Заплывшее тяжёлым июльским зноем лето грузно объяло духотой беззащитный город. Желто-серая мгла, растекаясь по улицам плотной пеленой, заливала их мутным маревом. На его дне всё живое тщетно искало хоть какой-нибудь уголок, где бы можно было укрыться от лишающего всех сил и желаний адова пекла. Не было места, куда бы ни проникла одуряющая жара.
Сдирая с себя одежду до последних пределов приличий, люди жадно поглощали мороженое. Запрокинув головы, вливая в себя неимоверное количество влаги в напрасной надежде утолить жажду, они шли, едва не давя голубей и воробьёв у мгновенно пересыхающих луж на тротуарах, оставшихся от беспрерывного полива. Вороны, распластав крылья и широко открыв клювы, казалось, зашлись в бесконечном карканьи, но ни звука не вылетало из их красных глоток.
Из всего подобия живого только памятники, надменно возвышаясь над толпой, бесстрастно взирали на муки двигавшейся в суетливой толчее несчастной плоти. Но кем бы ни была эта плоть, – человеком, либо четвероногой тварью в компании с крылатой братией, – все они жадно искали источники утоления истомлённого нестерпимой жаждой иссохшего горла. Само страданье посетило несчастный город в эти часы. Все отчаянно ждали прихода спасительной ночи.
А где-то там, в вышине, над истомлённым городом, в глубокой синеве небес, ярым оком Господа пылало неумолимое светило. Оно словно желало выжечь своими лучами скверну и грех из его обитателей. И только одному среди всех был безразличен этот апокалипсис…
В одной из московских квартир, на широком диване лежал старик. Несмотря на вливавшуюся в распахнутое окно густым потоком волну удушливого жара, он был укрыт плотным одеялом. Его знобило. Выпростанные из-под тяжелого одеяния руки что-то нашаривали пальцами по сатиновому пододеяльнику. На его лице застыла бесстрастная маска отчуждения от мирских забот и страстей. Полуприкрытые тонкой плёнкой век глубоко запавшие глаза бездвижно рассматривали сквозь даль времён видимые только одному ему образы. Нередко они часами не меняли своего положения, и тогда маленькая седая женщина, сидевшая рядом с ним, откладывала книгу и с тревогой всматривалась в лицо старика. Привстав, она поправляла подушку и спрашивала о чём-то. Он не понимал её слов, но перемещал взгляд на её лицо, и женщина успокаивалась.
Иногда особенно громкие звуки, долетавшие из-за окна, беспокоили его. С трудом поворачивая голову, он осматривал комнату и его тревожно-напряжённый взгляд останавливался на сиделке. Женщина снова откладывала книгу и тщетно пыталась выспросить старика о его желании. Он не отвечал, – взгляд его делался обиженно-больным и, отвернув голову в сторону, старик надолго замирал.
Он давно находился на грани полусна-полуяви. Старик сознавал, что умирает, но это его заботило мало. Он видел, как к нему в комнату заходят разные люди, – и молодые и старые. Одни смотрели на него с участием и жалостью, другие, по-деловому совещаясь между собой, осматривали, щупали и вертели его исхудавшее тело, нарочито разговаривая с ним бодряцкими интонациями. Часто навещали его и сын с дочерью. Они подводили к нему его внуков и те, с опаской приближаясь, целовали в щёку и тут же испуганно спешили в сторону. Приходили ещё кто-то: в одних он узнавал соседей, в других бывших друзей, теперь оставшихся где-то там, за дверьми, в той полной деловой суеты жизни, которую вёл когда-то и сам.
Всё это его утомляло. Он начинал стонать, и жена спешила выпроводить докучливых посетителей. Тем не менее, старик в любом из входивших в комнату явно желал кого-то увидеть. Он поначалу выказывал нетерпение, но, разобравшись с визитёром, разочарованно замирал. Так было вначале его болезни, но потом, с ухудшением состояния, он перестал злиться и только отрешенно смотрел на непрошенного гостя. Глаза его потухали, и он терял интерес к происходившему вокруг него. И всё же женщина, неотлучно находившаяся при нём, каким-то шестым чувством ощущала терзающее старика мучительное желание ожидания. Чего он желал, кого так хотел видеть, она не могла понять. Часто старик что-то шептал, но как ни вслушивалась женщина в обрывки слов, больше походивших на вздохи и стоны, чем на звуки человеческой речи, ничего понятного ей не удавалось расслышать. Её вопросы старик воспринимал с раздражением, и она спешила оставить его в покое…
Антону Владимировичу было в эти скорбные дни за восемьдесят. Многое он уже забыл. Подёрнутое густым туманом забвения детство и юность скрыли в безвозвратной дали что-то очень важное, что он силился вспомнить, но не мог. Старик знал, что это необходимо для него сейчас как воздух и от работы сознания на его теле проступала обильная испарина. Его вдруг охватывала неизбывная тоска, разливавшаяся по телу ознобом и которую он не мог ни побороть, ни отогнать от себя. Это обстоятельство ввергало Антона Владимировича в отчаяние. Ему казалось, что если он сейчас умрёт, то эти мгновения его долгой жизни так и останутся для него тайной, без которой сама его жизнь не обретёт смысла. Эта мысль обращала теперешнее его существование в муку. Ничто не могло отвлечь его от титанических усилий вспомнить эти драгоценные мгновения его жизни. Всё по сравнению с этим уже не имело для него никакого значения.
Суетившиеся каждодневно вокруг него ненужные и странные люди только мешали ему сосредоточиться на самом важном в эти последние дни. Сколько ему ещё ждать кончины, он не мог знать, но что точно старик знал, если он не сможет освятить эти дни желанными воспоминаниями, то сгинет в никуда, как без соборования. Это желание появилось у него давно, с первых дней болезни, но наравне с ним росло ещё напряжение ожидания встречи с неким человеком, которого он воспринимал скорее как мессию, избавителя, подателя его сокровенной мечты. Часто это напряжение становилось вовсе нестерпимым. Антон Владимирович в любом из входивших в комнату людей ожидал увидеть только его, но, обманувшись, уходил в себя и лишь горькая складка у его губ выдавали глубокое разочарование.
Старик снова сосредотачивался на своих воспоминаниях. Смутные видения теснились перед его мысленным взором, но часто в них возникали пугающие чёрные провалы. Старик знал, что именно в них и сокрыта тайна, которой он жаждал и никак не мог открыть. Он не мог понять, что связывало эти воспоминания и долгожданного посетителя, но чувствовал, что одному без другого не быть. Без этого он не сможет принять своё последнее успокоение в этом мире.
Часто, ближе к вечеру, он знаками просил откинуть шторы с окон, так как боялся не разглядеть в темноте комна-ты своего таинственного посетителя, пропустить его приход. Старик был почему-то убеждён в том, что тот должен придти в сумерках и остаться незамеченным никем в одном из дальних углов большой залы. Антон Владимирович перестал спать и только на краткие мгновения забывался тяжелым, беспокойным сном. Сны не приносили ни успокоения, ни отдыха его, измученному постоянным напряжением ожидания, мозгу. Но всё же он всё чаще видел сон, который был воплощением его давней мечты.
Старик уже не помнил, когда впервые ему приснился этот удивительный мир. Всё в нем было настолько близким и родным, будто кто-то угадал все его желания и перенёс его туда во сне. На протяжении многих лет, отношение к нему менялось с возрастом, – от сладостно-восторженной радости в детстве, от которой щемило в груди в предчувствии необычайных, удивительных событий, до умиротворённо-мудрого принятия сна как данности только ему знать всё наперёд. В этом сне, в первой половине своей жизни, он всегда видел себя старше своих лет, но потом время будто застыло и он так и остался там тридцатилетним, уже навсегда. И сейчас, лёжа в темноте, глядя в нависший над ним, как могильная плита, тёмный потолок, старик постепенно проявлял свой вещий сон.
Картина становилась всё ярче, и вот он уже без труда различал отлогий берег маленькой реки с прозрачной водой, в которую тот сбегал широким желтым полотном чистейших кристаллов мириад песчинок. Его тело растворялось в потоках ласкового тепла, исходившего от них. Он чувствовал легкое дуновение ветра и прохладу воды, которая омывала погруженные в неё ступни ног. Видел, – (и ему странно было ощущать этот двойной взгляд, – его нынешнего и того, лежащего там, на песке), – синеву неба с плывущими по нему ярчайшей белизны крепкими облаками. Его слух наполнялся еле слышным шелестом листвы от склонившихся над ним берёз, пением птиц, жужжанием шмеля на цветке у самого лица. Было сонно, безмятежно и покойно…
Его желанием было только одно чувство, – не покидать этот мир покоя и неги никогда. Антон знал, что больше нигде ему не будет так хорошо, но и вместе с тем понимал, что оставить его когда-нибудь придется. Хотя он и не мог знать, по какой причине ему нужно будет это сделать, но даже мысль об этом не причиняла ему боли. Всё здесь было исполнено той неуловимой меры счастья бытия, которой никогда не достичь там, в грубой окантовке этого чудесного мира, принадлежащего сейчас ему целиком и в который он был погружён без остатка.
…И все же час расставания пробил. Не сразу, исподволь, но Антон почувствовал произошедшие изменения. Всё вокруг стало постепенно замирать, будто превращаться в нарисованный бутафорский театральный задник. Он увидел, как замедлили свой неторопливый бег облака, почувствовал исчезновение ветерка, и увидел остановившийся бег прохладных речных струй. Не стало слышно пения птиц, шелеста травы, листвы на ветвях и жужжания шмеля на цветке. Всё замерло.
Антон приподнялся и сел. Ни малейшего движения вокруг, ни звука, но что-то было очень странное в том, как он чувствовал себя сейчас. Не было ни испуга, ни страха от происходящего. Только любопытство и желание встать и идти куда-то. Это желание было настолько сильным, что он понял, – его зовут…
Вскоре ему стало совсем худо. Антон Владимирович перестал реагировать на вопросы жены. Она смачивала его пересохшие губы, кормила бульонами, вытирала обильный пот со лба, подкладывала подушки и по-прежнему всё время видела его устремлённый из-под красных, обмякших век напряженный взгляд в сторону окна. Иногда Антон Владимирович издавал неопределённый звук и жестом показывал на окно, желая обратить внимание жены на призрачный фантом. Жена понимала этот жест по-своему и торопливо спешила задёрнуть тяжелые шторы. Лицо старика сейчас же багровело, и он всем своим видом выказывал крайнее неудовольствие, приходя по мере своих сил в возбуждение. Шторы тотчас же отдергивались, и старик замирал. В такое время он часто видел в проёме окна некий мужской силуэт, который, по прихоти его измученного воображения, непрекращающаяся жара из струившегося зыбкими потоками воздуха ткала подобие человеческой фигуры.
Старик осознавал эфемерность такого способа визита. Он просто страстно желал видеть своего избавителя и не отвергал ни малейшей возможности встречи с ним. Но лишь с приближением сумерек ему становилось спокойнее. Он чувствовал, что неведомый покровитель не оставить его, придёт к нему, успокоит и ответит на мучившие старика вопросы. Что это были за вопросы, Антон Владимирович даже не догадывался, но ясно понимал, что вспомнит всё сразу же, лишь бы встреча состоялась, лишь бы он пришёл! А что он придёт, старик ни на мгновение не сомневался! Только бы скорее, только бы он успел!
Однажды, ближе к вечеру, М. пришёл. Антон Владимирович вдруг явственно почувствовал необычайный прилив сил. Он встрепенулся. Ещё не видя М., старик чувствовал его присутствие. Жаркая, сладкая волна, сродни экстазу первой любви, омыла каждую клеточку его изболевшего тела. Густые сумерки легли по углам, пропали в них предметы, мебель и само пространство комнаты, но старик прямо перед собой видел своего долгожданного посетителя. М. сидел в дальнем углу комнаты, тихонько и всеми незамеченный. Его фигура явственно обрисовывалась в поздних сумерках, будто они были ярким ореолом для этого сгустка мрака, имеющего форму человеческого тела. Он был тёмен, как само естество мрака и весь словно светился этой тьмой, исходившей от него тяжким, мощным потоком.
Cтарик потянулся к нему всем своим существом. «Как же ждал я тебя, Бог мой!…», – шептал он, протянув навстречу ему руку. Слезы радости и облегчения катились по его лицу. Он понял, что пришло освобождение.
«Стоило ли так беспокоиться?, – отозвался М. – Я пришёл, как только это стало нужно…». Фигура во мраке изменила свои очертания и там, где должно быть лицо, старик уловил тонкую полоску губ, оплеснувшую его мягкой улыбкой. «Нет!, – запротестовал старик. – Ты же знаешь, как я давно желал нашей встречи! Не обижай меня, я не заслужил твоего забвения!». Истовый шепот старика был еле слышен, но он, видимо, тронул М. и тот сказал: «Ну, будет, будет! Я всегда помнил о тебе. Даже когда ты и не подозревал обо мне…». «Мне трудно, невыносимо думать, что я пропустил всю свою жизнь вне общения с тобой.… Только под конец… моей жизни… я обрёл тебя…». Старик зашёлся кашлем, долго и натужно. М. терпеливо ждал, и когда старику стало легче, сказал: «Ты ошибаешься, старик, мы с тобой были неразлучны. Только ты об этом не знал. Ты не помнишь нашу первую встречу?…». И как только М. произнёс эти слова, пелены забвения спали с глаз Антона Владимировича, и он увидел всё так отчётливо, как никогда в жизни не видел, даже в детстве.
Яркие и подробные картины прошедших лет, – они теснились перед его взором всё сразу, и ни одна из них не потерялась для его жадного и нетерпеливого внимания. Для старика все его воспоминания всегда были окрашены в два цвета; яркие и светлые цвета сопровождали их, если они были приятны, но становились серыми и смазанными, если припоминалось что-то страшное, злое и грубое. Но тут всё ожило таким буйным разноцветьем, какого старик не мог припомнить за всю свою жизнь. Он был растерян и смущен таким обилием подробных точностей, открывшихся его взору. Ему казалось, что и не было так в его жизни, – ан нет, вот оно – и лестное и подлое, всё рядом; стыдное, гадкое как старая перепрелая падь, но и волнующе-радостная победа над недостойным поступком, либо умыслом.
«Спасибо тебе, мне никто в жизни не делал таких драгоценных подарков, – взволновался Антон Владимирович, – но голова идет кругом…, я хочу всё подробнее рассмотреть, а для меня сейчас это так трудно… Прошу тебя…, повремени… с остальными, дай мне сроку рассмотреть их в последний раз…». «Ну, что ж, это нетрудно. Но мне хочется сделать тебе маленький подарок. Пойдем со мной, и я покажу тебе всё, что ты желал увидеть и о чём спросить меня».
Поднявшись, М. сошел со своего места. Старик с волнением наблюдал, как по комнате перемещается тёмное облако, в середине которого плывет по направлению к нему неразличимо-черная фигура. Подойдя к старику, М. протянул руку. Старик без колебаний ухватился за этот продолговатый сгусток мрака и почувствовал пальцами неизъяснимо приятную, прохладную и шелковистую кожу. «Ты готов?», – спросил его М. «Да, да, я… готов, я иду с тобой…», – волнуясь, шептал Антон Владимирович, не удивляясь уже тому, как легко он встал на ноги, как распрямилась спина, и свободно стало дышать.
В комнате, где сумерки скрывали таинственного визитера, в это время находились ещё двое. Маленькая, седая женщина и пожилой мужчина с атрибутами врача около себя, с тревогой вслушивались в горячий, бессвязный шепот лежащего перед ними старика. Мужчина, качая головой, тихо говорил что-то женщине, а та, подняв заплаканное лицо, только прерывисто вздыхала. Она с тревогой всматривалась в лицо старика, видела его заострившийся, побелевший кончик носа и горестно слушала слова доктора: «Это агония…, кончается…».
«О ком это?, – бесстрастно подумал старик. – Обо мне?… Что они понимают, эти доктора!».
Он взглянул на стоявшего рядом М. и усмехнулся. – « Только Он решает, кому и когда…». Антон Владимирович понял это как-то вдруг, внезапно, и, уже нисколько не сомневаясь, принял эту мысль как истину. Он не сомневался, что вот сейчас, уйдя из дома с М., он покинет его навсегда, чтобы странствовать с ним по временам своей жизни, и о лучшей доле для себя он не смел ещё недавно и мечтать. «Пойдем, я готов!», – снова воскликнул он и шагнул вперед. Лишь в последний момент что-то сжало его сердце, словно прося о последней, маленькой услуге. Он не понимал, что его тревожит, но, повинуясь безотчетному влечению, старик остановился. Он оглянулся на своё ложе, увидел на нём чужой, неподвижный остов, склонившуюся над ним маленькую седую женщину и понял, ясно и пронзительно, что покидает всё это навсегда…
В этот день у Антона с самого утра не задалось настроение. Его одолевали дурные предчувствия, томящее душу ощущение обязаловки. Привыкший доверять своей интуиции, Антон настолько серьёзно относился к такого рода предостережениям, что в иных случаях это даже служило отменой поездки на точку. Не без оснований он поступал так. Именно в такие дни по кладбищам проходила тотальная проверка на законность установленных недавно плит, памятников и иных знаков внимания ныне здравствующего населения к своим почившим родственникам. Изрядное количество таких шустрых из клана «ныне здравствующих», не желали мириться с убожеством убранства сакрального места. Проистекающие из строгих правил состояния и содержания в соответствующем виде вверенных кладбищенскому начальству участков захоронений, они украшали любимые могилки незабвенных родичей кто во что был горазд. Кладбищенское начальство страсть как не любило таких самодельщиков и «уклонистов», посмевших лишить его законных финансовых вливаний в виде законной оплаты за установку тех же памятных предметов, но только уже через их посредство. А посему, желая остановить «нелегалов», дало драконовские негласные указания своей кладбищенской гвардии, немилосердно костылять по шее каждого, застигнутого на месте за противозаконной самодеятельностью.
Накануне дело не удалось. Антон, как сыч, высматривающий неосторожную мышь, заметил подозрительную суету со стороны кладбищенских. Пара копателей с ковшами наперевес двинули в обход, остальные, рассевшись на «Беларусях», рысью, выбирая все углы по аллеям, рванули на скоростях, явно направляясь к ним. Он ткнул в бок брата и, не поднимая головы, сказал:
– Унюхали, твари! Дим, разбежались.
Не прибавляя больше ни слова, быстро присел, раскрыл сумку и сунул Дмитрию один из пакетов. Тот молча схватил его, пригнулся и со скоростью, удивительной для его грузной комплекции, рванул по проходу, туда, где аллея понижалась в общем рельефе. Антон не мешкая, обхватил коробку с плитой, уже в который раз радуясь её малому весу, пригнулся и припустил к заранее намеченному схрону. Они присмотрели, на крайний случай, несколько таких потайных мест и сейчас удача была на их стороне. С того места, где они намеревались установить плиту, их невозможно было захватить врасплох. И схрон был рядом, и гущина разросшихся кустов давали им все шансы оторваться от своих преследователей.
Сунув завернутую в мешковину плиту в кучу кладбищенского мусора, куда была навалена вся отработка и хлам из старых венков, крестов, полусгнивших ветвей кустарника, травы и оберточной бумаги, Антон мигом свернул в боковой проход. Сорвав с себя ветровку, он вытащил из сумки плащ, бейсболку и, не спеша, выпрямился. Не поворачивая головы, он скосил глаза по сторонам, оценивая обстановку.
На том месте, где они были пару минут назад, уже суетились, жестикулируя и матерясь, пара рабочих. Рядом стоял «Беларусь» и ещё несколько кладбищенских, рассыпавшись по ближайшим участкам, обшаривали их с озлобленным выражением на лицах. Один из них с остервенением бультерьера выдирал из земли уже заколоченные стойки, на которые братья намеревались укрепить плиту.
…– Ну, сучары, попадись!.. – донесся до Антона ядрёный мат-перемат высоченного хрипатого облома. «Бригадир, не иначе!», – подумал Антон с издевкой. – «Ишь, бл…дина, разоряется!».
Здесь, на Митинском, они бывали всего несколько раз, но уже почувствовали яростную охоту за ними. За несколько лет такого рода деятельности братья перебывали почти на всех московских кладбищах, но время и солидный возраст этих мест захоронений быстро выработали все возможные варианты спроса на их продукцию. Кладбища эти скорее превратились в памятные места отдыха жителей, и редкий владелец участка решался обновить памятник либо мемориальную плиту. Братья, в силу некоторых обстоятельств за памятники не брались. Слишком приметная была работа и, неровён час, вздумается кому-нибудь из кладбищенского начальства проверить легитимность их прав на такой подряд.
Донимала их также и конкуренция со стороны местных подельщиков. Все кладбища были давно поделены на зоны влияния и охота на пришлых «самоставщиков» была жесточайшей. Те из «братков», кто имел виды на данную зону, были в своём праве и, прикармливая высокое начальство, имели немалый приварок с желающих украсить могилку памятным знаком.
Кое-кто из клиентов просил сделать заодно и фото на ке-рамике, но процесс производства их был немного сложнее и не окупал себя. Приходилось вежливо отказывать, но место на плите под фотографию в качестве компенсации украшалось затейливой виньеткой.
После установки плиты, братья, заметая следы, выбирали какой-нибудь неприметный уголок на обширном пространстве кладбища. Торопливо вывалив припасённую снедь на убогий столик, торчащий сбоку раскрошенного неумолимым временем скромного цветничка, с воспарённой к неземным высотам душой, принимались трапезничать. Дмитрий, по обыкновению, торопясь снять излишний напряг и ещё более облегчить душу, умудрялся заранее принять изрядную дозу облегчительного средства, заранее припасённого им лично для себя в виде стакана водяры. Как он ухитрялся это проделать, Антону никак не удавалось засечь, ви-димо, готовился заранее, но скрыть бутылку любой ёмкости для него не представляло труда. Димыч любил носить обширные одеяния, так что при желании в их складках можно было спрятать и небольшое порося, не то, что жалкую литровую стеклотару!
На Дмитрия вся процедура и процесс общения с клиентами наводили тоскливое уныние, и он предпочитал в такие моменты околачиваться где-нибудь поблизости, как он пояснял: «для страховки». Конечно, страховка в их деле никак не помешала бы, но уж слишком часто брат оставлял Антона улаживать самому все дела. Даже в тех случаях, когда им не грозило ничьё вторжение в тайну их коммерческих отношений, Димыч под самыми разными предлогами исчезал из поля зрения. Антон, улаживая технические детали с клиентом, только краем глаза мог видеть Дмитрия на приличном отдалении с видом опечаленного родственника у чьей-нибудь могилки. Там-то он и опережал брата по части снятия стресса.
Но главным препятствием в расширении столь доходного дела была напрочь отсутствующая у Димыча способность самостоятельно набирать заказы. Его натура, в целом раскрепощённая и волевая, при одной только мысли подойти к кому-нибудь из копошащегося около могилы посетителя немедленно впадала в ступор, и не было никаких резонов уверить его в глупости его подлого воображения. Что ему мерещилось в такие моменты, один Бог знает, но вреда от такой политики случалось немало. В иные, урожайные на посетителей дни, Антон не мог просто физически обежать обширное кладбищенское пространство и, упуская верные заказы, срывал всё своё раздражение на несчастном, зацикленном братце. Некоторая мужиковатость Димыча была его одновременно и сильной и слабой чертой. Там, где надо было просто подняться из-за стола и насупиться, собеседник, враз укрощённый его внушительными габаритами, понимал, что его линия поведения не совсем устраивает этого парня и тотчас же менял её на выгодную для Димыча. Но хитросплетения переговорного процесса, там, где надо было применить некое умственной усилие для собственной выгоды, Дмитрия ставили в тупик. Его мужицкая, простецкая хитрость не давала применять никаких тактик из обширного арсенала, наработанных Антоном за время их кладбищенской страды. Как ни старался Антон натаскать Димыча на пару-тройку самых начальных ситуаций, всё пропадало втуне. Тот, по окончании лекции, убедительно заверял брата, что полностью врубился в проработанный материал. Но на следующий же выезд на точку, при встрече после обхода территории, он, глядя в глаза Антону искренне уверял его в полном отсутствии на его половине хотя бы одной-единственной живой души! Антон, горестно вздыхая про себя, так как ходил следом для проверки за ним и даже смог неза-метно для Димыча набрать с полдесятка заказов, только и мог, что выговорить по этому поводу некоторый смешанный набор слов.
Хотя Антон отлично понимал причины такого поведения брата, раздражение брало вверх и он, при получении с клиента мзды за выполненную работу, оставлял себе большую долю, объясняя это чрезмерными нервными нагрузками. Димыч не возражал. Он даже с какой-то извинительной готовностью комментировал итог дележки Антоном: «Я, понимаешь, как-то не могу с ними разговаривать! Ну, честно, у тебя это лучше получается!»…
И всё же сегодня был последний резервный день для установки мемориальной плиты. Завтра, в субботу приедет заказчик. Не обнаружив в наличии на своём участке плиты, он, чего доброго захочет передумать и изрядный кусок труда, времени и материалов пойдет насмарку. Так уже бывало по разным причинам, и братья, наученные горьким опытом, старались не манкировать этой стороной дела, а загодя установить хотя бы стойки с окантовкой. Это почти всегда давало положительный результат. Не успев к сроку изготовить плиту, они перезванивали клиенту с извинениями за задержку, ссылаясь на внезапно сразивший их обоих грипп, или иную какую хворость. Заказчик, обнаружив на могилке полностью подготовленный крепёж, шёл им навстречу, давая своё согласие приурочить установку самой плиты к следующему приезду. Он мог состояться и много позже, поэтому у братьев образовывался вполне значительный кусок резервного времени.
Свой же телефон братья благоразумно не давали, отговариваясь на отсутствие его в мастерской, расположенной где-нибудь за городом. Не ровён час, кто-нибудь из клиентов по незнанию, либо по доброхотству своему поделиться номерком при случайной оказии ещё с кем-то из посторонних. А этим посторонним, вполне может статься, окажутся разного рода лазутчики из стана многочисленных врагов. Тогда выследить их не представляло бы никакого труда, сами попались бы в расставленные силки. Димыч, спервоначалу по некоторому недомыслию настойчиво подбивал Антона воспользоваться такой возможностью, благо, и хлопот меньше с заказами, а самих заказов больше и время не тратиться попусту. Но осторожность – этот ангел-хранитель Антона, ни разу не дала осечки. А слухи доходили до них разные. Где-то поймали таких же предпринимателей и дали год условно, а где-то просто искалечили «братки», а то и просто о ком-то уже давно нет ни слуху, ни духу…
В деле сокрытия своего присутствия на чужой территории ритуальных захоронений, Антон с Дмитрием достигли феноменального мастерства. Изобретательность, сопутствующая их появлению на кладбище полностью соответствовала народной мудрости «голь на выдумки хитра». Главным и самым примечательным предметом была имеющаяся у них упаковка, в которой не без труда угадывался прямоугольный предмет, предательски говоривший каждому, «вот она я, плита, и этот несёт меня сюда незаконно!». Что и говорить, главная рабочая сила, то бишь Димыч, уже при приближении автобуса к конечной цели, начинал нервно оглядываться, тем самым, выдавая себя окончательно. Но так было только в первый период их поездок, а затем, путем длительных, напряженных размышлений они нашли несколько изящных и, одновременно, простых решений этой главной проблемы.
Одним из них, и даже излюбленным, стал вполне легальный пронос на территорию, невинного с виду гарнитура из столика и скамейки, для установки возле могилки, где притомившимся родичам усопшего было на чём отдохнуть и помянуть его после приведения могилки в надлежащий вид. И столик и скамейка никаких подозрений не вызывали, а потому братья, то порознь, то пристраиваясь к какой-нибудь группке посетителей, чтобы легче было стушеваться в общей массе, проносили плиту, спрятанную в столешницу самого стола. Чтобы ни у кого не вызвать сомнений в том, что это стол, а не какой-либо нелегальный предмет, они, перед заходом на кладбище, расположившись чуть поодаль, в укромном месте, крепили к столешнице ножки, и уже вполне узнаваемый предмет спокойно несли мимо конторы, мимо бетонных мастерских, мимо раздаточной шанцевого инструмента и вёдер, и просто мимо рабочих, цепким взглядом осматривающих проходящий мимо народ. Сами ножки и обечайка стола были на самом деле крепежом и стойками для плиты. Кладбищенские служивые даже и не догадывались, что остальная бутафория, складывалась потом в маленький, не больше коробочки из-под торта и легко помещалась в сумку, вместо истребленных съестных припасов. Смена одежды, очков и головных уборов, и ещё пара приёмов, не давали возможности примелькаться им на действующем кладбище весь сезон. И всё же, что-то упускалось ими, допускался какой-то промах и тогда отход на заранее продуманные позиции, резвость ног и неожиданные смены внешности и поведения, спасали братьев от неминуемой расправы, жаждущей крови орды алчных могилокопателей…
Сегодня ехать было надо. Вырванные стойки ещё не такая потеря, как испорченная плита с выбитыми данными и прочими украшениями. Заказчик при наличии товара, скорее всего, возьмет её, но с условием, что они тут же при нём и установят на место. Антон, хотя и знал, какой риск их поджидает в случае такой комбинации, но внутри словно какой-то голос шептал ему: «Езжай, не бойся, всё будет в порядке!»
Народ, истомлённый долгой дорогой до кладбища, с облегчением вздохнул при виде показавшихся кладбищенских ворот и маленького цветочного рынка вдоль ограды. Дружно высыпав из «Икаруса», люди неторопливо двинулись ко входу, таща непременные атрибуты в таких поездках, как лопаты, вёдра, какие-то чахлые кустики, цветы и прочие сакральные артефакты.
Антон вышел вслед за Димычем, который нёс сегодня изрядный вес. Пришлось взять в эту поездку сразу две плиты, – очередной заказ и должок предыдущему клиенту. Упаковка такого груза доставила братьям немалые хлопоты, но дело с доставкой последней решилось неожиданно просто. Проделав знакомую процедуру превращения другой плиты в столик и скамеечку, братья заторопились на место установки плиты. Время поджимало, и его дефицит мог породить излишнюю суету, что могло быть замечено враждебным глазом.
Что сегодня произошло, каким силам небесным они сегодня угодили, но и заказчики пришли все, и установка плит прошла незамеченной для кладбищенских рабочих, и, вдобавок, сорвали пяток хороших заказов! Димыч, возбуждённо потирая руки, довольно крякнул, едва они отошли немного в сторону от последней заказчицы:
– Всё, свобода! Заслуженная и потому самая приятная вещь из всего, что можно и нужно отметить! Я знаю одно местечко, двинули туда. Прошлый раз присмотрел, когда ждал тебя.
– Далеко? – Антон нервно оглянулся. – Шляться нам здесь сегодня небезопасно, сам знаешь…
– Ты чё! – оборвал его Димыч, энергично тряхнув своей широкой дланью. – Там всё классно, и скамейки шикарные, и заросли вокруг – не пролезешь. В метре кто пройдет, не заметит!
Он оказался прав. Совсем недалеко от главной аллеи, там, где выросшие посадки были уже с приличным стажем, братья нашли то, что могло оказаться постоянным местом отдыха перед отбытием домой. Долго возиться с выкладкой принесенной водки с закуской не пришлось. Всё мгновенно оказалось на скамейке раскрыто, откупорено, разложено и разлито и через пару минут, приняв по второй дозе, Антон и Димыч, привалившись к спинке скамьи, погрузились в нирвану.
И пока Димыч распотекался на предмет особой значимости их поездок, Антон меланхолично, кивая головой в знак согласия, тем временем размышлял совсем о другом: «Что тут может быть такого особенного, что нет в другом месте? Такая же трава, такая же земля! Кусты, небо, солнце, – всё тоже! Даже могилы, если посмотреть общим взглядом, видятся просто артефактами! Захотелось кому-то собрать все такие вещи в одно место… вот и образовалось мера вещей… Тот, кто по своей прихоти задумал всю эту геометрию, то ли хитрое дело умудрил, – принудить массу людей собирать своих покойников в одном месте для каких-то, ведомых только ему целей… может, просто посмотреть на народ, то ли просто пересчитать его, так, на всякий случай, что бы иметь в виду всю живность, приезжающих сюда... Нет, видимо, дело тут всё же в настроении, в скрытом менталитете этого места… Димыч дело делать приехал сюда, вот и пробивает его снобизм, как какое-нибудь «чмо», постоянно ошивающееся в элитном клубе! Что ему до горестей здешних посетителей!».
День выдался на славу; яркое солнце играло на латунных крестах и оградках из нержавейки, ветер налетал теплыми волнами, и хотелось после нескольких часов безумного напряжения броситься в траву и бездумно зарыться в неё лицом. Не хотелось думать, о месте, где они сейчас находились, и потому со стороны казалось немного странным, что здесь делает такое количество хмурых людей, когда на душе у тебя звучал хорошо слаженный торжественный аккорд!
К вечеру братья заметно погрузнели от ощущения в себе изрядного количества градусов и снеди. Оттого течение времени для них замедлилось и превратилось в один долгий и приятный вечерний пикник. А когда Антон, взглянув на часы, обнаружил, что последнее транспортное средство увезло запоздавших посетителей с кладбища больше часа назад, братья особо не расстроились. Ночевать им на кладбищенских погостах приходилось и ранее. Весь вопрос был только в том, какой сюрприз приготовила им погода на предстоящую ночь под открытым небом. Димыч, обозрев простершийся над ними небосвод, сказал:
– Будет холодновато! – Закусив остатком куриной ножки, лихо опрокинутый стакан водки, добавил. – Но это нам по фигу. У нас есть ещё одна литровая грелка-сороковик. Ни в жисть с такой грелкой не замёрзнуть…
Антон проснулся от того, что нечто холодное, неприятно-колкое скользит по его телу. Не открывая глаз он понял, что глупо было остаться здесь на ночь. «Сквознячок, ети его конем! Еще час и я огребу страшнейший насморк… Надо было тачку взять… Жадность Димыча одолела…».
Ветерок, пробираясь тонкими змеиными струями через плотную заросль кустов, напрочь выдувал желание спать. Антон посмотрел на храпящего рядом брата и раздраженно мотнул головой: «Блин, нажрался… теперь ему хоть айсберг на брюхо положи… Хо-хо… Надо, что ли, размяться… Приму стакашку и пройдусь по аллейкам. Все равно, уже не уснуть… Пятый час…».
Высоко в небе, над темным квадратом кладбищенской посадки ярким пологом высвечивались разноцветья созвездий. С одного краю они уже чуть потускнели, указывая на место будущей зари. Антон спустил ноги со скамьи, нащупал на столике стакан и не глядя, на слух, наполнил его. Искать огурцы и кусок куриного крылышка он не стал. Ему хотелось спать после принятой вечером изрядной дозы. Полстакана водки почти сразу же сделали свое дело. Трещавшая голова немедленно стала избавляться от тяжкого груза похмелья. Антон с облегчением выдохнул и встал.
«Гадство, тут и гулять-то тошно!.. В темноте, точняк, заблудишься… Димыч спросонья еще чего подумает… Да хрен с ним! Будет знать, как жрать без меры…».
Протиснувшись через узенький лаз, который оставили в железном редуте ограды осторожные хозяева, Антон вышел на дорожку и огляделся. Место, где им пришлось, ночевать было приметным. С одного угла перекрестка стояла громада стилизованной часовни, сваренной из железного прута и крытой жестью. В ее глубине теплился маленький ночник, зажженный с вечера родственниками усопших.
С другой стороны, напротив железного храмика расположился шпиль надгробия, на верху которого мерцал в звездном от-ражении полумесяц.
«Ладно, сориентируюсь… – лениво скользнула приблудная мысль. – Пойду направо, как говориться в народном творчестве».
Прихотливо изрезанному разнобою оград, памятников и разросшихся кладбищенских посадок на фоне уходящего вдаль, чуть светлеющего горизонта, казалось не будет ни конца ни краю. Антон прошел несколько пересечений аллей и неожиданно ока-зался на краю огромного уходящего в темноту пространства. Перед ним ровными рядами чернели отверстые зевы могил, окаймленных валами глинистой земли. Их наводящая своей откровенностью готовность принять свои жертвы, вызывала дрожь в сердце: «Мать честная! Сколько же их, еще живущих сегодня, завтра ляжет сюда… Черт! Это уже апокалипсис, только растянутый во времени… Не надо никаких событий, вот он, здесь прописан, и нет спасения от этого страшного рока… Хм, да и поля-то самого пару недель назад не было… Вот это масштабы!..».
Антона передернуло. Он огляделся и вдруг, к своему удивлению, заметил в нескольких десятках метров горящий костер, какое-то шевеление около него, как будто лежавшая возле фигура неспешно подбрасывала ветки в пламя.
«Что за придурок, нашел место для костра… Чего ему тут надо? Все кладбищенские по домам с вечера сидят. Даже сторожа жрут водку в своей каптерке на входе… Бомж, не иначе. Натаскал с могил поминальной жратвы и водяры и кайфует!.. Вроде, он там один. Пойду, взгляну, все время пролетит быстрее…».
В свете небольшого костерка Антон разглядел длинную, нескладную фигуру мужчины неопределенного возраста. Серая кепка, надвинутая на глаза, мешала разглядеть его лицо в деталях, но заросшие скулы и подбородок густой щетиной явно говорили о полном невнимании к своей внешности. Антон подошел и прокашлялся:
– Привет.
– Здорово, коль не шутишь.
– Погреться не пустишь? Холодновато сегодня ночью.
– А ты бы дома грелся, – усмехнулся мужчина. – Место уж больно неподходящее для прогулок. Я вижу, ты не из кладбищенских. Чего здесь застрял?
Усевшись, Антон вытянул ноги и подставил ладони огню.
– Да вот пришли с братом помянуть друга, наклюкались и опоздали на последний автобус.
– Видать, память по другу была знатной, что так много времени заняли поминки.
– Да, мужик он был отменный, – кивнул Антон. – Умер вот только нелепо, даже глупо. Кто-то на речке тонул, так он поддатый полез спасать, но не рассчитал сил.
– Что ж, судьба всякому пишет свою пропись. Люди в ней блюдут со всем тщанием все слова, да малой закорючкой пренебрегут – авось, пронесет, – и все, кончилась жизнь.
Антон удивился странной манере говорить и рассуждать своего нечаянного знакомца. Было и еще что-то странное в его облике. При неверном свете костра мужчина иногда казался большой черной тенью, будто ни один луч света не доходил до него, то иногда Антону казалось, что сквозь фигуру незнакомца он видит далекий отсвет занимающейся зари и на ее фоне резкие тени деревьев.
– Слушай, а ты-то что здесь разлегся? Я не припомню, что бы ты сам был из кладбищенских копателей.
– Я здесь по своей надобности. Мне с утра придется разными делами заниматься.
– Вот так-так! – протянул Антон. – Такие дела, что всю ночь мучиться бессонницей у костра в холоде?! Какие дела могут быть на кладбище? Покойникам все равно, а родственники все заранее оформили.
Мужчина некоторое время молчал, потом поднял лицо на Антона:
– Дела мои не из того разряда. Люди думают, что предав земле покойника, все на этом для него заканчивается. Правда, некоторые формы перехода в иную жизнь усопшего они выражают в особых поминальных днях. Но это всего лишь малая часть того процесса, который предстоит пройти умершему. Не имеет значения, как умер человек – его путь к иному миру одинаков и бесконечно труден. Особенно важны первые времена после смерти. Они определяют, как и в каком качестве предстоит измениться ипостаси сущности умершего…
Антон со скептической улыбкой слушал вариации посмертных мытарств в изложении странного бродяги-философа. Теперь он нисколько не сомневался в истинности своего первоначального предположении о времяпрепровождении этого бомжа на кладбище. Чуть погодя он хмыкнул и с неприкрытой иронией спросил:
– Понятно, лады. Я только не могу взять в толк, ты-то с какого боку-припеку ко всему этому прикручен? Какой у тебя здесь интерес?
– Пусть будет «интерес», как ты выразился. – Мужик опустил голову:
– Вот этот костерок и есть часть того процесса перехода, а я должен поддерживать в нем огонь. И не приведи случай погаснуть по какой-либо причине этой малой толике огня. Не найдет путь почивший бедолага к берегам Истины и Света. Некоторое время я буду находиться здесь, в этом месте бескрайнего и бесконечного океана небытия. Видишь, сколько еще назначено обреченных на близкий миг роковой смерти?
Мужчина обвел жестом поле, над которым развидневшееся небо гасило вечные костры далеких миров. Высившиеся холмики земли у отрытых могил красноречиво говорили о справедливости его слов.
Он взял двумя пальцами откатившийся из костра ярко пылающий уголёк и, задумчиво посмотрев на него, сказал:
– Что этот уголёк – ничтожная искорка света! Сейчас полон энергии, огня, а через минуту станет пеплом… Тоже и жизнь человечья, – глядишь, родился и живет, полон надежд и планов. Миг, всего-то миг, и не стало его светлого огня мыслей, чувств, знаний, интеллекта!
– А как же душа, – вещь вообще-то бессмертная? Хотя я лично в этом сомневаюсь. По здравому рассуждению я думаю, что эта субстанция переживает наше бренное тело и воспаряет… хрен знает куда, но точно не исчезает в могиле вместе с телом.
– Очень интересно, – значит, не исчезает-таки? А ты, или кто-нибудь из живших во все времена на земле людей видел эту, как ты выразился, «субстанцию»?
– Ну, мужик, это некорректный вопрос. Душу можно увидеть только после смерти. А до этого никак. Только тот, кто побывал там, – Антон кивнул в сторону ближайшей могилы, – и вернулся назад, сможет сказать что-нибудь определенное. А так, кроме Иисуса никому это дано знать. Так что, примем на веру и будем надеяться, что мир иной не так уж пустынен и гол, как можно подумать при рассуждении на эту тему. Да и вообще, существует ли он?
Мужчина пожал плечами:
– Я не могу тебе сказать что-нибудь определенное. С моей точки зрения он существует. Почему – это вопрос риторический. Вот ты сомневаешься, кто-то свято верит в его существование, другие отрицают эту возможность, а многие даже не задаются вопросом: есть он или нет его. Дело убеждений и того, как все эти люди намерены прожить свою жизнь.
– Ну да, бабка надвое сказала, – усмехнулся Антон. – Неужели опыт всех поколений людей, что жили на Земле, не прояснил хоть как-то такую животрепещущую проблему? За такое время можно было додуматься или опытным путем, научно, определить истину! И всего-то дел, – или да, или нет. Ошибиться просто невозможно! В наше время наука не такие вещи решает. Ошибок наука не делает. Она только доказывает, – возможно или невозможно.
Незнакомец едва заметно покачал головой:
– Еще одно заблуждение, доставшееся людям в наследство от Темных Времен. Все объясняется без мудростей и философских затей, – простая физиология, никакого таинства. Всё, как у животных, – совокупление, зачатие, развитие плода, рождение, более-менее длительное трепыхание, которое люди называют жизнью и неизбежная смерть... Но в отличие от животных вы наделены одним свойством, которое делает вас людьми – способность мыслить. И вот эта-та способность, которая и заслуг-то имеет перед эволюцией всего остального живого, что даёт вам возможность осмыслять свои действия, и, предвидя результаты, избегать нежелательных последствий этого опыта, исходя из изучения оного. Впрочем, последнее весьма спорное утверждение. Я много раз видел, как человек, казалось бы, наученный горьким опытом, должный учесть последствия фатальных ошибок, поступает до абсурдности наоборот.
– Ну, мужик, ты прямо истины глаголешь! Только истины эти затерты до дыр. – Антон ехидно хмыкнул и добавил: – Кому из живущих они не известны. Вся правда в том, что человек вообще иррациональное существо. То, что он делает, все подчинено прагматической задаче – дольше жить, вкусно есть и ни от кого не зависеть. Так уж этот мир устроен.
Антон самодовольно хихикнул. Откинувшись на локоть, он обозрел фигуру своего собеседника. Тот сверкнул глазами из-под козырька фуражки, отбрасывающего глубокую тень на верхнюю половину лица и глухо начал:
– Все ваши представления об окружающем вас мире сугубо и сплошь антропоморфичны. Отсюда и весь ваш мир, который не имеет ничего общего с природой, окружающей вас. Все порождения вашего ума, буквально всё, от первой примитивной зародышевой мысли и до всяких там философских экзистенций построены на инстинктивной аксиоме, что всё вокруг вас живет, существует, дышит, и поступает, исходя из ваших же представлений о природе…
Он умолк, как будто что-то припоминая и тут же продолжил:
– Хочу привести для наглядности небольшой пример. Возьми на карте произвольный участок, очерти его и пусть это будут границы нового государства. Оно будет включать в себя многие территории разных официально признанных стран. Но подумай, что есть это вновь образованное государство? Всего лишь условность! Такие же условности, только исторически сложившиеся, есть все остальные страны – ведь в общем, везде только люди, обремененные условиями развития – территориальными, климатическими, языковыми, не желающих исчезнуть в ходе эволюции, установили то, что представляют собой так называемые государства. И всё это, заметь, всего лишь одна большая социальная условность, не имеющая для природы ровно никакого значения.
Это самое величайшее заблуждение одного из существующих видов на Земле. Что вы собой представляете, не более чем цепь случайных совпадений и итераций. На соседних с вами планетах не сложились условия для появления на них той формы существования материи, которую вы представляете здесь на земле. Однако это не значит, что сама форма планетарного существования материи, положим, на Венере, или на Марсе не является столь же самоценной и допустимой формой бытия материи…
Раньше человек удовлетворялся верой в объяснении устройства мира, души и своего предназначения в нем. Сейчас же в связи с утратой многих позиций веры, возникающие противоречия между интеллектом, обретением сути знаний и безграничного воображения с одной стороны и скудостью физических возможностей тела с другой, человек вынужден скрашивать свое существование уходом в мир ирреального. Многие не хотят верить в неизбежный конец своего существования…
От монотонного и усыпляющего голоса мужчины Антона стало клонить в сон. Он хотел было что-то сказать, но тяжелая, непроницаемая тьма с неодолимой силой навалилась на него…
Утром Антон проснулся от громкого чавканья брата и звона стакана. Он открыл глаза. Солнце поднялось уже довольно высоко, но еще не набрало силы дневного тепла, чем так иногда радует ранняя осень.
– Димыч, сколько времени?
Димыч осклабился и вместо ответа протянул Антону стакан:
– Махни лучше. Самое время, а то сразу – «сколько времени», «сколько времени»… Двенадцать скоро…
– Да ты что? Чего ты не будил меня?! У нас сегодня еще один клиент. Не успеем поставить – плакали денежки, зараза!
– Ну-ну, разнюнился! Все нормалек! Я, пока ты дрых, уже сходил на место и привинтил доску. До двух у нас еще вагон времени. Так что, глотай, закусывай и сопи в две дырки, братан.
Антон покрутил головой:
– Вот черт, голова как свинцом набита… И вроде вчера не много потребили.
– Ну, много-немного, а полтора пузыря схавали. Вот только не пойму, я ночью встал – тебя нет. Ну, я подумал – ты по нужде пошел. Ждал, ждал – надоело, глотнул полстакашки и отрубился. Где ты шлялся? Прохватило, что ли?
– Да не шлялся я нигде. Спал, как убитый. Что тебе там приснилось я не знаю. Давай выбираться отсюда. Надо конспирацию навести еще. Ты на участке не наследил случаем?
– Ты что, за идиота меня принимаешь! Можешь не волноваться, никого из могильщиков не было. Я рано ушел, а они еще не приехали на работу.
– Ну, ладно, – выдохнул Антон. – Давай свой стакан… Через двадцать с небольшим минут, братья осторожно выскользнули из зарослей туи и поодиночке, сохраняя дистанцию, направились на место установки плиты. Добравшись, они с превеликой осторожностью, стараясь не светиться на одном месте, стали выписывать круги вокруг участка с установленной плитой. Страхи Антона оказались пустыми. Заказчик пришел вовремя. Завидев фигуру женщины у могилы, братья вмиг оказались на участке. Вся процедура прошла, как и многие другие, без осложнений и отговоров. Получив деньги, оба «бизнесмена» вскоре катили в автобусе. Откинувшись на сиденья, они тут же задремали, утомленные выпавшей за прошедшие сутки на их долю передрягой. Спустя некоторое время Антон, почувствовав некоторый дискомфорт, толкнул брата:
– Дим, дай-ка чего-нибудь перекусить, а то что-то засосало в брюхе.
– Ну дак чего, сей минут! Заодно и примем по грамуле.
Антон полез в карман за платком, желая протереть руки от кладбищенских трудовых наслоений. Пошарив в кармане, он вытащил платок и досадливо крякнул:
– Вот черт, что это?
Димыч с удивлением обозрел выставленную ладонь брата:
– У тебя что в кармане, сажа? Ни хрена так извозиться!
В самом деле, кисть руки Антона была в черных, густых разводах. Антон сунул руку в карман и нащупав там что-то, вытащил небольшой кусок черного древесного угля.
– Это ты, что ли, подсунул, пока я спал?! – раздраженно прошипел Антон.
Димыч, изобразив на лице исключительное недоумение, с жаром замотал головой:
– Да ты чё! Где бы я его взял?! Там и костра рядом не было!
– А как он оказался у меня в кармане?!
– А может ты его сам сунул, когда шлялся ночью по кладбищу!
– Ну чего ты несешь! – вскинулся Антон. – Тебе приснилось спьяну, что я ночью куда-то ходил…
– Ну, я не знаю, черти тебе, наверно, подкинули, пока мы спали. Место все-таки какое!
– Ладно, хрен с ним! Дай кусок бумаги, заверну его чтобы не еще вымазаться…
Антон кинул в сумку завернутый в бумагу кусок угля. Отерев руку влажной тряпкой, смоченной минералкой из бутылки, он взял протянутую Димычем стопку, выпил, закусил огурцом с куском куриной грудки и молча откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза. Димыч иногда что-то спрашивал у него, но Антон до самой Москвы так и просидел, не открывая глаз и не проронив ни звука.