В низкой, с черными стенами и потолком, комнате было почти темно. Сквозь маленькое, оконце, сплошь затянутое густой и пыльной паутиной проникало так мало света, что трудно сначала что-либо разглядеть, если случайный прохожий ненароком заглянул бы сюда из простого любопытства. Впрочем, трудно даже предположить, что у кого-нибудь нашлось дело, которое привело сюда, к этой низенькой, покосившейся и осевшей, словно вросшей в землю Из крыши кое-где торчали жалкие клочья побуревшей соломы, да и весь её вид напоминал скорее старую, заброшенную баню. Изба стояла на отшибе и от деревни к ней не вело ничего, что хотя бы отдаленно напоминало тропинку. Все густо заросло лопухами, и чертополохом так, что Евсеев чуть было не упал, споткнувшись о жердину, видимо бывшей когда-то частью забора. Он никогда бы не поверил, что здесь можно жить если ему не сказали, что именно тут и живет дед Мефодий.

По роду деятельности Евсееву приходилось бывать в разных местах и видеть тоже всякое, но сейчас он был удивлен. «Как же здесь можно жить – ни колодца, ни хозяйства хоть какого-нибудь». Постояв ещё немного он подошел избе. Отворив дощатую, плохо сбитую и висевшую на одной петле, дверь Евсеев вошел внутрь. Стучать он не стал, Его предупредили, что Мефодий глуховат и лучше войти сразу. Ещё тогда, при расспросах он чувствовал сдержанное любопытство. Жители деревни Малые Выселки не могли взять в толк, что нужно приезжему от деда. Поговаривали будто бы деда хотят забрать и вот прислали человека, но никто ничего толком не знал.

В избе не было сеней и Евсеев сразу же оказался в комнате. После яркого солнечного света глаза с трудом различили какое-то подобие печи, клеть в углу, но пустую и около печи, ближе к оконцу, топчан с наваленным на него тряпьём. Вниз вели две земляные ступени. Пол был также земляной и в избе стоял тяжелый, густой запах. Так пахнет в глубоких, застоявшихся подвалах и погребах. Евсеев с трудом дыша, второй раз за это время подумал, что, должно быть, здесь никто не живет. Его размышления прервал тихий, похожий на стон, возглас: «Пи-и-ть…».

Евсеев вполне освоился со стоявшим здесь полумраком и успел заметить откуда шёл голос. Под грудой тряпья наваленного на топчане, он увидел бледное, изможденное лицо, впалые щеки и седую, реденькую бородёнку старика. Неожиданно для Евсеева, (он даже вздрогнул), полог, прикрывающий одну из стенок клети отодвинулся и показалась маленькая детская ручонка, державшая помятую армейскую флягу.

Далее...

Глава 1

Ещё сверху, спускаясь с Братеевского моста среди неразличимо-грязных машин, с шипеньем расплёскивающих жидкое месиво из снега, песка и соли, Князев увидел рынок у марьинского метро. Он вспомнил, что Ольга просила его купить где-нибудь маринованных огурцов и черемшу, что он клятвенно пообещал сделать. "И сигареты надо прихватить", – машинально подумал он, выбираясь из плотного потока машин на поворот.

Двойной день рождения жены и сына, да еще под Новый год, прибавляли, конечно, головной боли, но и привносили в эти дни этакий душевный подъём, не давая усталому духу опуститься с горних высей до прозы бытия. А дел было, как всегда, невпроворот. Цитируя свой любимый афоризм, при этом высоко поднимая редкие кустики на лбу, видимо служившие ей бровями, а в целом производившая впечатление обёрнутого в цветастые тряпки человеческого остова, секретарша босса при любом удобном случае назидательно его поучала: "Коммерцией заниматься, дорогой Владимир Евсеевич, – это вам не в гости ходить к тёще на блины!".

Находя, видимо, в таких посиделках особенное приятство для особей мужеского пола, достигших в своей жизни этого почетного, по её глубокому убеждению, семейного статуса, уважаемая Татьяна Александровна убеждённо полагала, что блины и тёща, как атрибуты, не существуют отдельно друг от друга.

Князев понимал своего шефа, когда тот, после очередной сентенции этой достопримечательной особы, судорожно вгоняя очередной, причем весьма дорогой, пишущий канцприбор в крышку своего офисного стола, проговаривал про себя что–то очень матерное. Князев, как и все сотрудники фирмы, знали, что секретарша их любимого шефа, будучи лучшей подругой его жены, не давала тому расслабиться ни на секунду, контролируя малейшее телодвижение либо поворот мысли, о чём информация поступала к его дражайшей супруге мгновенно…

Как и во всех подобных местах, людской водоворот, гомон, толчея и сутолока вызвали у Князева унылое раздражение. Протолкавшись с десяток метров сквозь неподатливую, словно резиновую, толпу и оглядевшись, он понял, что сориентироваться самому в этом вавилоне ему не удастся."Поберегись!"... – донеслось вдруг сзади, вместе с нарастающим шлёпаньем колёс по грязи. – "Посторонись... в стороночку, пожалуйста!..".

Князев, едва увернувшись от надвигавшейся на него груженой доверху грудой коробок, чуть было не сшиб какую то тётку, за что был немилосердно обруган. Но несчастья его на этом не кончились. В следующее мгновение, с тележки, видимо в результате крутого маневра, который произвел рабочий, с неотвратимостью горного камнепада и с таким же грохотом сверзились все коробки, и оторопевший Князев до пояса был забрызган ядовито-вонючей, грязной жидкостью. "Ох, ты, мать честная, хрен ты криворукий, что же ты, обалдуй, сделал!" – едва смог выговорить, пришедший в себя Владимир.

Рабочий, тоже успевший выйти из ступора, в который повергла случившаяся катастрофа с его грузом, засуетившись у коробок, ответствовал Князеву в его же стиле: "Хавало своё нужно разевать меньше! Из-за тебя всё получилось, а ему кто–то виноват, видите ли!"

Но потом, выпрямившись, как-то вдруг внимательно оглядел Князева и усмехнувшись, добавил с какой–то непонятной интонацией в голосе:

Далее...

Всему несбывшемуся, тем мечтам, легкой дымкой растаявшим во мраке времени, тому юному племени, чья неподдельность чувств и страстей навсегда оставили неизгладимый след в моей душе, той светлой, полной грёз и надежд жизни последнего поколения романтиков, мой легкий прощальный взмах руки…

Слова, как вздох, невольно сорвавшихся с моих губ: «Полноте, да было ли это когда-нибудь?» пробудили в сердце давно забытые чувства.

Время уносит года моей жизни, оставляя после себя зыбкие мосты памяти. Одни из них, как монументы, покоятся на прочных основаниях памятных дат, другие, менее значимые, помнятся как мимолетные увлечения, шалые, веселые дни. Но есть среди них те, которые призрачными видениями, туманной пеленой грёз юности пробуждают в душе непонятную грусть, если не печаль...

Конечно же, это все было и потому я иду по зыбкому мосту моей памяти к тому берегу, который оставил так давно! Он невесом и порой призрачен, этот мост, исчезая иногда до дальних пределов ощущения, но он пока ещё виден моему сердцу и я спешу вновь пройти по нему к тем незабываемым годам. Я знаю, что смогу достичь желанных берегов, он не подведет меня, мой...
Мост, длиною в сорок лет...
("соната-фантазия")

Далее...

...Однажды, ближе к вечеру, М. пришёл. Антон Владимирович вдруг явственно почувствовал необычайный прилив сил. Он встрепенулся. Ещё не видя М., старик чувствовал его присутствие. Жаркая, сладкая волна, сродни экстазу первой любви, омыла каждую клеточку его изболевшего тела. Густые сумерки легли по углам, пропали в них предметы, мебель и само пространство комнаты, но старик прямо перед собой видел своего долгожданного посетителя. М. сидел в дальнем углу комнаты, тихонько и всеми незамеченный. Его фигура явственно обрисовывалась в поздних сумерках, будто они были ярким ореолом для этого сгустка мрака, имеющего форму человеческого тела. Он был тёмен, как само естество мрака и весь словно светился этой тьмой, исходившей от него тяжким, мощным потоком.

Cтарик потянулся к нему всем своим существом. «Как же ждал я тебя, Бог мой!…», — шептал он, протянув навстречу ему руку. Слезы радости и облегчения катились по его лицу. Он понял, что пришло освобождение...

Далее...