Глава 1

В этот проклятый год осень, казалось, никогда не кончится. Гуляя выстуженными ветрами по широким южным степям, по утрам она намекала на близость зимы застеклёнными хрустким льдом берегами обширных лиманов. Только к полудню, придавленная низким сплошным полотном тянущихся с Азова облаков, степь снова размякала под моросящим дождём.

На её разбухших от влаги пространствах носились лавы конных и пеших людей, оставляя после себя растерзанные, разбитые в провальную масляную жижу дороги. Подобно ненасытным гигантским змеям, они заглатывали, засасывали нерасторопных, больных и мертвых без следа. Так что по истечении времени ничто на поверхности дорог не напоминало о схлынувших с них безумных людских масс.

Но ещё месяц назад не было бы желаннее этих ветров и стужи для тех, кто совершал сейчас свой последний забег в вечность. Солнце, выжигавшее землю до звона, сделало её похожей на оскал высохшей мумии. Поседевшие от нестерпимой жары космы ковыля и житника бесконечными волнами ложились под порывами ветра. Не принося прохлады, ветер уносился на север, туда, где манившие солёной свежестью раскинулись просторы далёкой Балтики. Полторы сотни измождённых многочасовым бегом под палящим солнцем людей в черных бушлатах из последних сил старались не отбиться друг от друга. Сквозь дрожащее марево выжженной дали, им казалось, что вот-вот, ещё немного, и они добегут, упадут в прохладные волны родного моря и сгинет, как страшный мираж, этот нескончаемый бег.

Казаки, в плотном кольце которых бежали моряки, с холодным равнодушием смотрели на их мучения. Частенько некоторые из них, прикладываясь к флягам с водой, старались делать это как можно более нарочито, щедро поливая ею усы и бороды. Но все это было напрасным и жалким глумлением над изможденным врагом. Моряки не видели этого. Пот, заливая глаза, словно кислотой выедал их, заставляя людей плотно сжимать веки.

Многие сбрасывали свои заскорузлые от пота и пыли бушлаты, оставаясь в тельняшках. Но уже через час, прожигаемые яростным жаром светила, они покрывались волдырями. Соль разъедала стертую в паху и подмышками кожу так, что их бег походил на странную пляску раскоряченных с растопыренными руками упырей. Тот несчастный, кому было невмочь продолжать этот сатанинский забег, обессиленный и отставший, падал на звенящую твердь земли, разваленный надвое жёстким росчерком казацкой шашки. Земля гудела под дробными ударами ног бегущих и стука копыт...

Не одни люди были в этот час под палящим зноем. Падальщики, эти извечные сотоварищи смерти, лениво вычерчивали круги над бегущими. Повиснув черными платами в выпаренной до струящегося марева небесной выси, они, зорко следя за упавшими, не ошибались в своих расчетах. Тяжелыми комьями падая сверху на недвижное тело стая сиплым клокотом приветствовала свою удачу. Расклёвывая конский помёт и тела убитых матросов, эти твари не делали различия между экскрементами и человеческим телом, с равным усердием поглощая обильную падь. Они так и следовали за людьми, безразличными и хриплыми голосами отправляя к небесам заупокойные молитвы за погибших моряков.

Моряки бежали плотным гуртом, широко раскрыв рты, через силу толкая сквозь них горячий, сухой воздух. Липкие разводы пота на серых, пергаментных лицах делали их неразличимо похожими. Они бежали сохраняя только одну мысль ─ «не упасть», потому что упасть и подставить себя под шашку для каждого значило сдаться. Они не могли этого допустить и потому, вытягивая из себя последние усилия воли, заставляли свое тело держаться на ногах. Именно то, что они бежали, не давая себя изрубить, и было их борьбой с врагом…

«Ну-ка, подколи их, пусти их пошибче...», – подхлестывали выкриками друг друга казаки. Запах просоленных потом бушлатов оставлял шлейф едкого смрада, от которого лошади казаков фыркали и сбивались с аллюра.

─ Федор Иванович, ─ окликнул ротмистра хорунжий Гонта. ─ Так мы не доплетемся и до вечера. Надо что-то с этой смердью делать! Может, в расход?

Усмешка скользнула по прокуренным, седоватым усам ротмистра:

─ Умерьте пыл, хорунжий! … Пусть станичники увидят, против кого мы воюем, кто пришел отнять у них землю и баб… А пока пусть комиссарская сволочь еще помучается. Колобов! – крикнул ротмистр.

От конвоя отделился казак. Осадив лошадь перед ротмистром, он вскинул руку к козырьку:

─ Слушаю, ваше высокоблагородь!

─ Вот что, Колобов, гони их в тот распадок. Пусть помоются… Хоть они и христопродавцы, матросня краснопузая, но всё же негоже перед создателем предстать смердящим ещё до смерти. Выполнять!

Вода источала миазмы прелой тины. Ее поверхность была покрыта гнилыми зелёными лепёшками, бархатными с виду и оттого казавшимися разлившимся гноем сапной лошади. Но моряки валились в неё как крестильную купель. Вязкая жижа, просачиваясь под одежду, давала временное облегчение. Многие пили эту взбаламученную взвесь, не обращая внимания на ее гнилой вкус и запах. Купание дало им передышку и по исходу часа они смогли добежать до первых станичных хат.

К шести вечера, когда зной и духота достигли предела, все замерло. Мутная, красно-бурая пелена простиралась от земли в высь, туда, где багровое предзакатное солнце, мережащее в струях выжженного воздуха, было похоже на отверстую топку жаркой печи.

Освещая выбеленные мазанки, расписанные птицами и цветами, оно бросало на них свой жутковатый отсвет, отчего казалось, что вся яркая красно-синяя роспись отсвечивает черным крепом. На подсолнухах, высивших над плетнями свои корзинки, на лошадях, обозных телегах, на людях и пыльной земле, – на всем лежал мрачный, кроваво-пепельный оттенок небытия...

В хате было душно, накурено и воняло сивушным перегаром. Несколько человек сидели за столом, уставленным полупустыми бутылками. Офицеры, разоблачившись до нательных рубах, вяло перекидывались картами и, пытаясь оживить игру, прикладывались к бутылкам с самогоном.

На кровати, отвернувшись к стене, лежал еще один. Он был в кителе и сапогах. Иногда его тело сотрясала дрожь и сдавленные звуки, похожие на стон, доносились до офицеров. Кто-то из игравших вознамерился было окликнуть лежавшего, но его остановили:

– Не трогай, пусть проревется. Тяжко видеть, как на твоих глазах убили отца… Конечно, юнкер ведь мальчонка еще…

Офицеры снова вернулись к игре, но без охоты. Игра не шла. У всех вид плачущего мальчишки вызывал почти одно и то же чувство, – будет ли кому оплакать вот так его самого?

Почувствовав этот настрой, ротмистр крикнул:

– Колобов!

– Слушаю, ваше высокоблагородь! – отозвался показавшийся из-за двери казак.

– Вот что, братец, – сказал негромко ротмистр, – накрой-ка нам стол. И сообрази там у хозяина что-нибудь этакое… Он указал на пустые бутыли. – Только не надо, – ротмистр поморщился, – этих, как их, вареников с творогом. Картошку, сала, хлеба, огурцов, и побыстрее… Господа офицеры, не пора ли нам отужинать? Вон юнкера надо спасать, не то изойдет слезами от горя. Семен Владимирович, зовите к столу нашего юного соратника.

Семен Владимирович, плотно сбитый казак в чине подъесаула, с грустной усмешкой качнул головой и подошел к широкому топчану.

– Сынок, ну-ка поднимайся! Батьку не вернешь, а помянуть по-христиански надо. Когда еще выпадет такая передышка! Вставай, пойдем к столу.

Лежавший повернулся и сел. Он оказался высоким худощавым юношей, лет пятнадцати, в форме юнкера Новочеркасского военного училища. Его удлиненное овальное лицо с тусклым безразличным взглядом, бледно-серой кожей и бесцветными губами производило впечатление надетой маски. Ротмистр пожевал губами и резко бросил:

– Юнкер, подойдите ко мне! – и когда юнкер, как сомнамбула, качнувшись вперед, оказался перед ротмистром, тот, уже мягче и глуше, сказал: – Садитесь рядом со мной. Война не делает подарков! Петр Юрьевич, ваш отец, прекрасно знал это и, тем не менее, взял вас с собой в полк. Он хотел, чтобы вы стали мужчиной, ведя тяжелую воинскую работу! Возьмите себя в руки, будьте достойны имени вашего отца.

Юнкер ничего не ответил, взял протянутый ему стакан и снова замер. Ротмистр поднялся, оглядел сидящих за столом офицеров, поднял стакан и сказал:

– Господа офицеры, попрошу всех встать. Помянем доблестного и храброго воина, истинного патриота нашей многострадальной отчизны, полковника Петра Юрьевича Волынского. Да пребудет с ним Господь! Вечная ему память!

Склонив головы, офицеры замерли на мгновение и затем, медленно опорожнив стаканы, опустились на скамьи. В дверь просунул голову Колобов и осторожно кашлянув, спросил:

– На стол-то подавать? Все готово, не то простынет…

– Давай, братец…

Разговор за столом постепенно оживлялся, и офицеры, обсуждая события последних дней, старались угадать дальнейшее их течение. Большинство склонялись к тому, что успешный удар по всему фронту казаков атамана Каледина и ввод в прорыв корпуса генерала Мамонтова наконец-то внесет давно ожидаемый перелом в ходе всей кампании. Несогласных было мало. Подъесаул, угрюмо гмыкая в усы, дождавшись минутного затишья, буркнул:

– Дали мыши сало, да не сказали, что оно в мышеловке…

– Что вы имеете в виду?! – недовольно вскинулся хорунжий Гонта. – У красных практически не осталось частей, не потрепанных основательно! Пока они будут пополняться, переформировываться, мы уже будем в Ростове.

– Мысль у меня одна колом стоит – что-то больно легко и быстро мы проломили их оборону! – нехотя обронил подъесаул. ─ А ведь против нас стоял корпус Макарова и бригада балтийских матросов. Так вот, какая мысль меня беспокоит. Среди пленных одна матросня, но ни одного пехотинца или кавалериста. Сдается мне, морячков использовали в качестве заградотряда, пока весь корпус отходил.

– Мнительность, господин подъесаул, хороша для институток, а мы с вами люди военные. Если, как вы говорите, нет среди пленных кавалеристов, то только потому, что порубали мы их всех к такой-то матери!

– Ошибаетесь, хорунжий! Вот Федор Иванович, – подъесаул кивнул в сторону ротмистра, – знает, что с бригадой матросов было всего с полсотни кавалерии. Остальные ушли задолго до нашего удара.

─ Ну и что? Драпанули большевички! ─ ощерился в нервной ухмылке хорунжий. ─ Побоялись, как бы калединские казачки им хвост не прищемили! Мы их... в мясо порубим! В мясо... всю красную сволочь!..

Хорунжий задохнулся, сглотнул и бешено повел глазами. Подъесаул угрюмо взглянул на Гонту и, поиграв желваками, тяжело вздохнул: «Вот такие будут пострашнее для нашего дела, чем любой корпус красных! Все норовит «Шашки наголо, рысью, марш-марш!» как на плацу... Господи! Безмозглые неврастеники! С такими Родину спасать, все одно что решетом воду носить...».

Глубокая узкая балка была забита пленными. По верху ее сидели конвоиры, а с торцов этого земляного мешка виднелись пулеметы. Иногда из глухого гула, доносившегося снизу, пробивались выкрики: «Пить дайте, раненым...». Казаки хохотали от души, в раже веселия обстукивая себя по бокам: «В аду напьётесь, нехристи... в расход всех утром…».

Пленные глухо матерились, приговаривая: «Ничего, скоро сами там будете. Недолго скалиться осталось!..». Между сбившимися в группки моряками ходил один и, пригибаясь, тихо спрашивал:

─ Микешу... братана не видели?..

Многие, не говоря ни слова, качали головой и отворачивались. Кое-кто, смотря отсутствующим взглядом в лицо спрашивающего, казалось, его не слышал. Из тех, кто отвечал, матрос слышал односложное: «Нет... не видел... не знаю...». Лишь один буркнул и отвернулся: «Нет твоего Микеши... Порубали Микешу лампасники...».

Матрос, услышав эти слова, опустился на землю безвольным комом. Его лицо в единое мгновение застыло, будто не лицом человека оно стало, а неживой маской деревянного идола. И потому странно было видеть, как по щекам этой маски из-под плотно зажатых век потянулись влажные дорожки слез.

Через час, когда гул голосов сменился стонами, исходившими от плотной полегшей массы тел, сверху на обрез балки выкатился бочонок. Один из двоих казаков, удерживающих его на краю, крикнул:

─ Эй, полосатики! Получай свое хлебово!

И с ухарским посвистом ткнул ногой в бочонок. Тяжелая масса бочонка, набирая ход, ринулась по склону на лежавших обессиленных людей. Подскакивая на не успевших отползти раненых, бочка со всего маху обрушилась на торчавший из земли огромный валун. От мощного удара из неё вышибло дно, и взметнувшийся столб воды окатил ближайших к ней людей.

Через мгновение оцепенение, охватившее моряков, словно смыло выплеснувшейся водой. С криками, стонами и просто ревом: «Вода! Братва, вода!» они ринулись к лежащей на боку бочке. Те, кто был ближе, жадно глотали из нее остатки влаги, не обращая внимания на то, что она отдавала сильным запахом навоза и гнилья.

Бочку рвали, пихали и ворочали, проливая последние капли на землю. Некоторые из тех, кто не смог пробиться к бочке, сосали воду из разлившейся вокруг лужи. Вода, хотя и была на земле, еще держалась на ее поверхности. Благодаря тому, что земля была плотно утоптана, через несколько минут вся поверхность превратилась в жидкую скользкую массу.

Моряки поспешно сдирали с себя тельняшки и пропитывали их в этой грязи, пытаясь удержать остатки воды. Выжимая в рот тельняшку, с жадностью глотали просоленные потом жалкие капли и тут же снова втискивали ее в мешанину из грязной массы земли и остатков дерна.

Казаки, сопровождая издевательскими насмешками происходящее внизу, наблюдали за яростной возней людей. Некоторые, постарше, с окладистыми бородами, с отвращением сплевывая, отходили от края. Но молодые, в кураже и ненависти, с криками: «Эй, комиссарская сволочь, ползи сюда, дадим попить!» мочились на тех несчастных, вскарабкавшихся к ним по крутому склону балки. Нескольких человек, сумевших подобраться к самому краю, прикладами свалили вниз, на головы ползущих вслед за ними моряков...

За столом разговор постепенно разбивался на разрозненные реплики. Спорили хрипло, пьяно, перекидывая друг другу через стол мнения и просто ироничные возгласы: «Только отойди от Дона... там сплошная большевистская отрава! Да что казаки! И те туда же... Нет России! Друг у друга рвем власть! Генеральству бы собраться вместе, а не делить будущие уделы!.. Сволочи!..».

И только двое, не слушая разгоряченных офицеров, устало вели свой тихий, полный безнадежных интонаций, разговор.

Подъесаул, уперев голову в кулак, горько вздохнул:

─ Мало кто из казаков, да и из офицеров верит в наше дело. Знаете, мне порой кажется, что на меня наваливается лавой тупая черная волна и ощущение только одно ─ это конец. ... Но я пойду до конца, не отступлюсь... Мы бы смогли вырубить под корень эту заразу, но вся беда в том, что казаки ─ народ практичный... Им коня да бабу под боком, а от кого они это получат ─ им все равно.

Ротмистр качнул головой:

─ Вот и я так предполагаю. Комиссары обещают сладкую жизнь, да проверить это нельзя. В том-то у них и преимущество, что для будущей жизни, в отличие от прошлой, совдеповцы насулили слишком много соблазнов. Зажиточным все равно, какая жизнь наступит. У них и так все было, но сколько таких зажиточных по сравнению с остальной массой?..

Юнкер по-прежнему сидел рядом с ротмистром. Отрешенность, растворенная в его лице, невидимой стеной отделяла юнкера от расходившейся компании офицеров. Казалось, на скамье, в недвижности облаченной в одежду статуи сидит его подобие. Сознание юнкера провалилось в воронку прошедшего боя, когда он видел впереди отца, его посеревший от пота выгоревший китель. Скачущие со всех сторон казаки иногда закрывали его, но юнкер, с колким замиранием в сердце вновь выискивал в плотной казачьей лаве широкоплечую фигуру отца.

На мгновение ему показалось, что отец вдруг неловко вскинулся в седле, но тут же снова пригнулся к взмыленной шее лошади. И каким бы кратким оно не было, юнкер ощутил всем существом оплеснувшую его едкую горечь беды. Он увидел безвольно обвисшую руку отца с зажатой в ней шашкой, опустившиеся плечи и склоненную голову. Медленно заваливаясь на бок, полковник грузно соскользнул с коня и, держась за повод, осел на колени. Затем, качнувшись, всем торсом опрокинулся назад.

Юнкер соскочил с коня и бросился к лежащему на спине отцу. Он увидел ярко-красное расплывающееся пятно на его груди. Перехвативший горло спазм вдруг лишил его голоса и вместо понятных звуков из горла вырывались лишь хриплые стоны, чем-то похожие на короткое слово: «Папа... папа... папа...».

Полковник открыл глаза и прошептал: «Володя... документы... Федор Иванович... у ротмистра...». Юнкер вглядывался в открытые глаза полковника, но его угасший взгляд проходил куда-то через него, словно взирал на открывшееся ему бесконечное ничто.

Юнкер уже не сознавал, когда его оторвали от тела отца. Сидя в седле за спиной подъесаула, он весь путь до станицы молчал, лишь крупная дрожь волнами накатывалась на него. И тогда юнкер только скрипел зубами, но не издавал ни звука. Около хаты Семен Владимирович спешился и, взяв на руки обмякшее безвольное тело подростка, внес его внутрь. Подъесаул смотрел на его сведенные судорогой скулы и жалость, это давно забытое чувство, защемило сердце отцовской тоской: «Где-то сейчас мои...».

Он уложил юнкера на кровать, лицом к стене. Легонько сжав его плечо, Семен Владимирович задержал руку и, пробормотав: «Э-эх!..», отошел к столу...

Юнкер открыл глаза. Оглядев находившихся за столом, казалось, с усилием осознал свое возвращение в действительность. Машинально отметив возбужденные разговоры офицеров, он перевел взгляд на сидевшего к нему спиной ротмистра. Юнкер не слышал, о чем говорят меж собой ротмистр и подъесаул. По-прежнему сидя с отрешенным видом, он ничем не проявлял свое присутствие. И лишь туго сведенные брови к прорезавшей лоб морщине говорили о поглотившей полностью все его существо мысли.

Через несколько минут, явно придя к какому-то решению, юнкер встал из-за стола. Тихой незаметной тенью скользнул по комнате к двери, снял висевший около нее карабин и скрылся за ней. Никто из сидевших за столом офицеров не заметил его ухода. Лишь Колобов, дремавший в сенях, увидев мертвенно-бледное, будто светящееся потусторонним светом лицо юнкера, двигавшегося мимо него, спросонья в испуге поднял было руку к крестному знамению. Покачав головой, поднялся со скамьи и осторожно выглянул во двор. Юнкера уже не было. Колобов крикнул двум казакам, чистившим коней:

─ Эй, мальчонку, юнкера не видели? Куда он пошел?

Один из казаков махнул рукой:

─ Туды, на баз, кажись...

Юнкер издали услышал гул голосов, доносившихся из балки. Он передернул затвор карабина и шагов за десять приподнял его перед собой. Один из казаков, стоявших в охранении, увидев приближающегося юнкера, окликнул его:

─ Что, ваше высокородь, интересуетесь? Ну, шо-ж, подь, погляди на них, покуда еще шевелятся! Завтра всех в распыл... ─ и равнодушно затянувшись самокруткой, отвернулся к соседу.

Юнкер встал на край и с минуту, упершись тяжелым взглядом в черную массу тел, застыл в напряженной позе. Чем-то его фигура напоминала тонким нервным изгибом своего тела сломанное деревцо. Было в нем еще что-то такое, отчего люди, видевшие его снизу, постепенно смолкали, чувствуя в его присутствии смертельную угрозу. И когда юнкер вскинул карабин, из толпы моряков, сидевших метрах в десяти, вскочил один и взмахнул рукой. Лязг металла от попавшего в ствол камня на мгновение опередил движение пальца на курке. Грянул выстрел, но пуля из вздернувшегося ствола ушла поверх оцепеневших пленных. Юнкер, на мгновение оторопевший от случившегося, судорожно передернул затвор, но подбежавший Колобов выхватил карабин из его рук:

─ Негожа, юнкер, стрелять в пленных! Мы не душегубы! Петр Юрьевич, ваш папенька, царствие ему небесное, не одобрил бы этого, никак не одобрил бы...

Юнкер, бледный и с мокрым от напряжения лбом, не отводил взгляда на матроса, бросившего камень. Матрос, крепко сбитый парень лет двадцати, смотрел на юнкера со дна балки исподлобья, отчего глаза его казались большими белыми провалами на черном от грязи лице.

И когда Колобов, что-то приговаривая, мягко, но решительно увлек юнкера от края балки, тот, упрямо не отворачивая головы от фигуры матроса, казалось, прожигал его тяжелой волной ненависти и мщения. Этот парень в тельняшке внезапно стал олицетворением обезличенного до этого времени врага, которого он мог бы покарать за смерть отца…

Ночью юнкер не мог заснуть. Душная, провонявшая потом и тяжким перегарным запахом самогонки и табака, комната была заполнена густым разноголосьем храпа. Юнкер сел на топчане. Он смотрел на лежавших по углам людей и на него снова, как в бою, накатило чувство неотвратимой скорой беды.

При свете лампадки лицо ротмистра, спавшего поодаль, показалось ему вдруг лицом покойника. Густые тени под его глазами, застрявшие в полуоткрытом провале рта, как проступившая печать смерти, пробудили в юнкере еще не остывшее чувство сердечной боли. «Мы все умрем… Вот он сейчас живой, а днем перестанет им быть… От пули или шашки, все равно, кто-то чужой заберет его жизнь… Как и жизнь отца… По какому праву? Кто так распорядился, чтобы и он сам, и его отец против своего желания убивали таких же, как и он, русских людей? Неужели те, кто идет против них, так бездушны и жестоки!? Вот этот матрос, который бросил в него камень… И у него есть отец, мама, родные… Неужели он может так просто убить человека? Кто, какой человеконенавистник сделал их всех врагами!?».

Юнкер вспомнил, что сам мог совсем недавно убить кого-нибудь из них, просто так, из-за нестерпимого, сжигавшего его душу чувства мести. Но только сейчас к нему пришло понимание всего ужаса и несправедливости его поступка, не останови его, дворянина, Колобов, простой казак. «Это постыдно и низко. Мстить можно равному себе, но не тому, кого по его темноте и необразованности натравили на тебя, как цепного пса …».

В душе юнкера темными сполохами схлестывались мысли и чувства, от которых ныла и болела душа. В голове частыми ударами звенела тонкая болезненная струна пульса. Не в силах дольше оставаться в комнате, он встал и вышел в сени. Из темноты кто-то его негромко окликнул:

─ Не спится, ваш высокородь? Хотите, я постелю вам во дворе на подводе? Оно все лучшее, чем в хате.

Юнкер повернул голову на голос и ответил:

– Это ты Колобов? Сделай одолжение, голубчик…

Юнкер лежал на душистой охапке сена и смотрел в ночное небо. Над ним, на просторах черного бескрайнего небесного полотна горели бесчисленные мириады костров. Небо прочертила тонкой ниткой огненная дуга. Со стоном, перекликнувшись, пронеслись над ним две стремительные тени ночных птиц. Взмахами своих крыльев они будто сдвинули подводу с места и он, не ощущая никаких усилий, вдруг поплыл над землей. В величественном молчании, озаренный сиянием звезд, юнкер плыл и плыл туда, где, он знал, увидит отца. «Отец там... Он меня видит...». Его глаза подернулись дрожащей влагой и легкий спазм перехватил дыхание.

Небо снова прорезал огненный след. Юнкеру показалось, будто это ангел огненным перстом разъял небосвод, впуская душу его отца в райские пределы. Ободренный добрым предзнаменованием, юнкер плыл все выше и выше, пока в звездных россыпях не различил доброе родное лицо. Оно ласково улыбалось ему, говорило что-то, но юнкер, не различая его слов, лишь только поднимался к нему все ближе, пока очертания лица не потерялись, рассыпались меж далеких светил и он провалился в темный, без сновидений сон.

Глава 2

К девяти часам, проводив последних соседских старушек, Сергей Дмитриевич остался один. Он устало опустился на диван и закрыл глаза. Только сегодня он ясно понял, что этим вечером закончилось эпоха в его существовании. Со дня смерти матери ему стало казаться, что он отделился от чего-то большого, крепкого и надёжного, как гранитная гора. И теперь, когда эта гора исчезла, ему стало непонятно, как жить дальше на таком зыбком основании, которое зовётся жизнью. Отца он не знал, и мать была для него всем – и семьей, и другом, и надёжной опорой.

Сергей Дмитриевич не был маменькиным сынком. Всё, что касалось житейских проблем, он сознательно отдал на откуп матери, не желая терять ни грана своего времени на их решение. Твёрдый, подчас жёсткий характер матери иногда был для него спасительным островком, на котором он мог передохнуть, осмотреться и испросить совета. Её школа жизни была для него, полностью отдавшегося делу, научной работе, ещё и заменой своего куцего жизненного опыта. В работе он реализовывал свои мужские амбиции и не понимал иных приоритетов. Но сейчас в нём, как в больном дуплистом дереве, угнездилась пустота. Она не хотела покидать его и лишала привычного мироощущения. Он растерялся.

Сергей Дмитриевич не был женат – не получилось. Работа и командировки, иногда длительные, по два-три года с короткими наездами домой, съели без остатка его желания и чувства. Сейчас он даже не смог бы и припомнить, была ли у него подряд пара месяцев, которыми он смог бы распорядиться, как хотел.

Последний год мать болела подолгу. В такие дни, уезжая в командировку, Сергей Дмитриевич непременно заходил к соседке с приготовленным накануне конвертом с деньгами. Анна Ильинична долго отнекивалась, просьба-то была по её понятиям пустяшная – зайти пару раз в течение дня и под вечер из двери в дверь. Но Сергей Владимирович был непреклонен, и конверт нехотя принимался. Анне Ильиничне и в голову не приходило, что Сергей Дмитриевич оставлял деньги не только ей, но и медсестре с просьбой, звонить два-три раза в день и, если нужно, делать уколы сверх назначенных. А участковый терапевт, милейшая Елена Николаевна, на протяжении последнего года ставшей чуть ли не семейным врачом, тоже наделялась денежной субсидией, много большей, ибо и задача на неё возлагалась самая ответственная. Он боялся, что матери может понадобиться экстренная помощь в его отсутствие и потому денег не жалел.

Всех визитёров Сергей Дмитриевич снабдил ключами, чтобы не беспокоить мать звонками в дверь. Хотя она и так не смогла бы её открыть, так как не вставала уже больше полугода. Кое-как ей удавалось сползать на санитарный стульчик, но это было пределом её сил. Он с большой охотой бы устроил её в какую-нибудь клинику, но мать наотрез отказывалась ложиться в больницу, Никакие уговоры не помогали и потому Сергей Дмитриевич, скрепя сердце, оставлял её дома под многократно продублированным присмотром.

Давая свои координаты и номер сотового, Сергей Владимирович каждый раз надеялся на то, что в его отсутствие никто ими не воспользуется, но в этот раз случилось по-другому. Однажды зазвонил мобильник, и Елена Николаевна сообщила, что его мать отвезли на скорой в реанимацию. Наскоро устроив дела, уложив весь путь в два часа полёта, Сергей Дмитриевич вечером был уже в больнице, где его ждала скорбная весть…

Тихо звякнул два раза дверной звонок. Сергей Дмитриевич встал и подумал: «Надо бы отрегулировать его погромче…». Он открыл дверь и увидел стоящую за ней Верочку, дочь Анны Павловны. Она была и для матери, и для него, и для Анны Павловны головной болью. В свои тридцать два года, имея привлекательную внешность, Верочка все десять лет соседства ни на кого, кроме него, и смотреть не хотела. Анна Павловна, и плакала, и злилась, уговаривала и её и Сергея Дмитриевича как-то разрешить этот мучительный для всех вопрос. Но Сергей Дмитриевич всегда извинительно и деликатно объяснял ситуацию: и старше её на восемнадцать лет, и вся жизнь на колёсах, и личной жизни в связи с его работой у них не предвидится. Многомесячные командировки сделали бы из неё соломенную вдову.

Мать понимала все сложности сына, и потому не принуждала его к скорейшему решению. «Анна Павловна, голубушка, дайте им самим разобраться, дело такое деликатное, вдруг что не так получится!» Анна Павловна отвечала соседке на её сокрушенные жалобы: «Года уходят, а моя дура, как зомби какая-нибудь, и слышать ничего не хочет… и детей уже давно надо иметь, а она ─ «не с ним, так и ни с кем!».

Сергей Дмитриевич в присутствии Верочки всегда чувствовал себя виноватым. Вот и сейчас, глядя в её сочувственно-встревоженное лицо, не мог сдержать извиняющихся интонаций.

– Что случилось?

– Ничего. Я хотела узнать, не надо ли помочь убрать в квартире.

– Верочка, не надо, я всё равно завтра рано утром уезжаю. Я ведь бросил все дела…

– Ну и что! В квартире всё должно быть чисто!

Она решительно отстранила Сергея Дмитриевича и попыталась пройти в комнату, но он покачал головой и сказал:

– Нет, нет, не стоит сейчас! Завтра, в моё отсутствие, если выкроишь минутку, зайдёшь и похозяйничаешь. Мне, честное слово, надо ещё многое собрать за этот вечер…

Вера опустила голову. Помолчав, она, прерывая слова придыханием, сказала:

– Как знаете, Сергей Дмитриевич, как знаете…

Она прекрасно понимала, что после смерти его матери уже не сможет вот так, нечаянно, заходить к нему, маскируя свои визиты под деловым предлогом.

Закрыв за Верой дверь, он прошёл в комнату и уже без сил снова опустился на диван. Сумерки заливали пространство комнаты. В их густеющей мгле Сергею Дмитриевичу привиделось лицо матери. Она укоризненно и грустно глядела на него и от ее взгляда у него перехватило дыхание, а колкий, нервный спазм выдавил горячую влагу на глаза. Переждав пару минут, Сергей Дмитриевич взял себя в руки. Не надо сейчас раскисать. В конце концов, он давно жил в ожидании неизбежности фатального исхода болезни матери. Надежд на излечение никто из лечащих врачей не питал и они только делали всё возможное для облегчения её страданий.

Сергей Дмитриевич встал и зажёг свет. На столе, уже прибранном от посуды, лежал большой, красной плюшевой обивки, фотоальбом. В нём, когда во время поминок по просьбе соседок ему пришлось его достать, он обнаружил объёмистый пакет, но смотреть тогда его не стал.

Сергей Дмитриевич вскрыл пакет и высыпал содержимое на журнальный столик. Среди перевязанных ленточками стопок счетов, разнообразных квитанций и прочих хозяйственных документов, он увидел три конверта. Два из них, перевязанных красной тесемкой, подписанных неровным, усталым почерком матери «Серёже», Сергей Дмитриевич отложил в сторону, как и другой, с местным городским адресом. Он хотел было убрать его в общую папку для бумаг, но мысль, что это письмо недаром находится здесь, среди прочих документов, оставленных матерью для него, заставило Сергея Дмитриевича оставить письмо на месте.

Как ни устал он сейчас, несмотря на то, что вставать утром нужно было засветло, чтобы успеть в аэропорт, Сергей Дмитриевич раскрыл конверт с его именем и вынул оттуда небольшой листок, сложенный вдвое. Судя по почерку, матери с трудом удалось написать эти пару десятков строчек, но он все же смог разобрать ее, полные любви и нежности слова:

«Серёженька, мой дорогой мальчик! Я знаю, что уже не дождусь тебя, скоро я умру. Мой дорогой сыночек, как много я хотела бы сказать тебе, но знай одно, – ради тебя я жила и выполнила волю твоего отца. Я всегда буду с тобой, чтобы ни случилось!.. Сережа, в пакете я приготовила для тебя документы, которые нужны будут тебе. А в конверте, который будет перевязан красной тесемкой, будет лежать еще одно письмо. Мой дорогой сыночек, я тебя очень прошу, отнесись к этому письму с особой осторожностью, чтобы оно не попало в чужие руки. Не надо перепечатывать его в свой компьютер. Я очень опасаюсь, что его сможет прочитать чужой человек. Прощай и помни, я буду всегда с тобой рядом...».

Сергей Дмитриевич, не дочитав, отложил листок. То, о чем просила его мать, всегда принималось им без сомнений и раздумий. Зная своего сына как человека, умеющего предвидеть последствия любой цепочки событий, она не стала бы его просить понапрасну. Значит, эта просьба была основательна и серьезна, как и многие ее советы, которым он часто следовал.

Сергей Дмитриевич добавил к двум конвертам, не отмеченных красной тесемкой несколько фотографий матери и, открыв ноутбук, не вникая в содержание, привычно и быстро пересканировал все бумаги. Он давно уже, в силу специфики своей работы, предпочитал работать с документами в электронном виде и его хорошо оснащённый ноутбук заменял в пути целое бюро. Закончив, он аккуратно сложил все бумаги назад в пакет, и, открыв ящик письменного стола, положил его в коробку с домашним архивом.

Закончив, Сергей Дмитриевич снова взял листок с недочитанным письмом. Не торопясь, он снова просмотрел его с самого начала. И... не смог дочитать письмо до конца. Он закрыл влажные от слёз глаза и так уснул, сжимая в руке листок с последним живым приветом матери.

Уже в самолёте он вспомнил о письме. Достав ноутбук, Сергей Владимирович раскрыл папку с отсканированными документами.

Помедлив, Сергей Владимирович отвел курсор с файла письма матери. Что-то воспротивилось в нём сейчас, немедленно, ещё раз прочитать письмо. Не думая о причине, он доверился этому чувству. Раскрыв следующий файл, он увидел на экране текст письма, с местным городским адресом. Взглянув на первые строчки, Сергей Владимирович заинтересованно начал читать дальше:

«… я подумал, что не стоило Вас беспокоить. И раны воспоминаний затянулись, и уже прошло столько лет. Но годы мои истаивают и силы. Потому меня всё больше тянет написать Вам об этом. Но я боюсь это сделать. Не могу рассказать Вам об этом даже по телефону. Хотя сейчас время совсем другое, люди мало меняются. А потому я понимаю, что такая информация, попади она в руки нечестных людей, нам с Вами уже ничем не навредила. Но Ваш сын не должен из-за этого испытать никаких неприятностей от происков карьеристов и завистников. И только потому я хотел бы сам выбрать время и рассказать вам лично то, что хранил всю свою жизнь. Как только почувствую себя лучше, я выберусь к вам. Хотя и живем в одном городе, поверьте, по моим силам это все равно, что на другом краю страны.

Я обязан Вашему отцу много больше, чем просто жизнью. Вы ведь помните ту давнюю нашу встречу, когда я заехал к Вам после ранения. Тогда я многое Вам рассказал, но те рассказы касались только Вашего мужа. В то время было не только неуместным, но и опасным раскрывать свой секрет. Да и не к чему тогда это было…».

Сергей Дмитриевич посмотрел на обратный адрес и вспомнил, откуда отправлено это письмо. Этот адрес был ему знаком. Адресат жил в этом же городе, но на противоположной его стороне. Мать регулярно получала отправленные оттуда письма, поздравительные открытки к праздникам, ко дню рождения. Читая их, она грустнела, вздыхала и на некоторое время после этого закрывалась в своей комнате. Выходила она оттуда с покрасневшими, набухшими веками, и Сергей понимал, что мать чем-то расстроена. Мальчишкой он всегда спрашивал у нее, что случилось, и почему она плакала. Но мать только молча качала головой и, прижимая его голову к себе, гладила ее дрожащей рукой.

Как-то, уже в студенческие годы, приехав домой на майские праздники, Сергей Дмитриевич поинтересовался отправителем этих посланий. Мать отговорилась каким-то давнишним знакомым, и Сергей Дмитриевич снова почувствовал ее нежелание говорить с ним на эту тему. И сейчас, когда он снова держал письмо со знакомым адресом, какая-то непонятная, полузабытая ассоциация вызвала в памяти тот далёкий день…

…Весна торопилась согнать остатки снега везде, где только его доставала, – голодная, ненасытная в своей жажде напитаться холодной плотью зимы. До завода, «почтового ящика №***» от города вела плохонькая асфальтированная дорога. Раскатанная тяжелыми «МАЗ»ами, она была сплошь покрыта зияющими колдобинами. Как древняя старушонка прикрывает платком беззубый рот, так и дорога укрыла эти выбоины талой водой. Чтобы не быть обданным грязной взвесью, уворачиваясь от надвигавшейся очередной громады самосвала, приходилось шустро отпрыгивать в сторону. Кушнаренко, полная противоположность Сергею, но именно поэтому ставший его закадычным приятелем, с неторопливой уверенностью лавировал между гогочущими одноклассниками, проплывающими мимо машинами и гейзерными выплесками талой жижи из-под колёс.

Вся развесёлая, объединённая из двух девятых классов, школьная рать, на «ура» приняла предложение своего производственного наставника пройтись пешком пять километров до завода. Внезапно навалившаяся теплынь подвигла на эту авантюру даже солидного, как им, юнцам, тогда казалось, Михаила Викторовича, едва разменявшего свой тридцатипятилетний рубеж. Долгожданная весна бередила душу, горячила кровь и голову ошалевших от солнца и простора ребят.

Юрка, не обращавший внимания на эскапады одноклассников, с солидной обстоятельностью доказывал Сергею все преимущества "биполярного счисления", открытого им пару месяцев назад. Сергею, ни в малейшей степени не интересовавшегося математическими проблемами, рассуждения приятеля казались сущей абракадаброй. Но он, из природной деликатности, не решался прервать бурный поток красноречивых доказательств преимуществ Юркиной системы перед устаревшими «диферами», «интеграми» и прочими математическим хламом.

Сергей не был бездумным отрицателем других интеллектуальных приоритетов. Он знал, что истинное увлечение чем-нибудь всегда приводит к отрицанию правомочности других интересов, не равных статусу его собственных увлечений. Такие взгляды иногда приносят неоценимую пользу их обладателю, не давая усомниться в правильности выбранного пути. Но чаще такое ограничение, если оно достаётся дуболомному обывателю, становится орудием зла и преступлений. Даже Юрка, и тот со снисходительной усмешкой воспринимал увлечение своего друга авиамоделизмом. «Жизнь на рейки с моторчиками разменивать!».

Но стоило только Сергею заикнуться о расчетах к своим авиамоделям, как усмешка слетала с Юркиного лица и он, с выражением просящей собаки, начинал выписывать вокруг него круги. Сергей поднимал очи горе и впадал в мыслительный транс. Минут пять помучив своего дружка, он нехотя говорил: «Так и быть, заберу чертежи из кружка и отдам тебе. Не знаю, правильно ли делаю, там ребята все эпюры на машине считают!»

Юркина физиономия расцветала от счастья, и он с жаром обрушивал на друга весь эмоциональный запал: «Да ты чего, не сомневайся, я тебе расчёты выдам тютелька в тютельку, до соток!.. Машина, подумаешь!..» Сергей тут уже не мог сдерживаться и с удовольствием подпускал шпильку: «И куда бы ты со своей математикой без моих реек с моторчиками!»...

Он посмотрел на Юрку. Тот, запрокинув голову к небу, с истовостью фанатика, будто впал в транс, в который раз торопливо стал выплескивать на Сергея свои гениальные тезисы из новой теории:

─ ...ну как бы тебе это сказать? ─ Юрка назидательно поднял указательный палец кверху. ─ Это такое соотношение чисел друг с другом, когда самих чисел еще нет, но количество, составляющее их, уже существует. Вот моя теория и оперирует такими понятиями чисел.

Юрка даже не задумывался, понимает ли его приятель хоть что-то из изрекаемых им разумоломных теорий. Сергей усмехнулся, глядя на поднятое в экстазе к небу Юркино лицо:

...когда определить их, как дискретную величину еще нельзя. Это даже не квант числа... Причем, существовать они могут только в комплементарном единстве, ну, как, например, свет и тень в природе. Только для света силы источника еще недостаточно, а для тени нет поверхности, где бы она отражалась, но это не значит, что самой тени не существует. Просто она не материализована визуально.

Сергей не мешал Юрке изливать свои эфемерности. Все равно их он не понимал, да и не хотел понимать, зная пристрастие друга рассуждать о тяжелых и нудных абстракциях.

Не поворачивая головы, он смотрел туда, где на обочине дороги разномастно-цветастой группкой, аккуратно выбирая сухие места, шли девочки. Сергей недолго выискивал среди них Наташу. Ее фигурку в белом с меховой оторочкой пальто глаза находили сразу, помимо его воли. Что это была за напасть, Сергей умом понимал, но это его и беспокоило и раздражало, словно в его сердце отделился кусочек пространства, заключив в себя все его помыслы и чувства. Он стеснялся слова, которое парни употребляли в своих разговорах на все лады и смыслы. Тем не менее, это слово, ─ «любовь», ─ светилось перед его мысленным взором, как ярко полыхающий костер, в котором он сгорал уже несколько месяцев. Образ Наташи, ─ ее имя, низкий грудной смех и взгляд, необъяснимо волнующий, сжимающий сердце и перебивающий дыхание, словно наваждением опутало его душу.

Сергей никак не мог вспомнить, когда с ним произошла эта трансформация. Он лишь мог определенно сказать, когда он впервые осознал эти странные чувства. И этим вестником стал его лучший дружок Юрка...

Однажды прошлой осенью, еще и не прошло двух недель с летних каникул, сидя на уроке литературы, он был грубо возвращен Кушнаренко из мечтательного забытья. Он только что видел себя там, под Аустерлицем, где лежащий на поле битвы князь Болконский вызвал восхищение проезжавшего мимо французского императора. Не Болконский, а он сам был там, в этой великолепной позе погибшего офицера! Как было приятно сознавать себя центром восхищения таких людей!

И Бонапарт, и его свита, и сам Толстой были поражены благородством и величием момента встречи между только что ушедшей жизни и вступившей в свои права смерти!.. И не только эти люди видели его там. Он ощущал и еще чей-то внимательный взгляд, ради которого он, страдая, отдал свою прекрасную жизнь!.. «Серега, кончай пялиться на нее!» ─ услыхал он вдруг свистящий шепот Юрки. ─ «Тебя «кабаниха» спрашивает!..».

Сергей очнулся. Первым, что он увидел, были устремленные на него глаза «кабанихи», ─ учительницы русского языка. Она смотрела на него полным сурового укора взглядом. Ничего хорошего он ему не сулил. Все старшие классы хорошо знали одну особенность учительницы литературы. Она могла изводить попавшегося ей под руку ученика нуднейшим, тянущим все жилы нравоучением, от которого начинали ныть зубы и болеть голова. И прозвище свое она получила не за полную фигуру, круглую голову с оловянными, навыкате глазами на лоснившемся лице. Полнейшее сходство характеров с Кабанихой из «Грозы» было в свое время очень точно отмечено кем-то из страдальцев и закрепилось за ней в этом прозвище навеки.

Вся ее поза выражала усталое терпеливое ожидание выхода Сергея из мира грез. Судя по тому, как весь класс замер, рассматривая его во всем спектре своих эмоциональных понятий, он понял, что его отсутствие в реальном мире затянулось.

Всю последующую нотацию «кабанихи» по поводу своего пренебрежительного, даже наплевательского отношения к литературе, которое весьма отрицательно скажется на выпускных экзаменах, Сергей лихорадочно искал причину понимающе-ехидных и насмешливых взглядов своих одноклассников. Наконец, что-то буркнув в ответ, он опустился на сиденье парты и недовольно спросил у Юрки:

─ Чего это на меня все пялились, как на идиота?

Юрка ухмыльнулся, и это показалось Сергею плохим предзнаменованием:

Я ж тебя пихал в бок, а ты как в гипнозе был! Уставился на Миленскую и отрубился!

Сергей, мгновенно заалев ушами, щеками и другими предательскими местами, огрызнулся:

─ С чего это ты взял?!

─ Ни с чего, ─ с простодушно-хитрованским видом протянул Кушнаренко. Но потом, не в силах превозмочь желание подтрунить над другом, глядя в потолок произнес:

─ Знаешь, трудно было не заметить такого взгляда. У тебя глаза были как телескопы! И направлены они были на Наташку! Это видел весь класс!..

Потом Сергею долго пришлось отмалчиваться от подначек парней. С особо настырными ему приходилось изъясняться приватным способом, густо украшая синяками и шишками их физиономии, коих, впрочем, и на его долю доставалось немало. Так или иначе, разговоры он быстро погасил, но после этого Сергею приходилось более осмотрительно и тщательнее выбирать способы любования предметом своего обожания.

Миленская и впрямь была достойна самого высокого восхищения. Маленькая головка, в обрамлении пышной копны черных волос, которых еще хватило и на густую, до пояса косу, только усиливали гармонию и совершенство ее овального личика. В нем все было от той древней красоты, которая веками отбиралась природой для особо избранных своих дочерей. Огромные с поволокой глаза под разлетом лучистых бровей, невольно заставляли отвести любого свой взгляд, чтобы ненароком не вырвалось восторженное восклицание.

Точеный носик меж мерцающих розовым мрамором щек составлял гармоничную пару с непередаваемой тонкостью линий припухлых ярко-алых губ. И всю эту нежную прелесть держала изящная гибкая линия шеи, которая в своей грации вполне могла быть воплощением стебля дивного цветка...

Слушая Юрку, Сергей искоса, чтобы дотошный приятель не заметил его полного равнодушия к излагаемой теме, неотрывно смотрел в сторону Наташи. Он давно уже с ревнивым неудовольствием наблюдал, как в группе девочек появился классный красавец Вадим. Сергей никак не мог понять, что в этом надуто-глуповатом парне так прельщает некоторых особ женского пола. По крайней мере, он сам неоднократно слышал, как учительницы при виде Вадима с явным удовольствием замечали: «Хорош мальчик! Прямо записной красавец!..».

Многие девочки млели от счастья, когда этот высокий жгучий брюнет, с заметно пробившимися тонкими нитками усиков обращал на кого-либо из них свой томный, под черными дугами сошедшихся к переносице бровей, взгляд. Его пунцовые щеки, покрытые плотным пушком, выглядели в глазах Сергея чуть ли не обезьяньим атавизмом. Откуда ему было знать, что именно этот атавизм в совокупности с остальными, вполне развитыми мужскими достоинствами, и привлекали девочек как мух на мед.

Вадим, ясно сознавая свое превосходство над парнями-одноклассниками, пользовался отпущенной ему природой привлекательной оболочкой без всяких смущений. Все девочки ему представлялись лишь атрибутом самолюбования. Он твердо усвоил несколько нехитрых приемов в обращении с ними и потому общался в их среде с уверенностью петуха-кочета. Вот и сейчас Сергей не мог без иронии смотреть, как Вадим, приподняв подбородок, с некоторым прищуром осматривает идущих рядом одноклассниц. Его иронично опущенный уголок рта будто говорил им всем: «Да я только пальцем шевельну, и любая будет моя...».

Но Сергей знал точно, что сейчас надо было этому дебилу в их компании. Все изрекаемые им примитивы преследовали только одну цель ─ завлечь в свои сети и обольстить упрямую красавицу Миленскую. Вадима раздражало то обстоятельство, что, несмотря на многократные попытки сломить упрямое нежелание Наташи встречаться с ним, она игнорировала все его прелести и мужское обаяние. И вела себя с ним так, будто перед ней стоял не парень с обложки модного журнала, а некое малоинтересное и невзрачное существо.

В то время как Вадим что-то с жаром говорил ей, Наташа то рассеянно разглядывала сорванный желтый цветок, то поднимала к небу свою головку и чему-то улыбалась. И вдруг Сергей увидел, как она, опуская голову, повернула ее и искоса бросила на него свой загадочно-колдовской взгляд. Сергея мгновенно прошиб жаркий пот. Он понял, что этот взгляд не был случаен. Его сердце мгновенно переполнилось восторженно-ликующей мелодией, от звуков которой ему захотелось петь, орать во весь голос и совершить нечто небывалое!..

... ─ но это только пока прикидки основных положений. Мне бы где-нибудь раздобыть возможность поработать на «вычислялке». Как думаешь, на заводе можно договориться с кем-нибудь присоседиться на пару часиков? Я знаю, у них есть мощнейшая ЭВМ...

Сергей, слушая Юркину тираду, совершенно не понимал смысла произносимых им слов. Придя в себя от невероятного открытия, Сергей на всякий случай кивнул головой и поддакнул:

─ Конечно, дам! Списывай хоть сейчас!

Юрка внимательно посмотрел на приятеля, и кисло усмехнулся:

─ М-да! Пропал человек! Какие люди гибнут и из-за чего!..

Прочитать письмо матери, как он намеревался сделать сразу же после прилета, Сухонцеву не удалось. В аэропорту его уже ждала машина, и следующие сутки сплошной авральной работы довели его до состояния прострации. Очутившись в гостинице, Сергей Дмитриевич, пересиливая полуобморочное состояние, сделал несколько глотков холодного кофе, который ему был заранее приготовлен и, едва сняв обувь и пиджак, упав на диван, провалился в глубокий, без сновидений сон.

Проснулся он от какого-то неясного, непривычного ощущения ласково-теплого прикосновения, будто кто-то, нежно и трепетно прикоснулся к его щеке ладонью, да так и не отнял ее: «Мама...». Сергей Дмитриевич, не открывая глаз, боясь спугнуть эту оплеснувшую сердце волну тепла и любви, лежал тихо и недвижно. Он, материалист до мозга костей, сейчас истово верил, что его маленькое, бесконечно дорогое ему существо сидит рядом с ним на диване, смотрит на него, прикоснувшись к его лицу своей рукой. Он был готов верить в Спасителя и во все чудеса лишь бы то, что он сейчас ощущал и принимал за сон, оказалось бы явью, реальностью. Он не хотел открывать глаза, и так уже мокрые от нечаянной слезы...

Сергей Дмитриевич вздохнул и повернул голову к окну. За ним, сквозь серую пелену облаков пробивался солнечный луч. Он уже соскользнул с его лица, унеся с собой нечаянное тепло. В этом, задавленном снегами и непогодой, северном краю такое пробуждение было редкостью. Сергей Дмитриевич смотрел на таявшее в облаках неяркое солнечное пятно и с грустью думал о ничтожности и мимолетности человеческого существования. Будь в нем хоть малая капля чуда, жизнь бы имела тогда и смысл и желание продлевать ее. «Ах, мама! Уж кому об этом знать больше, чем тебе!..».

Сухонцев сел на диване и, надев тапки, прошел в ванную комнату. Минут пятнадцать он, принимая душ, сбривая двухдневную щетину с лица, чистя прекрасно сохранившиеся зубы, все это время не переставал думать о случившемся этим утром чудесном знамении. Понимая всю эфемерность своих предположений, Сергей Дмитриевич все же никак не хотел расставаться с ощущением, что это было, вопреки здравому смыслу, посещение матери в своем материальном воплощении...

Телефонный звонок оборвал его метафизические размышления. Один из его замов сообщил, что на полигон сегодня ему нужно к двенадцати часам, пока там не установят необходимую аппаратуру. Сухонцев с невольным удовлетворением воспринял это известие. Он опять подумал о какой-то силе, не позволившей ему сейчас погрузиться в водоворот дел. Он никак не хотел сразу расставаться с пережитым чувством такого мимолетного, но потрясшего его всего хоть и мистического, но такого живого присутствия матери. Сергей Дмитриевич решил эти несколько часов потратить на просмотр писем и фотографий, сохраненных в ноутбуке.

Письмо матери он почему-то долго не мог найти. Вместо него ему все время попадался файл с текстом чужого письма. Сергей Дмитриевич было подумал, что вообще не отсканировал письмо матери, но тут же отбросил эту мысль. Он вспомнил, что оно находиться в папке с остальными ее письмами, которые он получал через интернет, когда бывал в командировках. А потому, он решил дочитать это письмо, пропустив строчки уже прочитанного текста:

«...Наверное, Господь уберег меня от искушения преждевременно посвятить Вас в тайну, соединившую меня с Вашей семьей крепче кровного родства. Так получилось, что все самые значимые моменты моей жизни были связаны с Вашим отцом или Вашим мужем. Много раз я порывался приехать к Вам и рассказать все, что знаю о самых близких Вам людях. Но мой жизненный опыт и время, в которое мы живем, каждый раз останавливали меня. То, что испытал я, и Ваш муж не должно было коснуться Вашей семьи ни в какой степени.

Но теперь, когда моя жизнь на исходе, и время принесло послабления в отношениях между людей, я смогу открыть свои тайны. Вы и Ваш сын должны и имеете право знать все, что касается Вашего отца и мужа. В самое ближайшее время я приеду к Вам.

С глубочайшим уважением и почтением Ваш искренний друг...».

Глава 3

Захар, лежа на каменистом дне балки вспоминал разгромный для них бой…

Через час после начала атаки мощный удар казачьих сотен рассеял по степи остатки батальона моряков-балтийцев, входившего в состав N-ой дивизии. Все это время комиссар Иванчук, матерясь и спотыкаясь на комьях выброшенной из окопов земли, пригнувшись, бегал с одного фланга на другой, ободряя уставших матросов, помня приказ командарма: «Держаться до последнего!». Один час этого непрерывного пулеметного и ружейного обмолота, рева казацких глоток, прорывающегося через плотный гул копыт несущихся в атаку лошадей, казался морякам нескончаемым штормовым валом.

Раз за разом накатывающиеся казачьи лавы, казалось, не знали ни устали, ни истощения в людях. И только один раз, на исходе часа, отбив еще один навал, моряки смогли подсчитать за несколько минут передышки свои потери и боеприпасы.

Быстро обежавшая по окопам перекличка показала, что осталось по десятку патронов на каждого, при полном отсутствии гранат. Пулемёты давно уже превратились при полном отсутствии патронов в бесполезные железяки.

– Всё, приплыли! Табань весла! – сказал Захар, обозревая раскинувшееся перед ними, насколько хватало глаз, ровное как стол пространство степи, застланное густой, но невысокой скатертью ковыля и житняка.

Обмозговав положение, среди матросов послышались реплики :

– Пёхом не оторвёмся… Дальше ровная степь до Азова… В ковыле не сховаешься! Порубят они нас в шкантели... Полундра, братва, …

– Ничё, юшку кровавую напоследок им пустим. – Лежащий рядом с Захаром Егор вытащил у него из пальцев самокрутку, чтобы докурить. К ним в окоп снова скатился комиссар Иванчук:

– Слушай, Захар, с флангов обойдут и ударят сзади!

– Ну и что? Окопались на краю балки, и отлично! А снизу им не с руки будет лезть. Казачье пехом не ахти какие вояки! Нам бы вот только малость передохнуть...

Но казаки, словно угадав его желание, не дали ни минуты лишнего передыха. Их лавы, обойдя обширную балку с флангов, ударили неожиданно и мощно. И когда над каждым матросом в его жиденьком окопчике вздыбливалась лошадиная грудь, он бросал винтовку и молча поднимался под улюлюканье казаков: «комиссарская сволочь!»...

К полуночи моряки притихли, смолкли негромкие разговоры. Каждый думал о приближающемся рассвете. И каждый из них, молодых, полных сил парней, в своем сознании раздваивался на неприятии вот так умереть, не в бою, а как на бойне, не имея возможности противостоять своему врагу. И в тоже время все они, наполняя свое сердце жаркой, нестерпимой ненавистью, были уверены, что взглянут в «бездонные» отверстия стволов винтовок без содрогания и дрожи. Честь балтийских моряков, которая соединяла их до сих пор в монолитный спай, оставалась для них священной и неколебимой!

Вскоре там, откуда должен был взойти раскаленный диск светила, чтобы снова наполнить день слепящей, выматывающей тело жарой, заалела тонкая, словно лезвие казацкой шашки, полоска зари.

Со дна балки, где находились моряки, ее не было видно. Захар, привыкший видеть восход солнца над далеким горизонтом моря, угадал скорый неизбежный рассвет по кромке балки, которая окрасилась еле заметным оттенком алого цвета. И едва он осознал это, как тотчас же первые лучи всходящего солнца брызнули красными искрами, будто дрожащими каплями крови, по кончикам штыков, стоявших в пирамиде винтовок.

Казаки, всю ночь просидевшие у костров, зашевелились. Стряхивая с попон, которыми укрывались выпавшую за ночь на остывшую землю обильную росу, сонно переговаривались. Капли росы, сверкавшие мириадами ярких огней на росшей по краям балки траве, сливались в единое белое зарево, отчего ходившие поверху казаки, их лошади, стволы деревьев казались висящими в воздухе.

Захару это казалось фантастическим, нереальным. Он чувствовал, что это знамение послано ему, чтобы дать понять о каком-то неожиданном повороте судьбы. ...

Он уже с четверть часа слышал звуки, которые были похожи на далекие раскаты грома, сливавшиеся в один непрерывный гул. Захар огляделся вокруг и увидел, что многие не спят, прислушиваясь к тем же понятным каждому, бывшему на фронте, звукам. Била артиллерия...

«Здорово лупят...» ─ обронил лежавший неподалеку бородатый, лет под сорок, матрос. «Главным шпарят...» ─ тихо отозвался другой. «Это, братва, не иначе, как под Тихорецкой...». «Да, верст пятьдесят будет, не больше...». «Это наши, верняк, жарят задницы казачкам!..». Разговор покатился дальше, порождая надежду и веру в возможное избавление из плена. Многие моряки по-прежнему, лежали, не шевелясь, некоторые сели, оборотив напряженные лица в сторону доносившейся до них волнами артиллерийской канонады. Каждый из них, вслушиваясь в звуки, истово молил своих небесных покровителей: «Только бы успели!..».

Наверху, судя по звукам, что-то происходило. Далекие выкрики команд, ржанье лошадей и шум накатывающихся откуда-то повозок разорвали хрупкую предутреннюю тишину. Охранение, внезапно как-то засуетилось, задвигалось в торопливой беготне исполнения чьих-то приказов. Голос, отдававший их, был тонок, визглив, с нотками близкой истерики, но от этого не ставший для людей, находившихся на дне балки, менее зловещим и роковым. Снизу, на фоне густо-синего неба было отчетливо видно, как на край балки подтянулись, выстраиваясь в шеренгу, казаки. Сняв с плеча карабины, они взяли их наизготовку. Между казаками, раздвигая их плотный ряд хищными упитанными рылами, опустив их вниз, высунулись пулеметы.

Вечность, застывшая в едином миге, длилась нескончаемой жутью. Никто из находившихся на этом рубеже жизни и смерти ─ и моряки, и казаки, отрешившись от пут бытия в своих душах взывали к Богу. Разные они возносили молитвы, но их целью и желанием была яростная жажда спасти свою душу. Одних как убийц, других как закланной жертвы.

Те же, кто сейчас определял их судьбу, сами трепетали перед разверзшейся вечностью, ибо на их плечи тяжким грузом ложилась судьба фронта. Он был прорван получасом ранее на участке Павловская – Белая глина. Об этом сообщил прискакавший с десятком казаков личный порученец атамана Каледина. Он заперся в хате с ротмистром и через четверть часа вышел оттуда красный, злой, с взмокшим от произошедшего разговора, лицом. «Вам немедленно надлежит выполнить распоряжение Ставки... Я знать ничего не знаю!» – орал он в открытую дверь. ─ Вы отвечаете лично за сохранность!.. Не позднее шестнадцати ноль-ноль завтрашнего дня прибыть в Екатеринодар...». Взлетев на поданного казаком коня, порученец остервенело хлестнул его по крупу и тут же ускакал назад.

Федор Иванович, оставшийся в хате, отвернулся от двери и яростно сплюнул:

─ Колобов! ─ и увидев появившееся в приотворенную дверь лицо ординарца, процедил: ─ Господ офицеров ко мне! Быстро!

─ Слушаюсь, ваше высокоблагородь! И хорунжего к вам? ─ осторожно спросил он. ─ Его благородь на екзекуции...

─ Я сказал всех! ─ сорвавшись на крик, прогремел ротмистр.

Колобов исчез, а ротмистр, поднявшись из-за стола, подошел к окну. По станице уже тянулись первые предвестники отступления. Поднимая тяжелую, придавленную росой пыль, шли беженцы, откуда-то, ведомым только им путем, узнав о прорыве фронта красными. Обгоняя их, все увеличиваясь численно, скакали казачьи группы, закинув пики за плечо и гнусавя заунывную песню. Среди всадников Федор Иванович не видел ни одного значка части, ни старшего чина, что говорила бы о какой-то упорядоченной, планомерной тактике отхода. Все было похоже на хаос, бегство толп, орды разуверившейся в успехе своего дела казачьей массы.

Ротмистр глядел на этот бесконечный поток разношерстного сброда и мелкая, противная дрожь ненависти и презрения рождала в его затылке тупую боль. «Прав оказался Владимир Семенович... Заманухой обернулась наша победа. Красные в который раз обошли наших генералов...».

Он оторвал свой взгляд от окна и, оглядев вошедших офицеров, спросил с едкой издевкой:

─ Ну, что? Видели это позорище?.. ─ Ротмистр мотнул головой в сторону окна и, коротко выдохнув, добавил. ─ Только что от Каледина порученец был. Нам следует принять штабной обоз... Завтра, к шестнадцати ноль-ноль с ним надлежит прибыть в Екатеринодар. Красные на хвосте. Картина, господа офицеры, думаю, ясная.

Ротмистр кивнул головой на карту, лежащую на столе, и сказал:

─ В нашем распоряжении сутки с небольшим. До Екатеринодара почти восемьдесят верст... Гнать придется весь день и всю ночь. Вам, Владимир Семенович, следует собрать людей в полную готовность. Эскадрон впереди и два в прикрытие. Действуйте!

Подъесаул молча кивнул головой и вышел. Федор Иванович остановил свой взгляд на вахмистре:

─ Глеб Михайлович, организуйте команду и пройдитесь по станице. Надо набрать у станичников провианта и воды. Самое малое на сутки-двое. Главное, наберите воды. Жара сегодня будет адская. И поторопитесь.

─ Слушаюсь.

Отправив остальных по назначенным делам, ротмистр сел за стол и поднял взгляд на хорунжего:

─ У вас все готово?

─ Так точно, господин ротмистр. У меня все готово. Я думаю, надо, в связи с обстановкой, быстрее кончать ... ─ звенящим от напряжения голосом ответил тот.

Федор Иванович ответил не сразу. Опустив голову, он молча сидел некоторое время. Потом, встав и подойдя к окну, минуты две смотрел на улицу, где неудержимым потоком текла людская река. Шум и крики взвинченных людей, конское ржанье, тонкий посвист колесных осей тяжело нагруженных подвод порождали удручающее состояние безнадежности и неотвратимой гибели.

─ Сколько пленных находится в балке? ─ неожиданно спросил ротмистр.

Гонта ответил незамедлительно, будто ожидал вопроса:

─ Сто десять комиссариков! Как есть ─ один к одному! Прикажете начинать? А то как бы не опоздать!

Ротмистр, не оборачиваясь, все так же глядя в окно, глухим, севшим голосом сказал:

─ Не волнуйтесь, хорунжий... Мы уже опоздали... тогда в семнадцатом... Пустить на распыл это матросское дурачье уже ничто не изменит.

─ Ошибаетесь, Федор Иванович! ─ жестко возразил Гонта. ─ Это племя нужно истреблять, как саранчу! И чем меньше их сейчас останется, тем легче нам будет вернуться назад с победой.

Ротмистр не успел ничего ответить, как дверь резко распахнулась. В нее ввалился разгоряченный, покрытый густым слоем пыли штабс-капитан:

─ Господин ротмистр!

Федор Иванович обернулся:

─ Слушаю вас, с кем имею честь?

─ Штабс-капитан Уваров! Я прибыл из Ставки атамана. Обоз на подходе к станице. Вы нас будете сопровождать! Я с грузом архива и частью депозитов ценных бумаг Екатеринодарского госбанка.

Федор Иванович едко хмыкнул:

─ Кому теперь нужны эти ценные бумаги! Только на хлам время переводить!

Штабс-капитан, пожав плечами, развел руками:

─ Строжайший приказ командования, господин ротмистр!

Потом он, несколько помедлив, подошел к ротмистру ближе и шепотом сказал:

─ Отошлите хорунжего. Мне необходимо вам сказать приватно несколько слов, как было обговорено с атаманом.

Ротмистр кивнул Гонте:

─ Хорунжий, обождите несколько минут во дворе. ─ И, дождавшись, когда тот выйдет, обернулся к штабс-капитану. ─ Говорите, штабс-капитан.

─ В тюках, которые я выдаю за ценные бумаги, внутри спрятано золото и драгоценности, на несколько миллионов. Вы теперь понимаете, что это просто необходимая мера предосторожности. Прознай казачки об этом и можно будет пускать себе пулю в лоб.

─ Я ничего не понимаю! ─ озадаченно покачал головой ротмистр. ─ Если вы везете такой ценности груз, то почему нет соответствующего охранения?

─ Я же вам сказал, ─ нетерпеливо пояснил Уваров. ─ Слишком многие знали про отправку этого груза в Ставке ─ от чиновников банка, до простого охранника. Да и некоторые наши офицеры проявили нездоровый интерес к маршруту следования обоза. Только двое теперь знают настоящий путь обоза ─ начальник контрразведки Грибанов и ваш покорный слуга. По указанию генерала мы все переиграли в самый последний момент. А по намеченному ранее маршруту пустили другой обоз, точно такой же, но с другой начинкой. Теперь вы меня понимаете, что нам следует спасти? Это золото, как сказал Антон Иванович, ─ наше продолжение борьбы. Теперь судьба всего и в ваших руках, Федор Иванович.

─ Понимаю, ─ задумчиво качнул головой ротмистр. ─ Слишком рискованно... слишком. ─ И путь до Екатеринодара не близкий. Гнать нужно обоз на рысях, чтобы хоть как-то оторваться.

Штабс-капитан озабоченно покачал головой:

─ Вот тут я хочу вас сразу предупредить. Обозных лошадей мы лишились на подходе к станице. Всех запалили...Мне пришлось на последнем десятке километров спешить казаков и впрячь верховых лошадей в повозки. Если вы не достанете тягловых лошадей, весь груз придется тащить хоть на себе! А это восемь повозок!

─ И вы с этим ко мне явились!? ─ недоуменно вскинул брови ротмистр. ─ Нет у меня обозных лошадей! У меня некомплект верховых, почти два десятка казаков в пехоту перевел, а вы с таким сюрпризом! Где же их теперь взять? Посмотрите, что на улице делается!?

Федор Иванович задохнулся от выпаленной единым духом фразы. Штабс-капитан свел брови к переносице и раздраженно бросил:

─ Я не знаю, как вы будете решать это дело! Я доставил груз в ваше расположение, как мне и было приказано! Реквизируйте лошадей у станичников, в конце концов!

─ Да вы что! Какие станичники! Вся станица сейчас за десяток верст отсюда! К Кубани подбегает... ─ ротмистр ткнул рукой куда-то за спину штабс-капитана и затряс головой. ─ Я не хочу брать на себя ответственность за это дело! Мне что, прикажете на себе тащить повозки!? У меня всего с полдивизиона осталось! На охранение и то ...

─ Если надо, будем тащить на себе! ─ с упрямством обреченного на тяжкое дело человека с нажимом сказал Уваров. ─ Мне все равно, кто будет тащить ─ люди, кони, хоть собаки, но груз должен быть доставлен к завтрашнему полудню в Екатеринодар... Это наш долг, Федор Иванович...

Штабс-капитан пристально взглянул на ротмистра и добавил:

─ Антон Иванович отозвался о вас, как о самой лучшей и надежной кандидатуре для этого дела...

Федор Иванович глубоко вздохнул, будто только что единым махом осушил до дна непомерную чашу вина, подошел к столу и уткнулся взглядом в разложенную на столе карту. Некоторое время он молчал. Потерев ладонью грудь, ротмистр протяженно выдохнул:

─ Люди... люди... Что ж, это можно, людей у нас сейчас хоть отбавляй... Попробовать можно... Вот только за скорость доставки я не могу ручаться, но доставить груз я постараюсь. В остальном будем полагаться на промысел Божий. Это уж как ему будет угодно!

─ Поясните, что вы хотите предпринять?

Федор Иванович усмехнулся:

─ Да то, что вы только что сказали! Лошадей заменить людьми! Пленных у нас много... ─ Ротмистр помолчал. ─ На каждую повозку по полдесятка людей и с Богом! Сколько они выдюжат, не знаю, но отсюда мы уйдем, Евгений Васильевич. Главное ─ начать, а там видно будет...

Юнкер, проснувшись от какого-то назойливого шума, поначалу некоторое время неподвижно лежал в повозке. Он смотрел на текущий мимо плетня непрерывный поток верховых казаков, станичников с семьями, сидящих на повозках с привязанными к задкам телег скотом, и не понимал, откуда взялось такое количество народу. Юнкер повернул голову к хате и увидел около нее казаков из своего эскадрона, нервно мотающегося как маятник перед крыльцом хаты хорунжего Гонту и как всегда спокойного, правящего шашку, Колобова.

Юнкер смотрел на окружавшее его обрамление из толпы людей и всадников, хат с плетнями и дорогой, и ему казалось, что вокруг него медленно перемещается какая-то чуждая ему картонная декорация. Она была грандиозна и реальна. Он слышал весь хаос звуков, ощущал запахи пыли, дегтя, сена, на котором лежал. Он видел бездонное синее небо, накрывшее собой суетящиеся, спешащие куда-то фигурки людей, но видел это все сразу, как будто только его тело находилось на повозке, а сам он парил над этой декорацией в спокойном, равнодушном эфире.

Юнкер еще никак не мог расстаться с ночными видениями. Ему казалось, что только там он был живым, рядом с живым отцом. В них было еще что-то, чего он никак не хотел отпускать от себя. Его семья, мама, братья и седая величавая женщина ─ бабушка, около которой было всегда так покойно и уютно. Отец сидел за столом, пил красное вино из сверкающего алмазной гранью бокала и мама, смеясь, что-то говорила ему...

На двор с гулким грохотом ворвались несколько тяжело груженых подвод. Хрипящие кони, поводя налитыми кровью белками глаз, рвали поводья, вышибая передки телег копытами. Некоторые, с пеной на удилах в изнеможении валились на землю. Другие вставали на дыбы, либо, мелко дрожа взмыленным корпусом, стараясь удержаться на дрожащих ногах, пытались не упасть. Подскочившие казаки споро распрягали лошадей, матерясь на тех, кто загнал таких скакунов. Ездовые, вяло отговариваясь, стаскивали с себя пропотевшие рубахи и обтирали шматами тряпок покрытые густыми черными разводами лица.

Один из них, соскочив с телеги, направился к Гонте:

─ Господин хорунжий, велите доложить штабс-капитану Уварову, что обоз прибыл.

Гонта, набычившись, исподлобья посмотрел на усталого, в насквозь пропотевшей рубахе, ездового и раздраженно бросил:

─ Как стоишь, дурак! Доложи по форме, когда обращаешься к офицеру!

Ездовой суетливо одернул рубаху, застегнул пуговицы и испуганно вытянулся в струнку:

─ Разрешите обратиться, ваше благородие?

Но едва Гонта вознамерился было выслушать рапорт ездового, как дверь из хаты отворилась, и на пороге показались ротмистр со штабс-капитаном. Ротмистр отыскал взглядом Гонту и окликнул его:

─ Хорунжий, подойдите!

─ Слушаю вас, господин ротмистр!

─ Вот что, хорунжий... ─ Федор Иванович сделал паузу и, сглотнув, продолжил. ─ Из пленных нужно срочно отобрать десятка четыре человек, крепких и желательно помоложе. Дело чрезвычайной важности, а потому отнеситесь к этому как можно ответственнее и быстрее. Отобранных пленных привести сюда под усиленным конвоем. Прошу вас сделать это без промедления. Действуйте!

─ Господин ротмистр, что прикажете делать с остальными? ─ Хорунжий, поджав губы, смотрел на ротмистра прищуренным взглядом. Ротмистр, не глядя на Гонту, сошел с крыльца и раздраженно бросил:

─ С остальными поступить согласно прежнему распоряжению. Да смотрите, не увлекитесь. Сначала доставьте сюда сорок человек...

Едва хорунжий скрылся, ротмистр и штабс-капитан направились к прибывшему обозу, пробираясь между лошадьми, которых водили по двору ездовые. Федор Иванович, наметанным глазом взглянув на еле живых лошадей, печально покачал головой:

─ М-да, пропали кони...

─ Ничего не поделаешь, ─ согласился с ним Уваров. ─ Людей кладем без счета! Что уж тут животина какая-то...

Федор Николаевич согласно кивнул головой, подумав о тех, кому придется впрячься в телеги вместо этих животин. Хоть и черная они вражина, но все же люди, а такой доли ротмистр не хотел бы пожелать любому врагу ни в какое другое время. Проклятое время! Он часто думал в последние дни об этой лихой поре, навалившейся на Россию. Замутившийся разум русских людей, рвущих друг друга на куски, приводил его в замешательство. Что такое могло случиться в мировом устройстве, чтобы вот так, обезумев в одночасье, массы людей забыв Бога и любое, самое тесное родство, рвали глотки друг другу из-за пустых заумных идей. Федор Иванович все прекрасно понимал, слышал и видел, как сбивают с толку народ оголтелые фанатики, место которым в прежнее время было бы в желтом доме!

Он никак не мог понять, почему люди, слушая этих извергов и богооступников, не дают себе труда задуматься о том, насколько резонны их идеи! Уравнять всё и всех! Такое помыслить можно только в страшном сне! Ротмистр еще в юности понял, что нет людей равных друг другу по свойству своего рождения. Отец, беря его на деревенскую сходку, поучал своего тринадцатилетнего отрока-сына запоминать с кем и как нужно себя вести. «Мужик мужику рознь», ─ говаривал он. ─ «Смотри, как один радеет за дело, а другой только прячется от него». «Нет двух одинаковых мужиков! Одному Бог дал ум и желание применить его к делу, другому этот ум служит для черной корысти, а у прочих и вовсе нет ни ума, ни желания прожить жизнь в достатке и богобоязни. Эти так и норовят где перебиться за счет умного и работящего». «Бойся таких! Они предадут, обманут и оболгут за копейку!».

Много чего говорил тогда ему отец! И как в воду смотрел! Сошлись теперь эти захребетники в черную рать, ведомые немецкими шпионами и жидомасонами в сатанинском желании уничтожить Русь святую!..

Оглядев обозные телеги, Федор Иванович обернулся к Уварову и усмехнулся:

─ Перебрали штабные с грузом. Немудрено, что лошадей запалили! Это кто ж так постарался?

─ Торопились, господин ротмистр... ─ неопределенно хмыкнул штабс-капитан. ─ Уж больно жарко становилось...

─ Понятно. Как думаете, сколько человек поставить на каждую? Чтобы раскатить этот груз хотя бы на иноходь придется попотеть.

─ Пятериком, думаю, обойдемся, ─ пожал плечами Уваров. ─ Степь как стеклышко, только накатить, а там само пойдет.

─ Согласен. Где этот хорунжий? ─ Ротмистр нетерпеливо стукнул нагайкой по бедру. ─ Не нравиться мне что-то вон та муть! Как бы не натащило дождя!

Уваров взглянул туда, куда указал ротмистр. На горизонте и впрямь сгущалась длинная плотная полоса чернильно-бордового цвета. И хотя она была еще совсем тонкой, но солнце, висевшее над ней, не пробивало ее своим ярким блеском.

─ Ничего, проскочим. Ветра нет, ─ успокоительно ответил штабс-капитан. ─ Вон наше тягло на подходе. Из-за дальних хат показалась плотная группа людей в окружении верховых. Через две минуты они подошли к плетню двора и остановились. Хорунжий одним махом влетел во двор и, по своей привычке дернув головой, отрапортовал:

─ Господин ротмистр, сорок человек доставлены! Все молодые и здоровые мужики. Разрешите отбыть для исполнения экзекуции!

─ Заведите их во двор, ─ холодно ответил ротмистр, ─ поставьте охранение и ждите дальнейших распоряжений. Вполне возможно, что мне понадобиться ваше присутствие.

─ Слушаюсь, господин ротмистр!

Гонта так же лихо вымахнул со двора. Федор Иванович огляделся и, увидев в отдалении сидящего на телеге юнкера, позвал его:

─ Юнкер, подойдите. Юнкер соскочил с телеги и, одергивая китель, подбежал к ротмистру. Федор Иванович оглядел его бледное с синими тенями под глазами лицо и мягко спросил:

─ Ну, что, Волынский, готовы к службе?

─ Так точно, господин ротмистр! ─ вскинул руку к козырьку юнкер.

─ Ну и славно. ─ Ротмистр оборотился к Уварову и сказал. ─ Это сын полковника Волынского, погибшего вчера. Полковник воспитал отменного сына. Юнкер дрался геройски и вел себя достойно, когда пал отец... Н-да... Вот что, юнкер, разыщите в станице подъесаула Владимира Семеновича. Передайте ему, что я направил вас в его подчинение... Останетесь в расположении сотни. Выполняйте.

Подождав, пока юнкер отойдет, Федор Иванович, глядя ему вслед, глухо сказал:

─ Нечего парню лишнюю кровь видеть. А здесь, я чую, без нее не обойдется.

Ротмистр кивнул на мрачную толпу собравшихся в пяти метрах от них моряков. Поднявшись на крыльцо, Федор Иванович сделал паузу, оглядел стоявших перед ним в потрепанных тельняшках и бушлатах моряков и громко сказал:

─ Не буду тратить на вас много слов. Вон видите те груженые телеги? Это ваш пропуск в жизнь. Не скажу, чтобы он был легким, ну да что в нынешнее время достается без крови... ─ Федор Иванович помолчал. ─ Этот обоз должен быть доставлен завтра к полудню в Екатеринодар. Задача такая. На каждую телегу определяется пять человек. Четверо тащат, один бежит налегке рядом. Меняетесь по вашему выбору, когда хотите, один на один. Все ясно?

Тяжелое угрюмое молчание на минуту повисло в воздухе. Затем из плотно стоящей массы моряков раздался голос:

─ А куды коников подевали? Неужто сожрали с голодухи?

Гонта, враз покрасневший от вскипевшей злобы, визгливо заорал:

─ Молчать! Разговорчики!

Федор Иванович наклонил голову и заиграл желваками:

─ Я не буду повторять. Но вам мы даем возможность сохранить свои жизни, при условии, что вы сделаете свое дело...

─ Да вы чего, казачки! Нас за дуриков держите? И сколько же нас доскачет до Екатеринодара по такой жаре? ─ насмешливо прокричал тот же голос. ─ А тех, кому удастся это сделать, вы у ближайшего Екатеринодарского забора шлепнете! С вас станется!

Ротмистр сделал знак хорунжему:

─ Возьмите парочку из них и отведите в сторонку.

Гонта сделал знак и несколько казаков, заломив ближайшим морякам руки, отвели их к плетню. Ротмистр поднял руку и указал на них пальцем:

─ Будь по-вашему, если так хотите! Эти будут первыми!

Ротмистр сделал знак, и звонкий залп свалил стоявших у плетня с завязанными глазами матросов. Глухой ропот пробежал по толпе моряков. Ротмистр выждал некоторое время и спросил:

─ Мне продолжать, или все же вы попытаете свою удачу? Решайте, даю вам минуту!

Молчание моряков разрезал звонкий насмешливый голос:

─ Нам, господин хороший, одна хрень, ─ здесь лечь, как наши братки, или там у стенки! Какая нам разница, скажи, вашвысокоблагородь!?

─ А такая вам разница, что те, кто дотянет свою телегу, останется жить. Могу в том поклясться Господом и своей честью... Никаких других гарантий у меня не имеется! На этом все! Если нет, отправляйтесь назад к своим. Через полчаса, в этом я могу дать вам твердую гарантию, вы все точно будете гореть в своем антихристовом аду! ─ Федор Иванович сделал паузу. ─ А так какая-никакая надежда выжить у вас будет. Одно только добавлю. Через три минуты еще двое из вас лягут там, у плетня и так будет, пока вы не согласитесь. И чем дольше вы будете тянуть, тем больше работы достанется оставшимся.

Моряки тихо заговорили. Кое-где, было видно, разговор принимал более резкий характер, но тут же общее мнение гасило лишние эмоции. Ротмистр и штабс-капитан молча ждали решения моряков. Оба они понимали их положение, но также хорошо знали, что согласие этих людей позволит решить им самим невероятно трудную и ответственную задачу. А потому они стояли и ждали.

Моряки минуты три совещались и, придя к решению, нестройным хором произнесли: «Согласны»...

Глава 4

Мечте Юрки присоседиться к какой-нибудь компании заводских «эвээмщиков» в этот день не суждено было сбыться. Минут через пятнадцать, едва ребята приступили к «ответственному» (как им было сказано с выражением значимости события на лице пару дней назад Михаилом Валентиновичем) заданию перевести кальки заводского архива в ватман, случай, к величайшему удовлетворению всех, предоставил удовольствие снова окунуться в прелести роскошного весеннего дня.

Перед этим вошедший в чертежное бюро начальственного вида мужчина подошел к руководителю их группы и о чем-то негромко с ним стал переговариваться. Боровой больше слушал и кивал головой. Через минуты три начальник так же незаметно покинул помещение. Сергей, внимательно наблюдавший за этим рандеву, досадливо поморщился. Обычно такие визиты оканчивались дополнительными листами ватманов, которые им с официально-деловой миной на лице преподносил Михаил Валентинович.

Но Сергей ошибся. Дело обернулось совсем другой стороной. Боровой, собрав весь наличный состав сомлевших у кульманов ребят, и не объясняя ничего, приказал идти всем за ним. У раздевалки он попросил всех одеться и собраться во дворе у проходной. Сам же, изобразив на лице озабоченность, одевшись, отбыл в неизвестном направлении.

Этакому повороту событий все были чрезвычайно рады. Корпеть над полнейшей абракадаброй переплетений непонятных линий и значков для подавляющего большинства ребят было сущим наказанием. Но выбирать не приходилось. Их класс каким-то ответственным работником местного ОблОНО был обречен на получение квалификации «чертежник-деталировщик» какого-то там разряда. А посему, обильно пролитые слезы девочек-отказниц ярко отражали горькую истину: «За порогом родного дома и корка хлеба пряником кажется...».

Впрочем, не все разделяли неудовольствие такого рода занятием. Оба друга, по удачному совпадению, были только счастливы такому выбору их будущей профессии. Копание в чертежах они находили самым увлекательнейшим делом. Их рвение вскоре было замечено начальством конструкторского бюро. Сергея с Юркой отсадили за отдельные кульманы, стоящих в одном из углов обширного помещения. Там, проведя с ними внушительный инструктаж, сделали весьма лестное предложение поработать с некоторыми секретными документами, вследствие коего они были немедленно завалены кучей неприятно попахивающих плесенью рулонами.

Особое внимание начальства к их талантам было воспринято остальными одноклассниками, как личное унижение, что еще больше отдалило друзей от тесных школьных компаний, на которые распадался класс в свободные минуты переменок.

Неожиданный поворот событий Сергей, даже не ожидая от себя такого выплеска эмоций, воспринял весьма болезненно. Он лишал его последней возможности общаться с Наташей. Из-за повальной обструкции он никак не мог заставить себя запросто подойти к той компании, где в тот момент пребывала она. Сергей сделался рассеянным, колким и неуживчивым в общении со всеми окружающими людьми.

Юрку эта пертурбация характера дружка не очень озаботила. Ему было достаточно находиться в его обществе, чтобы заваливать бесконечными рассуждениями математического свойства. Он был, кажется, даже рад тому состоянию, в котором пребывал Сергей, ибо тот никак не мешал Юрке оттачивать на себе его заумные тезисы, что другого слушателя непременно привело бы в состояние крайнего остервенения.

Полмесяца Сергей мучился неразрешимой проблемой, ─ как подойти к Миленской и остаться при этом в глазах всех нейтральной личностью. Ему пока было достаточно находиться в ее обществе, лишь изредка изрекать глубокомысленные реплики. Он свирепо завидовал Вадиму, его раскрепощенности в общении с девочками. Сам Сергей не то что не смог бы сам подойти к девчонке, если это не было чем-то, совершенно не касающимся иных отношений, кроме школьных дел, но и помыслить не мог о мало-мальски вольном общении с любой из них. Ему и в голову не приходило встретить Наташу после уроков, вверив свою судьбу воле случая, то бишь, ее расположению.

При одной только мысли остаться наедине с Миленской, у него слабели колени и горячая волна разливалась в груди, повергая его в полуобморочное состояние. Не в силах разобраться со своими чувствами он решил, что это результат его безволия и трусости. Может же, в конце концов, этот пустоголовый стиляга Вадим запросто общаться с любой девчонкой!

Оставаясь наедине с собой, Сергей еще как-то мог справляться со своим наваждением. Но стоило ему только завидеть вдали изученный до боли изящный силуэт, как сердце начинало заходиться в бешеном перестуке. Все валилось из рук и ревность жарким томлением обдавала все его существо.

Но что он совсем не понимал, так это бесцеремонно-наплевательское отношение некоторых парней в отношениях с девочками. Ибо классный красавец Вадим, не сбавляя напора, так и лип к Наташе. Где бы она ни находилась, Вадим с обольстительной улыбкой вседозволенности, наклоняясь к ее ушку, что-то шептал, отчего уши Наташи, равно как и ее щеки, разгорались алым пламенем.

Терпение Сергея подходило к концу. Он даже не осознавал этого со всей ясностью, но чувства, раздиравшие его, не давали ни минуты покоя. «Эх, дать бы ему сейчас в морду!..» ─ тоскливым рефреном обкладывало его размышления в такие минуты. Это уж совсем было несбыточной мечтой. Даже если и нашелся бы повод влепить Вадиму пару оплеух, то непременно тут же началось бы «за что, как, почему?». И что подумает Наташа, увидев этот мордобой?

Сергей покосился на Юрку. Тот, присев на корточки, что-то самозабвенно чертил на земле, бормоча, как шаман заклинания, нечто неразборчивое. «С этим разве что-нибудь предпримешь?» ─ тоскливо издал вздох Сергей. ─ «Ему только формулы да болтовня об этом! Нет, чтобы вместе встретить этого ханурика в темном углу и изложить капитально свою точку зрения!.. Тут же заныл бы: «Да ты чё! Сдался он тебе! Брось, из-за девчонки!..». Точно, завел бы такую шарманку! Он малый хоть и с припуском в голове, но соображает она у него на все сто! Враз допер бы, что из-за Миленской у меня руки чешутся!..».

Усилившийся галдеж ребят оборвал его мрачные размышления. Сергей посмотрел в сторону проходной. Там, облепленный десятиклассниками, стоял Михаил Валентинович. Он что-то объяснял, показывая на стоящего рядом высокого старика. Тот был в ватнике и в плотно натянутом на лоб треухе. Поднявшись с обломка бетонной плиты, Сергей потянулся и лениво сказал:

– Юр, погнали! Кажется, там хипешь намечается. Боровой какого-то старика приволок…

Подойдя ближе, ребята услышали, как Михаил Валентинович закончил:

… все, что надо будет делать, вам объяснит Андрей Куприянович. – Боровой кивнул на старика. – К двум часам я приду. До этого никому никуда не уходить. Не оказавшимся на месте будет записан прогул. Андрей Куприянович, они в вашем распоряжении…

Старик кивнул и, оглядев всю группу, коротко бросил:

– Пошли…

Все десять минут, которые они шли за стариком, Сергей со злобным, обжимающим сердце холодком, наблюдал ужимки вьющегося около Наташи Вадима. Даже Юрка, на мгновение, поймав взгляд друга, кисло заметил:

– Этот мордожопик чегой-то разошелся сегодня! Петух хренов!.. Наташка прямо млеет…

Сергей зыркнул на него и отстраненно угукнул:

– Мгм!

– Да я чего! – устрашенный взглядом друга, поспешил замазать свою реплику, Юрка. – Я хоть сейчас вломил бы ему в торец! – закончил он с жаром.

Сергей удивленно посмотрел на своего дружка. Выходит, напрасно он обвинял Юрку в бесчувственности. Хотя знал, что его дружку было за что не любить Вадима. Сергей уже и не помнил, по какому случаю вышел спор между его дружком и Вадимом. Когда тот, надменно взглянув на него, ответил: «Мои мокасы стоят больше, чем все барахло, что надето на тебе…», Сергей заметил, как побелело лицо Юрки...

Не то, чтобы сам Сергей не смог бы разобраться с Вадимом, но прекрасно знал, что тот не ходит один нигде. С ним вечно шлялись то двое, то трое пристебаев, в надежде урвать что-нибудь от своего богатенького дружка. Родители Вадима были влиятельными людьми в городе, работая на важных постах в прокуратуре. Потому-то этот выпендрежник так много мог себе позволять в отношениях со своими одноклассниками. Сколько бы Вадим ни нарывался на законный мужской разговор, все оканчивалось для жаждущих немедленного удовлетворения оскорбленного достоинства одной только репликой: «Ты чего, парень! Забыл, кто его предки! За один только пинок по его заднице, они тебе в любом суде шею свернут!».

Эти мысли он прокручивал в голове уже давно, и Юрка был нужен ему только до кучи. Тех, кто ошивался около Вадима, Сергей знал хорошо. Эта пара долговязых тупорылов с мозгами динозавра не представляла для него опасности, но подлости им было не занимать. А потому, не мешало бы подстраховаться лишним глазом, чтобы уберечься от нападения сзади. Тут Юркины кулаки были не нужны, а вот упредить его он был бы кстати…

Толчок приятеля в бок заставил Сергея очнуться. Они стояли перед огромным недостроенным зданием цеха. Юрка скривился в понимающей гримасе:

– Понятно, зачем мы сюда пришли. Дешевая рабсила понадобилась!..

– А ты думал, в буфет нас повели, на завтрак?! – Сергей вздохнул. – Посмотрим, что за фигню нам приготовили!

Приведший их старик подождал, пока все соберутся около него и, откашлявшись, сказал:

– Ребята, нам нужно убрать мусор и снег внутри помещения. Парни будут накладывать его на носилки, и носить, – куда, я укажу. Девочки будут подметать остатки мусора. Пять человек пойдемте со мной…

По закону подлости, Сергей оказался в числе этих пятерых. И, конечно же, Вадима в их числе не оказалось. Сергей поискал взглядом его высокую, плечистую фигуру. Почти инстинктивно, развернувшись туда, где стояло несколько девочек, Сергей с тем же застарелым холодком в сердце увидел среди них Наташу и Вадима. Они о чем-то увлеченно спорили, но спор их уж очень смахивал на согласное воркованье. Сергей видел, как Наташа, в ответ на жаркую реплику Вадима, поджимая пухлые губки, строила легкую притворную гримаску несогласия…

Сергей Дмитриевич усмехнулся: «Миленская, Миленская… ах, Наташа, лукавое ты существо… По сути, ты была типичной маленькой куколкой со всем набором простых генетических примитивов, свойственных красивым пустоголовым женщинам…».

В кармане тяжелой дрожью проворчал мобильник. Сергей Дмитриевич взглянул на дисплей. На нём высветился номер московского коммутатора.

– Слушаю.

– Сергей Дмитриевич, вам звонок…

Оператор назвал номер, и Сергей Дмитриевич узнал в наборе цифр знакомое сочетание. «Верочка…». Он набрал номер и услышал мягкие интонации её голоса:

– Алло?

– Верочка, добрый день. Это Сергей Дмитриевич. Что случилось?

– Здравствуйте, Сергей Дмитриевич. Не волнуйтесь, ничего не случилось… Просто у меня появилась причина позвонить вам. Только не пугайтесь, это приятная для меня причина.

– Верочка, я всегда рад слышать твой голос. Вот только я теряюсь в догадках, что же за такая приятная причина?

– Сергей Дмитриевич, я по вашему голосу догадалась, что вы опять пропустили важную дату в своей жизни. Вы смотрели на сегодняшнее число?

– Вот уж не думал, что сегодняшнее число так отличается от прочих! Чем же оно так знаменательно?

– Если день рождения человека не знаменательная дата, то вы, Сергей Дмитриевич, интраверт в крайней степени!

– Ты хочешь сказать, что у меня сегодня день рождения?

– Да, Сергей Дмитриевич, именно сегодня у вас день рождения, с чем я хотела вас поздравить!

– Да-да-да… – растерянно протянул он. – Скажите на милость, а ведь я и впрямь забыл! Верочка, дорогая, спасибо, что не забываешь старика!

– Сергей Дмитриевич, вы меня обижаете! Старику я звонить бы не стала! До свидания, Сергей Дмитриевич, еще раз с днем рождения!.. Ой, простите, чуть не забыла! Вам звонила какая-то женщина. Она назвалась Натальей Семеновной. Просила передать вам, что свадьба Никиты состоится в октябре…

– Хорошо. Что-нибудь еще сказала?

– Нет. Она добавила, что вы знаете, как поступают в таких случаях отцы.

– Мгм… Спасибо, Верочка! За мной должок! Я скоро приеду и мы отметим мой юбилей вместе. Ты, Анна Ильинична и я…

Этот неожиданный разговор с Верой несколько повернул настроение Сергея Дмитриевича. От прежнего меланхолического скепсиса не осталось и следа. Он невольно поймал себя на мысли, что сравнивает ту, былую женщину в его жизни с этой, умеющей быть рядом, ничем не обременяя его привычный ход жизни. «Наверное, это эгоизм…», – усмехнулся Сергей Дмитриевич. Он отодвинул от себя пухлый том отчета только что законченных испытаний агрегатного узла, и откинулся на спинку кресла. Его лицо, ушедшее в тень зеленого абажура настольной лампы, постепенно принимало неопределенное выражение глубокого размышления, какое бывает у человека, погруженного в свое давнее, но не отболевшее...

Он так и не мог понять до сих пор, почему он, так страстно и настойчиво добивавшийся, – нет, ни внимания, ни благосклонности и даже не любви Наташи, – но полного обладания ею, всем тем, что олицетворяло для него трансцендентный образ любви и вместе с тем чувственную плотскую страсть, вскоре мог так жестоко и надолго разувериться в существовании такого чувства. Он еще не отчетливо понимал тогда, что это такое – «плотская страсть», но все его инстинкты и мизерные познания этой стороны жизни были связаны только с ее образом. Тождество его чувства с внешностью Наташи приобрела для него неопровержимую абсолютность доказательства истинной любви.

Мать быстро заметила необычность поведения сына. Сергей был слишком непосредственен в проявлении своих эмоций. Она знала эту его отличительную особенность. При всей своей интеллектуальной одаренности, в выражении же каких бы то ни было чувств, поглотивших его полностью, он был экзальтирован до крайности. Ироничный скепсис, в котором он находил убежище для своей чувствительной натуры, прикрываясь им, как щитом, иногда обнаруживал серьезные прорехи, сквозь которые прорывался весь эмоциональный огонь переживаний Сергея.

В этот год мать сразу поняла, что в жизни ее Сереженьки случилось что-то необычное, но поначалу не спешила тревожить его своими расспросами. Отчужденность и несвойственная ему рассеянность слишком бросалась в глаза, чтобы не видеть, как Сережа переменился в характере. Замкнутость и какая-то оцепенелость стали его постоянным состоянием. Ничего от прежнего Сереженьки не осталось. Она не могла понять, что с ним творится. Ответы невпопад, глубокое состояние почти что ступора, приводили ее в замешательство. Мать теперь часто замечала, как Сережа, сидя за столом, застывал, глядя в одну точку. То, что могло скрываться за этими пугающими выпадениями из обычного течения жизни Сережи, повергало ее в состояние нервического беспокойства. Мать знала, что, несмотря на свой возраст, Сережа всегда сможет отличить порочные и губительные стороны этой жизни, с тем, чтобы вовремя отторгнуть их или обойти стороной. Но эта затяжная смута, творившаяся в душе сына, по прошествии нескольких месяцев, в конце концов толкнула ее к вынужденным распросам.

В силу своего острого, умудренного житейским опытом ума, она не стала расспрашивать сына напрямую о причинах перемен в его поведении. Но однажды его случайная обмолвка в разговоре дали понять матери, что с ее сыном случилось самое заурядное, и вместе с тем неотвратимое и высочайшее в жизни любого человека испытание чувств – ее Сережа влюбился.

Открытие стало для нее потрясением. До сих пор мать была убеждена, что логикой и здравым смыслом она всегда сможет доказать сыну свою правоту и, если надо, переубедить его в своем намерении. Но то, что ей открылось, коренным образом меняло весь ход их жизни. Мать прекрасно понимала, что доводы рассудка в таком чувстве есть не более чем простая банальность. Сергей был всегда последователен и настойчив в достижении своей цели. И потому она ни на мгновение не сомневалась в том, что ее сын, как всегда, не отступится в своем желании…

Всю жизнь она пестовала и направляла сына в то русло, которое ей представлялось единственно истинным, чему, жертвуя личной жизнью, отдавала все свои силы. И теперь, с тяжким томлением в сердце понимала, что та, что ворвется в их жизнь, отберет у нее Сереженьку, – главный смысл ее жизни, потраченной на него без остатка. И ее убеждения, любые доводы и увещевания будут только воздвигать между ними глухую стену непонимания и неприязни с его стороны.

С каждым днем она все более явственно ощущала, что Сережа с неотвратимой неизбежностью погружается в мир эйфории влюбленности, отстраняясь от любых ее попыток вызвать его на откровенный разговор. Он уже не принимал никаких советов, ее осторожных просьб не терять голову, даже высказанных обиняками. И после очередной отвергнутой попытки прояснить его мрачно-меланхолическое состояние, только укрепило ее исподволь созревшее решение взять над всей сложившейся ситуацией полный контроль.

Приятель Сережи стал для нее самым ценным источником информации, тем более что она прекрасно разобралась в Юрином характере. Его несколько наивные житейские представления стали хорошей основой для выяснения всех качеств и достоинств Сережиного увлечения. Не искушенный в вопросах женской дипломатии, Юра простодушно выкладывал ей все перипетии отношений между ее сыном и Миленской.

Из первых же ответов мать быстро поняла, какой набор свойств души и характера составляет предмет Сережиного обожания. И это ее ужаснуло. Она и представить себе не могла, что избранница ее сына будет настолько не соответствовать ее представлениям о его будущей спутнице жизни…

По губам Сергея Дмитриевича скользнула легкая улыбка: «Мать как в воду глядела, когда решила, что мне не удастся совместить две взаимоисключающие вещи: любовь и ее виды на мою дальнейшую судьбу… Вот уж точно говорят: «Каков ездок, таков и возок…». Она сразу раскусила невозможность такого «альянса». Слишком разные мы были с Натальей… И все было впустую… Мне и вправду нужно было ожечься как следует, чтобы вылезти из шкуры Ромео… А подпалил я ее тогда основательно… Да-а…».

Сергей Дмитриевич отбросил карандаш, которым машинально чертил замысловатого вида завитушки на листке бумаги. Сейчас ему была совершенно очевидна странная коллизия жизни: молодость слепа, но права в своей слепоте, опыт всегда прав, но без ошибок молодости не имеет шансов существовать. Опыт других – это унижение собственной значимости, пусть будет не так, как у всех, хуже и беспощаднее, но это собственный выбор. И ничего не значат тщетные попытки «образумить» неопытное существо… Мать была трижды провидчески права, но ее мудрая и осмотрительная политика превратилась для тогдашнего Сергея в отрицание его права на любовь. И он, не в силах преодолеть противоречия воспитания и обрушившегося на него чувства, превратился из внимательного и послушного отрока в полубезумного, истерзанного жаром страсти мужчину…

Под крышей огромного, как стадион, цеха было сумрачно и тихо. Сырой, отдающий запахом слежалого цемента, прелой бумаги и еще чего-то химического, воздух резко отозвался в носах приятелей непривычным першеньем. Гулким эхом разнеслось многоголосие по всему пространству огромного строения, вызывая у ребят смешанную реакцию любопытства и невольного страха перед простертого высоко над ними перекрытием. Сквозь редкие проемы в нем, прорезая полумрак косыми светящимися лезвиями, падали на пол полосы дневного света. И от этого они казались мистическими колоннами, созданными из овеществленного света. Сергей невольно замер, впитывая в себя эту, так внезапно возникшую перед ним полуреальную панораму.

Кушнаренко бросил лопаты, принесенные из подсобки и, глядя на бугрившийся многочисленными завалами мусора пол, сказал:

– Уй, Серега, тут нам и кости положить придется! Это ж на весь день, а то и на завтра останется! Точно, загонят нас сюда завтра опять!

Сергей хмыкнул:

– Посмотрим…

Он свалил метлы на груду лежащих лопат и повернулся к Юрке:

– Не боись, завтра у нас нет производственной практики, а к следующему четвергу они сами все уберут. Точняк?

– Наверное… – неуверенно протянул Юрка. – Только мне кажется, что без нашей даровой силы тут еще не обойдется…

Он еще что-то хотел добавить, но появившийся Боровой, собрав ребят, быстро определил каждому участок пола. Сергей не знал, что и думать, но случай повернул так, что вместе с ним в одной бригаде оказался в числе прочих Вадим и три девочки с метлами, среди которых была Наташа. Юрка, брезгливо скривившись, покосился в сторону изящно оперевшегося на лопату, Вадима:

– Не было печали! Теперь вкалывай и за этого мордожопика!

Сергей ничего ему не ответил. Взяв лопату, он подошел к горе мусора, наваленного у стены и молча стал врубаться в заледенелую слежалую массу. Юрка стал рядом и временами косясь на остальных ребят, отпускал ехидные реплики, вроде: «Некоторым вредно работать, они от этого портятся и их девочки перестают любить». Набросав носилки с верхом, Сергей отложил лопату и выпрямился:

– Поехали, Юр! Передохнем у мусорки. А то тут некоторые решили перебросать эту кучу нашими руками!

При этом он бросил выразительный взгляд на Вадима, который стоя посреди девочек, приняв картинную позу, что-то вдохновенно излагал. Юрка, издав одобрительное «Класс!», с готовностью взялся за ручки носилок. Приятели не спеша проследовали к огромным бакам, установленным около входа в цех, и опустили их на землю. Сергей зажмурился от яркого солнечного света и сказал:

– А что, Юр, может, погреемся вон там, на бревнах? Думаю, нам стоит подождать здесь, пока некоторые не принесут свою порцию. Чтобы не было обидно за отработанное на кого-то время. Как думаешь?

– Ну, ты голова! – восхитился Юрка. – Точняк, пока не увидим этого пижона здесь, туда не пойдем. Носилки за носилки!

Парни расположились на теплых бревнах и уже приготовились к долгому приятному расслаблению, как их окликнул подошедший сзади Михаил Валентинович:

– Так, уже наработались! Не рано ли? Ну-ка, давайте, давайте, поднимайтесь!

– А что, мы уже сделали одну ходку! – с обидой возразил Юрка. – Не то, что некоторые… Вообще еще не работали!

– Я разберусь сам, кто работал, кто нет! – нетерпеливо оборвал его Боровой. – Идите и работайте.

Ребята с неохотой поднялись и, захватив носилки, побрели назад, в сумрачный провал огромных ворот цеха. Подойдя к своей куче, они увидели, что в носилках Вадима едва виднелась, приткнувшись в углу, сиротская порция мусора. А в куче, отягощенный великой неохотой, ковырялся один из телохранителей Вадима. Сам же Вадим по-прежнему стоял в окружении восхищенных его красноречием девочек.

Приятели опустили носилки на бетонный пол и остановились. Сергей увидел, что Наташа, к которой было обращены все красноречивые ухищрения Вадима, бросила взгляд в его сторону, чуть задержавшись на нем. У Сергея разом екнуло сердце и вспотели ладони. Он застыл на месте, будто понял, что Наташа ждала его возвращения. За все это время она ни разу не обратила своего внимания на него, будто он и не находился тут же, в метре от нее. С самого утра, он только пару раз отметил ее внимательный, обжигающий сердце взгляд, но думал, что она случайно могла посмотреть в его сторону. Но сейчас этот взгляд красноречивее любых слов сказал ему об их особой, надчувственной связи.

Сергей не смог как следует осознать это ошеломляющее открытие, как его в бок толкнул Кушнаренко.

– Смотри, Серега, чего пацаны делают!

Сергей некоторое мгновение непонимающе глядел на приятеля. И только после его указующего жеста, бросил взгляд в направлении Юркиной руки. Метрах в пятнадцати от них кучка парней в восторженной возне устанавливала огромный щит, на котором были изображены празднично-ритуальные реквизиты ноябрьского праздника. Отсутствие начальства сделало свое дело. Парням скоро надоело копаться в кучах мусора, и они быстро нашли подходящее развлечение. Одиноко сидевший в створе ворот старик-вахтер для них был не более значим, чем кучка мусора. Возня школьников ему давно наскучила и он, привалившись к воротам, забыв в уголке рта чуть тлеющую папиросу, с явным удовольствием грелся на солнце.

Поставив щит у стены, парни быстро налепили снежков из открывшейся под щитом большой залежи снега. Под всеобщее одобрение две центральные фигуры в композиции были определены как мишень одновременно с количеством бросков по ней. Сергей рассеянно слышал их споры насчет пари. Краем глаза он наблюдал за Вадимом, который милостиво разрешил своей креатуре поучаствовать в нечаянном развлечении. Для себя он позволил им слепить пять снежков, которыми был обговорен лимит бросков.

Тонкая фанера гулко загрохотала под ударами тяжелых, мокрых комков снега. Ребята, быстро сменяя друг друга, отходили от условленной черты, конфузясь и отговариваясь дальностью дистанции. Ибо из десятка лишь двое слегка задели контуры фигур. Когда очередь дошла до Вадима, он не торопясь встал у черты, подкинул пару раз снежок и небрежно бросил. И первая же попытка под восторженные клики его телохранителей напрочь перечеркнула все достижения его одноклассников. Снежок, влепившись в красочное панно, оказался сантиметров на тридцать ближе к цели, чем все остальные. Девочки, издали наблюдавшие за импровизированным состязанием в меткости, одобрительно зашумели. Но Вадим, сделав вид, что это только разминка, также небрежно отправил к цели второй снежок.

Снежок на этот раз брякнулся о щит где-то в основной массе бугристых следов. Безразлично приподняв брови от неудачи, третий снежок Вадим уже выцеливал тщательнее и дольше. Но удача отвернулась от него, видимо посчитав, что первого раза было достаточно. Четвертый и пятый снежки он с тем же успехом отправлял вслед за остальными неудачными бросками.

Сергей, скроив пренебрежительную мину, с нескрываемым удовольствием, перекрывая разноголосицу мнений по поводу победителя, сочно, с выражением сказал:

- Чего там мерить, мазилы криворукие! Ни один ведь в цель не попал!

Шум тут же оборвался, как будто кто-то отдал приказ: «Молчать!». Ребята повернулись к нему и, не найдясь с ответом, с явным пристрастием стали мерить Сергея с головы до ног. Секундное замешательство разрешилось язвительной репликой, которую процедил Вадим:

– А ты, четырехглазый, чего возникаешь? Слепой не указ зрячему! Самому слабо?

– Я в детские игры не играю, – пренебрежительно ответил Сергей. – Если уж что-то делать, то по-серьезному!

– Да ну? – задетый за живое набычился Вадим. – Счас мы найдем тебе серьезное дело, умник!

Он в тихой ярости, поискав глазами вокруг, вдруг посмотрел наверх и увидел балку перекрытия на высоте восьми-девяти метров:

– Попади туда…

Поняв, что дело принимает серьезный оборот, вокруг них постепенно собирались все ребята. Тихо переговариваясь, они принимали сторону того, кто был им в это время более симпатичен. А так как все парни, принявшие участие в бросках чувствовали себя оскорбленными, Сергей на своей стороне увидел лишь Кушнаренко да несколько непримиримых противников Вадима. Но не это его не интересовало. Он искоса, якобы рассматривая балку, повисшую где-то далеко над головой, поворачивался вокруг себя только с одной целью – поймать взгляд Наташи. Он увидел ее стоящей поодаль него метрах в двух. Ее пристальный взгляд черных, глубоких глаз был направлен на него в упор. Сергей от неожиданности замер на мгновение. Внутри него какая-то восторженно-жаркая волна поднялась до горла, захлестнула и в непостижимом ощущении счастья Сергей услышал бешеный стук собственного сердца.

Он опустил голову, некоторое время давая себе успокоиться. Юрка, будто о чем-то догадавшись, толкнул его в бок и тихо спросил:

– Тебе каких снежков налепить? Сергей посмотрел на друга и, благодарно принимая его помощь, ответил:

– Не больше обхвата пальцами… а то будут тяжелыми.

Вадим, заметив некоторую длительность момента, с нотками сарказма спросил:

– Если тебе не в жилу это, то скажи, мы поймем! Так, мужики?

Сергей, не обратив внимания на его слова, скинул куртку на руки Юрке и взял первый снежок. Некоторое время он примерялся, стараясь стать поудобнее, что вызвало смешки у парней, окружавших Вадима: «Гля, заерзал!».

Первый снежок ушел вверх как-то незаметно для всех. Никто даже не понял, как Сергей сделал движение рукой, но разлетевшиеся белые брызги от разбившегося о балку снежка увидели все. Среди девочек кто-то ахнул, из кучки парней донеслось досадливое «кхеканье», а Юрка, не отрывавший глаз от балки, радостно хохотнул:

– Ну, Серега, ты король!

– Ладно, посмотрим, что ты скажешь после, – не обращая внимания на реакцию одноклассников, спокойно ответил Сергей. И тут же, не делая паузы между бросками, один за другим послал снежки вверх. Оба снежка с мокрым чмоканьем впились в перекладину рядом с первой отметиной. Ясно видимые пятна снега расположились на равном, шириной в ладонь расстоянии друг от друга по поверхности черной узкой балки.

Долгим, почти минутным молчанием была реакция ребят на эти невероятные, смахивающие на трюк фокусника, броски. И среди этой тишины снова раздался, срывающегося на фистулы от злобной нескрываемой зависти, голос Вадима:

– О-о, какая удача! Бывает и такое! Дуракам тоже иногда везет!

После его слов все замерли, в ожидании, что же сейчас будет. Сергей не стал бросаться на него с кулаками. Он наклонил голову и, играя желваками на скулах, усмехнулся:

– Мы можем проверить, кто у нас тут дурак…

Он по какому-то наитию, сам того не ожидая от себя, вдруг сказал:

– Если ты смог меня обозвать дураком, то наверное сможешь доказать, что мне не только повезло, но и ты не дебил, что все время так пытаешься скрыть…

– Ну ты, очкарик, пасть прикрой, не то … – выдвинулся вперед Петька-амбал, один из телохранителей Вадима. Но тот, попридержав его рукой, с недобрым прищуром на изменившемся от плохо скрываемой ненависти лице, медленно процедил:

– Ну, давай, говори, я жду…

– У меня есть способ проверить кто из нас… – Сергей сделал паузу, – прав. Этот способ раньше назывался дуэль.

– Этот очкарик сбрендил! Вадим, дай я ему пятак начищу, без этих… как их… дуэлей! – снова рванулся вперед Петька. Остальные ребята, обсуждая это необычное предложение выяснения отношений, возбужденно заорали: «Дуэль, дуэль!». Вадим некоторое время молча рассматривал Сергея, но видя обращенные на него взгляды стоявших вокруг ребят, кивнул головой:

– Валяй, излагай, что у тебя в котелке сварило!

Сергей выждал паузу и спокойно произнес:

– Мы возьмем снежки и с расстояния пяти шагов будем кидать их друг в друга. Кто первый попадет в голову, тот и прав. Хоть ты и оскорбил меня, я уступаю тебе первый бросок. Заодно мы узнаем, кому везет…

Под одобрительные возгласы им быстро расчистили и наметили … Сергей стоял у черты и, не обращая внимания на Вадима, готовившегося к броску, поискал глазами Наташу. Она стояла напротив, среди заворожено смотрящих на дуэлянтов девочек с серьезным, напряженным лицом. Ее взгляд был направлен на него и в его темной, завороженной глубине Сергей явственно почувствовал тайное послание неведомого ему доселе счастья. Он даже не увидел, как первый снежок, посланный Вадимом, просвистел рядом с его плечом. Он очнулся после Юркиного толчка:

– Серега, ты чего? Тебе бросать!

Сергей повел головой и несколько раз моргнул, будто сбрасывая с себя наваждение. Он взял протянутый Юркой снежок и взглянул на Вадима. Тот стоял с нацепленной на лицо нагловато-высокомерной усмешкой и вполголоса что-то говорил верзиле Петьке. Его пренебрежительная, полуобмякшая поза говорила всем о полном безразличии к самому присутствию стоящего напротив него Сергея.

«Ну, ничего! Сейчас я с тебя собью гонорок, полудурок…», - и, решив усилить эффект от последующего казуса Сергей громко сказал:

– Может быть, ты извинишься? А то больно будет…

Вадим изумленно уставился на Сергея и ошарашено пробормотал стоящим рядом своим обомлевшим от Сергеевой наглости парням:

– Это что такое было? Тут кто-то что-то вякнул?

Петька, с привычными ужиманьями своих ладоней-лопат в кулаки, тупо глядя на Сергея, процедил:

– А чего чичкаться? Давай, я ему так, – пару горячих вломлю!

Сергей не стал дольше развивать ситуацию и спокойно сказал:

– Ну, что ж, я предупредил…

И не ожидая никакого ответа со стороны Вадима, резко взмахнул рукой. Звук хлесткого удара с сочным чмоканьем, будто от размашистой пощечины, звучно отскочил по сторонам ото лба Вадима. Он резко откинулся назад и, не удержавшись на ногах, с размаху уселся на бетонный пол цеха. И пока он ошалело сидел на полу, опираясь на отставленные назад руки, на его лбу, взбухая на глазах, проявлялась багровая нашлепка. Его комично-растерянный вид и поза мгновенно вызвали смех и хохот у стоявших вокруг ребят. Сергей, с удовлетворенной усмешкой смотря на Вадима, слушал Юркину восторженно-радостную реплику:

– Ну, вот, если так везет всем дуракам, то я не прочь побыть им еще разок!

Взрыв хохота был явным одобрением Юркиным словам. Он что-то еще говорил, но Сергей, будто отключившись от происходящего, снова выискивал глазами Наташу. Она, как и прежде, стояла окруженная девочками, бурно обсуждающими увиденное. Но сейчас в ее чуть склоненной набок головке, в ее лице, в ее едва уловимой улыбке на прелестных пухлых губках он уже ясно увидел явное, скрываемое доселе обещание своего …

Он очнулся от подергивания рукава куртки:

– Ну, что, хорош был снежок? – Юрка, едва сдерживая смех, не отказался от приятного смакования позора Вадима. – Как ты ему в лобешник закатал! Чувак чуть не бзднул, когда приложился задницей к бетонке! Ты ничего не заметил? – вдруг хитро прищуриваясь, спросил он.

– А что я должен был заметить? – рассеянно ответил Сергей.

– А то, что я в снежок заделал кусок щебенки! – сияя всей физиономией, смакуя каждое слово, проговорил приятель. – Чтоб увесистей было!

– Ты чего, сдурел! – испуганно дернулся Сергей. – Я ж ему мог так глаз выбить!

– Вот и правильно бы сделал! – С Юркиного лица вмиг сошло радостное выражение. – Этому змею надо оба выбить, чтоб на него пальцем показывали: «Гляди, урод!».

Сергей с удивлением смотрел, как внезапно изменилось лицо приятеля, будто из него выжали всю веселость и залили до краев черной ненавистью…

Он вздохнул, и, оглядевшись, увидел работающих ребят. Одни сновали с носилками, другие раскапывали залежалые кучи мусора, давая подметать остатки девочкам. Он видел Наташу, передвигавшую легкими касаниями метлы мелкие щепки, видел Вадима, которому одна из девочек прикладывала платок ко лбу, видел злобные высверки взглядов, которыми он мерил Сергея, но, странное дело, все происходившее вокруг ничем не напоминало бушевавшие только что страсти.

Одного он не мог заметить. Он не видел внимательного, из-под надвинутого на лоб треуха изучающего его взгляда старика-вахтера …

Глава 5

Через четверть часа, юнкер, разыскав хату, в которой находился подъесаул, отрапортовал ему о приказе ротмистра. Владимир Семенович кивнул головой и распорядился отвести юнкера во второй эскадрон. Казаки, сперва с любопытством поглядывая в его сторону, через минуту словно забыли о его присутствии. Юнкер даже был рад этому. Чувство опустошения и непоправимой потери было еще настолько свежим, что общаться с кем-либо он был не в состоянии. Юнкер отошел в сторону и присел на бревно. Он смотрел на чистящих сбрую казаков, слушал их неспешные разговоры, и все это лишь смутным ощущением скользило по поверхности его сознания. В нем же самом, тягучей медленной волной выплывали образы прошедших за столь малое время событий. Перемешиваясь странным образом, они вновь и вновь потрясали все его существо яркой сиюминутностью ощущения.

Вчерашняя атака, смертельно раненый отец, полубезумное состояние подавленности, в котором юнкер смутно отмечал вечернее отчаянное пиршество обреченных на скорую гибель офицеров, и среди всего этого хаоса чувств, резким пятном он видел полное ненависти и презрения лицо матроса, чуть не выбившего у него из рук карабин. Он никак не мог забыть его лицо. Не особенно размышляя о причине такой неприязни к этому матросу юнкер где-то в подсознании не мог отрешиться от мысли, что именно этот матрос и стал убийцей отца. Только он, и никто другой!..

Из безразлично-отрешенного состояния его вывели хохот и несмешливые возгласы казаков. Обернувшись, юнкер увидел странное шествие, напомнившее ему цирковое представление, настолько странным оно было. Одна за другой вытягивались из-за дальних хат на дорогу телеги, с впряженными в них людьми. Все они были в морской форме и, подстегиваемые ударами нагаек, трусцой тащили тяжеленные повозки.

Юнкер поначалу не смог даже понять, отчего такое противоестественное сочетание телег и людей вызвало в нем ощущение брезгливой жалости. Такой, какая бывает при виде сильного существа, вынужденного поступать против своей воли.

Он вспомнил, как в детстве его испугали картинки из какой-то исторической книжки, изображавшие сцены казни рабов. Тогда же и репинские «Бурлаки» приводили его в недоумение, ─ почему и кто посмел запрячь людей как лошадей? Еще какие-то смутные образы, вызывавшие в детстве бурный протест против насилия, всплывали в памяти, пробуждая в его душе такое же живое сострадание, но сейчас юнкер со смешанным чувством удовлетворения и справедливости смотрел на людей, тянущих тяжелогруженые повозки.

Подошедший на полурысях обоз под непрекращающиеся насмешки казаков втягивался в расположение эскадрона. «Эй, дывысь, Як цих бычкив увязалы! Ха!.. Як дите на помочах!..». Юнкер видел, как матросы, увязанные друг с другом вожжами и разнокалиберной вязью веревок, сжимали кулаки на скрученных назад руках.

Подскакавший ротмистр, не спешиваясь, крикнул ближайшему казаку:

─ Подъесаула ко мне...

Но Семен Владимирович, придерживая рукой висевшую на боку шашку, уже бежал к ротмистру:

─ Господин ротмистр, дивизион готов к походному построению!

Федор Иванович вытер лоб платком и ткнул нагайкой в обоз:

─ Семен Владимирович, вот что... ─ ротмистр хмуро оглядел растянувшийся на сотню метров обоз, задними телегами еще не подтянувшийся к передовым и сказал. ─ Видишь этот табор? Поставь-ка к каждой телеге по паре казаков... Пусть поработают нагайкой, ежели что... Да не переусердствуют... Другого тягла у нас пока нет. Через тридцать пять километров Журавская, там возьмем обозных лошадей. А до этого из них надо выжать все, что можно. Времени совсем нет. Понятно?

Подъесаул усмехнулся и коротко кивнул:

─ Разумею, Федор Иванович! Ребят поставлю смекалистых, уж они умеют обращаться со скотом... ─ Подъесаул утробно выдохнул и, козырнув, ушел.

Казаки засуетились, вытягиваясь первым эскадроном впереди обоза. Ротмистр видел, как по обе его стороны быстро развернулась цепь верховых, а позади последних обозных телег выстроилась сотня второго эскадрона. По всему построению пролетела команда начать движение и, вытягиваясь на дорогу, двинулись первые казачьи тройки.

Юнкер, сидя по правую сторону от подъесаула, оглянулся на последние хаты станицы. Его сердце, сжимаясь от ... . Он до сих пор не мог представить себе, что там, за этими дальними хатами на станичном погосте остался лежать в могиле отец. Вернувшись оттуда только что, юнкер машинально выполнял приказы, говорил и что-то отвечал, не вникая в суть происходивших вокруг него событий. И только потому раздавшаяся с другого конца станицы беспорядочная винтовочная стрельба, дробный перестук пулеметных очередей остались для него таким же посторонними звуками, как и ржание коней, выкрики команд и скрип тележных осей.

Но те, кто тянул телеги, разом стали, будто стрельба эта поразила их в самое сердце. Моряки поняли, что братья их только что там, в душном и глубоком овраге, обрели свое последнее упокоение.

─ Что стали, матросня краснопузая!? Отчирикались ваши комиссарики пархатые! Небось, рады, что при деле оказались!?. ─ хохотало вокруг бородатое казачье воинство. ─ Ножки-то приослабли в коленях!.. Не пужайся, большевистское отродье, нагайка, она лучшее снадобье при энтих случаях! Пошла, сыть поганая, неча прохлаждаться!

Казаки заработали нагайками по впряженным с краю морякам. «Полегче, полегче, казачки!», ─ крикнул кто-то из них. ─ «На том свете зачтется! У чертей память долгая и плети у них не в пример вашим линькам!..».

Казаки, матерясь и продолжая нахлестывать моряков, наконец, сдвинули с места обоз. Прискакавший с расстрельной командой хорунжий Гонта, носясь из конца в конец, подгонял и самих казаков и впряженных матросов. То и дело, хватаясь за шашку, красный от наваливающейся жары и злобы, хорунжий гнал и гнал матросов, пока не добился своего.

Моряки постепенно перешли на легкий бег. Дорога, углаженная степными ветрами, да перетертая сотнями тележных колес, мягко ложилась под ноги, не затрудняя их и без того тяжкую работу. Такое начало несколько успокоило ротмистра, и он, уже с облегчением, стал думать о благосклонности случая. Не случись быть по нынешнему утру в наличии этой полсотни морячков, пришлось бы вьючить всю обозную поклажу на казачьих лошадей. Верховые казацкие кони не обозные лошади. Без канители бы не обошлось. Не привыкшие к тяжкой клади, они быстро бы выдохлись, являя собой медлительный табун лошадей, стреноженных этой кладью.

─ Резво начали матросики! Неплохо бы гнать их таким аллюром и дальше, как думаете, Федор Иванович?

Подъехавший штабс-капитан довольно разглядывал тянущих натужной трусцой обоз моряков.

─ Посмотрим, ─ неопределенно пожал плечами ротмистр. ─ Через час навалится жара, тогда будет видно. Федор Иванович отлично понимал, что такой бег не позже, чем через этот час превратит моряков в бесполезное скопище обессиленных тел. Об этом же думали бежавшие тесными пятерками и сами моряки. Сипло выдыхая остатки воздуха из груди, они жадно вдыхали свежую порцию, с каждым глотком которого чувствовали все возрастающую тяжкую его духоту.

Они бежали снова, как тогда, вчерашним днем, но сейчас судьба послала им столь тяжкое испытание, что скажи им кто об этом еще с полмесяца назад, пробовать бы тому говоруну на своей личине крепкий матросский кулак. Но то было лишь понятие, а суть этого жизненного перекрестка явила им свой невыносимый, страшный выбор: «Лечь здесь или сдюжить...». Впереди перед ними простиралась степь, ─ сухая, необъятная и враждебная. И окружавшее их множество всадников казались морякам ее неумолимыми слугами смерти. Каждый из них желал им скорой гибели, и от этого тянуло мертвенным холодком по сердцу. Не было бы в том причины горбиться на заклятого врага, но держало каждого моряка от самовольной смерти слово данное друг другу: «Не бросать брата своего один на один с лютой вражиной пролетарской революции! Погибать ─ так всем вместе...!».

Ротмистр обернулся назад и жестом подозвал едущего поодаль денщика. Колобов выслушал распоряжение и послал рысью свою каурую лошадь вперед, к началу обоза, туда, где виднелась крепкая, плотно сидящая в седле, фигура подъесаула. Федор Иванович видел, как тот, выслушав Колобова, развернулся к эскадрону и отдал команду. Колонна приостановила движение и от первой телеги, где везли провиант и воду, отделилась пара казаков с большой баклагой. Остановившись у головной телеги с архивом, они наполнили фляжки водой из баклаги и отдали их морякам, по очереди освобождая руки.

Сорокаминутный переход сделал свое дело. Люди, впряженные в повозки, дрожащими руками перехватывая друг у друга фляжки, жадно пили из этих мелких узкогорлых сосудов, опорожняя их одну за другой. Казаки тут же, не задерживаясь, напоив одних, перемещались к следующей телеге. Уваров, глядя на процедуру водопития, под конец ее одобрительно кивнул головой:

─ Разумно, Федор Иванович. Не то лишились бы мы своего тягла уже через час. Какая жара наваливает...

Штабс-капитан снял фуражку и тщательно протер ее платком изнутри. Федор Иванович видел, как тяготит штабс-капитана обтягивающий его фигуру плотного сукна китель, но Уваров не делал даже попытки расстегнуться хотя бы на пару верхних пуговиц. Ротмистру было понятно состояние духа штабс-капитана. Уваров, может быть, сам того не подозревая, не хотел давать слабину перед теми, кто сейчас изнывал в упряжи. Такие люди иногда встречались Федору Ивановичу. И ему самому такое состояние духа было близким и понятным. Враг не должен сознавать хоть в чем-то свое моральное превосходство. Схватка противников ─ это не только кулачный бой, но и превосходство духа. Иначе без такого понимания схватки она неизбежно превратится в убийство немощного телом беспомощного противника. Федор Иванович именно так и поступал в любом противостоянии, даже таком, где он явно ощущал подлое коварство врага...

Захар бежал в середине обоза. Пот, льющийся на глаза, слепил их своей едко-соленой жижей. Пыль, поднимаемая десятком бегущих впереди ног, давно превратила лица людей в покрытые коркой грязные маски. Связанные сзади руки лишали моряков возможности стереть стягивающую до рези кожу лица корку. Особенно доставляла мучения слипшаяся в комки грязь около ноздрей и губ. У тех, кто находился за спиной бегущих впереди товарищей, была небольшая возможность сдирать ее об их спины. Но это нисколько не приносило облегчения. Желанием счистить грязь с лица они только сбивали ритмичность шагов, заваливая идущих впереди товарищей.

Гонту это обстоятельство выводило из себя неимоверно. На третий раз хорунжий перегнувшись с седла, со всего маху стал охаживать нагайкой лежащих на земле моряков, разбивая им в кровь лица. Войдя в раж, он походил на бесноватого, брызгая слюной и выкрикивая нечленораздельные звуки. Подъесаул, сморщившись, вынужден был остановить его выстрелом около уха из нагана, убедившись после нескольких окриков в бесполезности словесного воздействия.

После нескольких минут приведения моряков в рабочее состояние колонна вновь возобновила движение. Ротмистр с досадой отметил упавшую скорость. Моряки выдыхались. Удушливая жара без малейшего признака ветра будто прожигала мясо до костей, а под черепом, казалось, вот-вот закипят мозги. Федор Иванович понимал, что еще час такого аллюра и обоз придется бросить.

─ Плохо дело, Евгений Васильевич. Матросы выдохлись. Боюсь, надо их попридержать, чтобы хоть на полтора десятка верст отойти от станицы. Думаю, надо свернуть с тракта в степь, благо сейчас земля как камень... следов на ней немного останется. В степи красные не скоро нас найдут.

Штабс-капитан, задумчиво вглядываясь вдаль, не спешил с ответом. Несколько помедлив, Уваров повернулся к ротмистру:

─ Вы правы, у нас нет выхода. Шагом, да еще по бездорожью мы недалеко уйдем. Но это единственное решение. До ночи хотя бы продержаться. Ночью можно наверстать...

Через несколько минут головная сотня, перейдя на шаг, свернула с дороги и начала втягиваться на степную, полуголую из-за обширных проплешин в сухой траве, землю. Моряки, разворачивая телеги, тихо переговаривались между собой: «Не иначе, сховаться хотят в степи... Поняли, что на нас далеко не уедешь... Держись, братва, кабы не последний час нам отмерян... Еще один рывок поглубже в степь... Там нас кончат...».

Но казаки, не увеличивая скорости, продолжали идти шагом. Захар сначала не мог понять, отчего им так подфартило. В жалостливость казаков он не верил, но что-то ему подсказывало настоящую причину такого шествия. «Кажись, братва, нас решили немного поберечь», ─ пробормотал он. «С чего бы это?» ─ ответил ему со спины кто-то. «А чтобы не загнать нас раньше времени». «Точно, сами-то они только верхом на бабах скакать горазды!..» ─ выдохнул с натугой другой.

Разговор на этом оборвался. Степь начиналась клочковатая, с мелкими буграми и кочками, на которых росли жесткие короткие стебли бурой травы. Вскоре они пошли так густо, что не имело смысла их объезжать. Телеги затрясло как в шторм, раскачивая в непрерывной тряске. Колеса телег, утыкаясь в кочки, сбивали моряков с дыхания, заставляя напрягать последние остатки сил. Не сговариваясь, через полчаса такого пути, все телеги стали.

Федор Иванович, оборвал высказанное желание хорунжего приободрить «комиссариков»:

─ Спустить шкуру с них вы всегда успеете! Сейчас всех напоить и дать десятиминутный перерыв.

Гонта с явным несогласием на лице, поскакал выполнять распоряжение. Ротмистр, смотря ему вслед, скривил губы в усмешке:

─ Просто удивительно, что мы с такими кадровыми офицерами смогли продержаться так долго. С его умишком да метить в наполеоны!.. ─ Федор Иванович вздохнул и с сожалением добавил: ─ Что поделаешь, приходиться воевать с тем, что есть...

На лице Уварова скользнула едва заметная усмешка:

─ Сейчас поздно говорить об этом. Надо спасать то, что еще можно спасти. Хотя и это не более чем призрачная надежда...

Штабс-капитан хотел было еще что-то добавить, но лишь тряхнул головой и умолк. Вскоре к ним подскакал подъесаул и, махнув нагайкой в сторону горизонта, обеспокоенно сказал:

─ Господин ротмистр! Мне не очень нравиться вон та чернота, сзади нас. Будет гроза! И не позднее полудня... Быстро тянет.

Офицеры обернулись. И впрямь, то, что было еще с час назад едва заметной черной полоской мари, сейчас надвинулось на весь горизонт, от одного его края до другого. Федор Иванович задумчиво смотрел на приближающийся грозовой фронт. Подъесаул был прав. К полудню гроза их настигнет и такая, что светопреставление по сравнению покажется детским спектаклем. Выбора не было. Матросиков сейчас надо использовать до последнего. Потом в них надобность просто отпадет, потому что степь превратится в непролазное море грязи.

─ Семен Владимирович, поднимайте всех и гоните, как сможете. Матросов не жалеть. Нам нужно уйти сейчас как можно дальше. Понимаете!? Мы должны как можно ближе оказаться к станице. Немедленно послать туда казаков за лошадьми, и, может, с Божьей помощью завтра доберемся до Екатеринодара.

Подъесаул озабоченно кивнул головой. Через минуту вся растянувшаяся колонна пришла в движение. Подъесаул летал на своем жеребце и сухим колким звуком выкрикивал: «Ребята-а! Подсоберись, подтяни-и-сь!». А в сторону, оторвавшись от колонны, наметом сорвались двое верховых и, яростно нахлестывая лошадей, через пять минуть скрылись из глаз в мережащей степной дали.

Моряки бежали среди плотной казачьей цепи. Они нависали над ними, отмахивая нагайками по спинам замешкавшихся матросов. Духота была настолько ощутимой, что морякам казалось, что они продираются сквозь плотную, соленую от пота, завесу. Степь дышала стозевной раскаленной пастью...

Юнкер, все время находившийся в первых рядах головного эскадрона, во время остановки, движимый каким-то неясным побуждением, ведя свою лошадь, медленно шел вдоль обоза. Это побуждение, возникшее в нем с самого начала, когда он, оглядываясь на запряженных моряков, вдруг ощутил нечто знакомое в фигуре одного из них. Тогда он никак не мог разглядеть его лица из-за густого слоя пыли, сделавшего этого парня неотличимым от других.

Моряк, фигура которого ему показалась знакомой, был запряжен во вторую телегу, и юнкер, пристально разглядывая каждого из этой пятерки, вдруг наткнулся на то лицо, которое видел тогда, внизу балки, упрямое, злое и решительное. Сейчас оно выглядело усталым и изможденным.

Юнкер некоторое время стоял неподвижно, устремив взгляд на моряка. Тот, заметив такое внимание со стороны юнкера, поднял голову и спросил:

─ Эй, паренек, закурить не найдется?

Юнкер отрицательно мотнул головой и ...

─ Ну, что ж, нет, так нет... ─ Захар огляделся вокруг и с усмешкой сказал сидевшим вокруг товарищам. ─ Мальцам еще не положено баловаться. Слушай, парень, ─ обратился он опять к юнкеру, ─ может, у кого из мужиков спросишь? Ты, я вижу, малый добрый, подсоби в беде! Тяжко без курева.

Юнкер не мог понять, почему он, неожиданно для себя подошел к стоящему поодаль казаку и попросил того скрутить самокрутку. Тот, не задавая лишних вопросов, полез в кисет и через полминуты протянул юнкеру пару добротных, толщиной с палец, самокруток. «Тебе их присмолить?». Юнкер утвердительно кивнул и, взяв из рук казака прикуренные самокрутки, направился назад. Около крайнего моряка, юнкер в нерешительности остановился.

─ Ну что ж ты, суй в рот! ─ улыбнулся тот. ─ Видишь, клешни у нас застопорены! Вон и тому давай тоже. Спасибо, что уважил! Доброе дело ─ оно когда-нибудь тебе зачтется...

Моряки, приладив поудобнее самокрутки губами глубоко и с наслаждением затянулись. Юнкер по-прежнему стоял рядом и неотрывно смотрел на Захара. Тот, чувствуя на себе прожигающий взгляд мальчишки, внимательно взглянул юнкеру в глаза и с иронией спросил:

─ А что, парень, высмотрел что на мне?

Юнкер медленно отвел взгляд, опустил голову и, ни слова не говоря, двинулся в голову колонны. Захар, прищурившись, смотрел вслед удаляющемуся юнкеру и пытался разгадать причину такого интереса к нему со стороны юнкера. Что он его до сегодняшнего дня никогда не видел, Захар не сомневался ни минуты. Может, этот парнишка был тем самым, у кого он намедни вечером подбил камнем ствол карабина? Так вокруг него было слишком много моряков, чтобы парень смог его различить среди плотно стоящей братвы!..

Захара толкнули в бок. Перехватив губами остаток самокрутки, он, уже на бегу обмозговывал этот непонятный случай. Не может быть, чтобы парень вот так ни с того ни с сего стал пялиться на него. Но скоро навалившаяся на тело горячим свинцом усталость выветрила из головы все посторонние мысли, кроме одной: «Продержаться...». Захар еще раньше постиг одну простую, но такую нужную в его положении мысль: «Раз судьба вытащила его из той ямы, где остались друзья и товарищи, значит, есть и в его жизни фарт. И, значит, надо только как-нибудь продержаться...».

Потом исчезла и эта мысль, когда по истечении полутора часов полубега матросы стали валиться на ходу, как подстреленные. Не помогали ни нагайки, ни пятиминутные остановки на водопой, ни вынужденная помощь спешившихся казаков, подталкивающих сзади телеги на особо глубоких ямах и балках. Но Захар упрямо держался, ощущая где-то внутри себя тот живой пульс, который он обозначил как фарт благосклонной к нему судьбы...

Солнце стояло почти в зените, когда вдруг откуда-то сзади налетел порыв ветра. Меж кочками потянуло пыльной поземкой. Снова и снова ветер налетал короткими шквалами, с тонким посвистом играя на иссохших стеблях степных трав. Захар видел, как обеспокоенно оглядываются назад казаки, озабоченно переговариваясь друг с другом.

Морякам это было на руку. Все телеги постепенно сбавили ход. Казаки, приставленные к ним для выколачивания максимальной скорости, посматривая куда-то назад, уже не обращали на моряков никакого внимания. Что-то грозное и неотвратимое, испугавшее казачье войско, надвигалось на них сзади. Захар, изловчившись, вывернулся из тугой увязки к оглобле, несколькими рядами перехватывающими грудь и повернул голову назад.

То, что он увидел, было захватывающим и грандиозным ... На них надвигалась сплошная черная стена мрака, простиравшейся от горизонта и уходящая вверх на немыслимую высоту. Где-то в далеких ее недрах просвечивая, как через закопченное стекло, мерцали непрерывные сполохи. Они следовали так густо, что перекрывали друг друга, отчего, казалось, там, в этой чернильной пучине кто-то зажег миллионы сверкающих фейерверков. И они были еще так далеко, что их беззвучная игра только нагоняла жуть этой надвигающейся обложной силой.

─ Амба, братва, все, кажется отпрыгались!.. ─ негромко сказал Захар. ─ Штормяга надвигается знатный... Недаром утро в крови утопло. Заря была, как Христова кровушка...

─ Оно в самый раз... Передохнем малость, а мокнуть морской душе не привыкать, ─ отозвался идущий сбоку парень.

─ Ха! Это пускай казачки побздять как следует!.. ─ до-вольно добавил кто-то сзади. ─ Эта станичная трухня и половины настоящего шторма не видела!..

─ Чего радуетесь! ─ мрачно буркнул его сосед. ─ До этого они с нас шкуру до костей спустят! Вон смотри, что делают...

У передней телеги хорунжий и два дюжих казака, спешившись, отвязали крайнего моряка и потащили в степь. Находившийся там же ротмистр, чуть отъехав в сторону, повернулся к остальным телегам и крикнул:

─ Времени у меня на разговоры нет! Я сдержу свой уговор, но до наступления грозы вам придется поднапрячься, потом отдохнете! Несогласных мы оставим здесь на прокорм стервятникам. А сейчас всем встать и бегом марш!

Моряки зашевелились. Никто не проронил ни слова, глядя на казаков, поставивших на колени бедолагу. Отвернувшись, моряки молча проходили мимо, и только от одной последней телеги раздался голос ─ спокойный и властный: «Не дрейфь, браток! Мы скоро тебя догоним!».

─ А ну, рыбья кость, прибавь шагу, не то легко не отделаетесь, как этот! Мы с вас сначала шкуры спустим! ─ заорал хорунжий, подскочивший к последним повозкам. ─ Ребята, ну-ка прижарьте им спины, чтоб знали, что я не шучу!

Казаки, срываясь на истеричные крики, заходили нагайками по плечам моряков. Те, ужимаясь от хлестких ударов и глухо матерясь, постепенно убыстрили ход. Через минуту они услыхали, как сзади раздался хлесткий ружейный залп...

Обоз набрал скорость, ─ такую, какая только была воз-можна. Ротмистр, мрачно оглядываясь назад, с безнадежным бессилием понимал, что от стремительно настигающей их грозы не уйти. Он прекрасно знал, во что превращается степь даже после короткого проливного дождя. Набухший кубанский чернозем, как густо намазанное на хлеб масло, гасил в своей толще любые попытки оттолкнуться от него. И приходилось часами ждать, пока напитавшая его влага не уйдет или не испарится под жарким степным солнцем.

Но то бывало после обычных летних гроз. А сейчас на них надвигалось нечто небывалое. Уваров, прискакавший после проведенной экзекуции, с обреченной интонацией в голосе проронил:

─ Вряд ли нам сегодня удастся пройти еще хоть пару километров. Ураган сейчас нас накроет...

─ Что будет с грузом и архивом? Его полностью промочит! ─ наклонившись, крикнул Федор Иванович штабс-капитану.

─ Не беспокойтесь... ─ Уваров одной рукой придерживал фуражку, другой натягивал повод, успокаивая нервно пританцовывающего под ним коня. ─ Весь груз упакован в мешки из крафт-бумаги. Она полностью водонепроницаема... Мы предусматривали...

Ротмистр не расслышал последние слова Уварова, но все равно успокоено кивнул головой.

Шквал, хотя и его ждали, налетел стремительно и внезапно. Черный полог неба быстро погасил остатки дневного света. Сгущавшаяся тьма сделала неразличимым пространство на расстоянии нескольких десятков метров. Все заревело вокруг. Бешеные порывы ураганного ветра сдирали все, что только можно было сорвать. Казацкие картузы и ... летели как выпущенные из пращи. Из-за пронзительно-свистящего воя, глушащего любые попытки докричаться до соседа, колонна разбилась на отдельные кучки людей. Спешившиеся казаки сбивались в круг по нескольку человек вокруг своих лошадей. Все застыли в предчувствии первого удара.

Но каким бы ни были предчувствия людей, они обману-лись в его ожидаемом проявлении. Сначала первые из них, кто находился ближе к надвигающейся черной стене из воды и молний были атакованы плотным валом бегущих бесчисленных стай грызунов, насекомых, ящериц и другой степной живности. Полностью игнорируя людей, они мчались через их ряды и только явственно слышный шорох, несмотря на ужасающий грохот и свист ураганного ветра, отмечал их стремительный бег.

И все же эти спасающиеся комочки живой плоти были не так проворны, как зазмеившиеся пенными головами между кочек потоки грязной смеси из воды, стеблей трав и мусора. И через мгновение всех людей захлестнул накативший вал шипящей воды. Она мгновенно поднялась до голенищ, обкатывая их пенными бурунами.

Люди стояли и смотрели, как в версте от них поднявшаяся в небо отливающая глянцем черная стена поглощала все видимое пространство. Колобов, до сих пор не решавшийся побеспокоить ротмистра, сидевшего на своей лошади с озлобленно-мрачным выражением лица, все же, что-то обдумав, тронул своего коня:

- Ваше высокоблагородь, разрешите обратиться… Федор Иванович повернулся к нему:

- Что тебе, Колобов?

- Гроза знатная будет… - повысил голос денщик. – Одним ливнем дело не обойдется… Град идет, не приведи Господь! Может сильно побить людей и лошадей…

- Что предлагаешь?

- Пологи повязать из рубах и исподнего. У казаков в переметах все есть для этого. Ротмистр понял все сразу. Отослав Колобова в голову колонны с распоряжением приготовиться, он подозвал к себе подъесаула:

- Семен Владимирович, распорядитесь развязать матросам руки. Пусть из своих тряпок навяжут пологи и прикроются… Иначе после града они ни на что будут не годны. По сотням передать, ─ беречь лошадей. Посадить их на хвосты и накрыть головы. Казакам оставаться при них…

─ Хорошо, Федор Иванович, мигом сделаю. ─ Подъесаул бросил коня в галоп и через минуту по всем телегам проехались казаки, шашками разрезая путы на руках моряков. Выслушав их, моряки, не мешкая, принялись снимать с себя клеши и тельняшки, вытаскивая их из-под обвязанных вокруг торсов веревок. Привычные к вязанию узлов, матросские руки быстро навязали просторные полотнища. Усевшись на корточки, они натянули поверх голов пестрые пологи, превратившись в неведомые этой степи многоножные существа. Обе сотни, спешившись, проделывали тоже самое со своим тряпьем. Они сажали коней на крупы и став перед их мордами, натягивали связанные из белья и рубах полотна. Лошади смирно сносили всю непонятную для них процедуру, но, словно чувствуя приближающуюся беду, покорно позволяли людям проделывать с ними все это.

Ветер вдруг стих, и все люди услышали нараставший с каждым мгновение мерный гул, будто на них неслись неисчислимые, но невидимые табуны лошадей. Земля гудела и вибрировала. Явственно слышные непрерывные раскаты грома сотрясали воздух, но они не вызывали такое, порождающее инстинктивное чувство ужаса, как этот надвигающийся мощный, раскачивающий под ногами землю, гул. Ротмистр обреченно подумал, что даже сама природа восстала против них, посылая господню кару, чтобы побить их, стереть с лица земли, как лишних, отслуживших свое, существ.

Большинство казаков, обратив лицо к мчащейся на них погибели, крестились, шепча молитвы. Они все понимали, что их усилия спастись слишком …, слишком …, чтобы без помощи всевышнего, милостивого и справедливого, выжить в этом круге ада. Они понимали, что Ад есть, но чтобы вот так увидеть его воочию, ощутить сейчас на себе всю его ярость, гасили надежды спастись в самых отважных сердцах…

Обрушившийся на колонну удар был ужасен. Все, кто только что видел своего соседа, чувствовал его локоть, мгновенно остались в гнетущем душу одиночестве. Вода, падавшая с небес сплошной массой, без просветов и промежутков перебивала дыхание, заливала горло и нос. Люди держали над собой хлипкие тряпичные навесы, изо всех сил сопротивлялись сокрушительным порывам ветра. Лезвии молний, с шипящим треском беспрерывно рвущие в куски воздух, оглушительно гремевшие беглыми залпами многожерловых орудийных батарей раскаты грома, не смогли заглушить стремительно нараставший плотный перекатывающийся звук. И когда люди увидели вонзавшиеся в землю с глухим чваканьем круглые, величиной с голубиное яйцо, градины, то поняли, что для высших сил были все они великими грешниками, которых следовало покарать немедленно и беспощадно...

Стоны, ржанье лошадей неслись отовсюду. Хлесткие удары ледяных снарядов рвали в клочья бесполезные тряпки, которыми тщетно пытались прикрыться несчастные... Юнкер стоял у своего коня и, сжавшись, ожидал следующего удара. Правое плечо уже ныло от нескольких попаданий. Сыпавшиеся на него удары юнкер переносил стойко и только иногда охал от особо крепкого попадания в кость или голову. Хотя на нем была нахлобучена фуражка, которую он по совету Колобова набил тряпьем, каждое попадание градины отдавалось в голове гулким буханьем. Прятаться под телегой юнкер категорически отказался. Прижавшись к шее лошади, юнкер закрывал ее голову нательной рубахой, зажав ворот зубами и натянув руками подол как можно сильнее. Он видел, что все казаки, невзирая на град, именно так укрывали головы своих лошадей.

Те три-четыре минуты, которые понадобились, чтобы пройти фронту градобоя через их колонну, показались юнкеру вечностью. Вжав лицо в пахнущую мокрой шерстью шею коня, он чувствовал, как тот дрожит мелкой судорожной дрожью. Юнкер стоял и молил Господа, пощадить коня и его. Юнкер молился, и это приносило ему какое-то облегчение. Он верил каждой частицей своего тела, что пока он обращается к Богу, с ним ничего не случиться.

Едва град прошел, юнкер поднял голову и осмотрелся вокруг, насколько это было возможно при налетевшей новой водяной лавины дождя. Он видел, что все матросы у ближайшей к нему телеги лежат на затопленной почти до колена земле. Сжатые оглоблями, они до сих пор закрывали головы руками и по их обнаженным спинам ручьями стекали красные от крови потоки ливня.

Ураган по-прежнему не убавлял своей силы. Молнии вонзались в землю, оглушая людей и лошадей, доводя их до прострации. Юнкер вдруг увидел, как чуть поодаль, в одну из телег попал невероятной силы и ослепляющего света разряд молнии. Телега развалилась надвое, как от прямого попадания артиллерийского снаряда. Несмотря на ливень, поклажа вспыхнула будто облитая смолой. Люди, впряженные в нее, широко раскрыв рты, зашедшись в немом крике, корчась, попадали, словно подкошенные. К телеге уже бежали со всех сторон казаки. Они опрокинули ее на землю и, располосовав веревки, начали растаскивать обугленные тюки и ящики, шипящие от попавшей в раскаленный расплав воды. Едва казаки растащили груз, штабс-капитан соскочил с коня и, подбежав, заставил отнести ящики к другой телеге. На лежащих без движения пятерых моряков никто не обращал внимания. И лишь когда поклажа была перетащена к ближайшим повозкам, к ним подошли. Хорунжий собственноручно обследовал каждого из моряков и, убедившись, что трое из них не подают признаков жизни, приказал отвязать и оттащить всех пятерых в сторону.

─ Господин ротмистр, ─ доложил он, подскакав к Федору Ивановичу. – Все пятеро ─ дохлятина. Всех, как есть, прибило молнией...

Ротмистр хмуро выслушал хорунжего и приказал:

─ Груз распределить на оставшиеся телеги... ─ и, оглядев степь, прибавил: ─ Всех матросов осмотреть и доложить мне. Да, и распорядитесь, хорунжий, накормить их. Судя по тому, что я вижу, нам отсюда не двинуться еще в течение двух-трех часов. Всем привести себя в порядок, высушиться и поесть. Выполняйте...

Ротмистр дернул повод и направил жеребца к головным телегам обоза. Конь, тяжело выдирая из глубокой грязи копыта, заартачился и, переминаясь на месте, недовольно всхрапнул. Федор Иванович зло огрел его плетью. И хотя он понимал, что никак не сможет повлиять на ситуацию, каприз коня выдавил на его сердце жгучую волну желчи. «Черт возьми все это!.. И время это, и людей, и эту страну, которую даже Бог оставил!..». Он смотрел на тяжело передвигавшихся в мокрой одежде казаков, на увязшие по оси в грязи повозки, темных от влаги лошадей, и ему страстно захотелось закрыть глаза и окаменеть, как видневшийся вдали каменный истукан, не ведавший никаких переживаний и страстей.

Насытившаяся жертвенной плотью стихия, удовлетворенно урча громами, уносилась вдаль. Степь, еще недавно, словно покрытая желто-бурым покрывалом, теперь, насколько хватало взгляда, была расчерчена неровными белыми валами выпавшего града. Густые плотные волны его напомнили Захару пенные буруны взбаламученного моря после недавнего шторма. Он сидел на покрытой водой земле, поджав под себя ногу. Вода быстро уходила в землю, оставляя после себя жирное месиво чернозема. Захар тупо смотрел себе под ноги и, прислушиваясь к разливающейся, ноющей боли в голове и руках, которыми прикрывал ее во время града, почему-то подумал: «Этим станичным есть за что воевать... Нам бы в деревне такого чернозему...».

─ Пропасть нам здесь... ─ обреченно выдохнул сидевший рядом Егор. ─ По такой грязи и аршина не пройти. Точно, положат они нас. Этот... злобный пес... ишь, лютует...

Захар понял, о ком говорит Егор. Невдалеке от них хорунжий с тремя казаками, стоя над моряками, лежащих у разбитой телеги, шашками протыкали их бездвижные тела. Один из моряков оказался еще живым, и слабым усилием руки пытался отстранить от себя клинок. Но это вызвало лишь усмешку на лице Гонты. Он, хекнув, с видимым наслаждением с силой вогнал лезвие шашки в грудь несчастного парня. И тут же, выдернув ее из тела моряка, вытер лезвие о его штаны.

С брезгливым равнодушием он отвернулся от убитого и все четверо направились к телеге Захара. Подойдя, хорунжий неспешно оглядел сидящих моряков и приказал свистящим полушепотом:

─ Встать!

Помедлив, моряки, с трудом разгибая избитые в кровь спины, поднялись. Гонта медленно обошел их и удовлетворенно усмехнулся:

─ Эти в полном порядке. Выдай им пайку... ─ глянув на стоящего с мешком казака, процедил хорунжий.

Гонта видел, что руки и спины моряков, посеченные в кровь льдом, бугрились вздутыми от ударов мышцами. Из ран на голове сочилась кровь и моряки, вытирая ее остатками разорванных в клочья тельняшек, только размазывали стекавшие капли, но это доставляло хорунжему явно видимое удовольствие.

Казак, развязав мешок, достал оттуда кусок хлеба и флягу с водой. Протянув их ближайшему матросу, он намеревался уже их отдать, но Гонта опередил его. Коротким ударом он выбил протянутый хлеб и фляжку из руки казака.

─ Не господа... Пусть жрут там, где им положено... свиньи большевистские!.. Он развернулся и, скользя по густой смеси из градин, густо нафаршировавших жидкую земляную хлябь, двинулся к следующей повозке.

Захар поднял хлеб с земли и тщательно вымыл запачканные места в луже. Моряки ели молча, не спеша, будто предчувствуя, что эти жалкие куски хлеба, станут последней трапезой в их жизни.

Через полчаса, едва унесло висящие с неба последние ливневые космы, с просиневшей выси, словно и не было только что явленного высшими силами апокалипсиса, хлынул поток солнечного света. От его пронизавших небесный свод лучей, простершись из края в край мощными красочными переливами, зажглась радуга.

Осенившая венцом мученика каждого из этих людей, она сравняла их всех перед великим даром природы, ─ жизнью, которую эти люди с истовостью фанатиков уничтожали, принося этот божественный дар в жертву своим ничтожным, братоубийственным целям.

Глава 6

Весь прошедший день Сухонцев мотался между полигонами. Какие-то подвижки в процессе наладки стартового комплекса все же давали некоторую надежду уложиться в срок. Но, в основном, смятый график работ заставлял людей нервничать, срываясь на крики и ругань. Хроническая нехватка людей и средств сказались сейчас в полной мере. Ежедневные селекторные совещания стали для Сергея Дмитриевича чуть ли не головной болью. Каждый раз, выслушивая замминистра Олега Леонидовича, который, уже не стесняясь, с металлом в голосе переводил свои пожелания добиться ощутимых результатов в простые народные выражения, Сухонцев угрюмо и односложно отвечал: «Делаем, что можем… все силы и ресурсы задействованы…».

Звонок из министерства упредил появление Сергея Дмитриевича. Секретарь, молодой человек, весь натянутый как струнка, с непроницаемым видом доложил:

– Сергей Дмитриевич, вас к телефону… министр…

Пройдя из приемной в кабинет, Сухонцев, стаскивая на ходу пальто, взял трубку:

– Иван Яковлевич, я тебя слушаю…

И по мере того, как министр говорил, его лицо темнело, складка меж бровей, удлиняясь, прорезала лоб узкой черной тенью:

– Хорошо, Иван Яковлевич, я сегодня же вылетаю. Людей, связанных с проектом, возьму с собой… И с документацией… спецрейсом, через час… Да, я понимаю, но что есть, то и буду докладывать на коллегии…

Положив трубку, Сергей Дмитриевич откинулся на спинку стула. «Опять драка будет… Воронков просто так не станет меня дергать… Эх, Иван Яковлевич, трудно не только тебе…».

Сергей Дмитриевич, с противным ощущением человека влезшего в кусок дерьма, сморщился от мысли о предстоящей возне вокруг финансового вопроса. Их и так обескровили постоянными урезами утвержденных квот. Бесконечная драка вокруг финансирования проекта выхолащивала творческую энергию Сухонцева глубоко чуждой ему административной суетой. Это повергало Сергея Дмитриевича в состояние полной апатии. Присущий ему азарт творца бездарно гасился изнурительной тяжбой с НПО его заклятого друга за отвоевывание своего, более перспективного, и, главное, почти готового проекта.

Но что Сухонцев полностью не принимал, хотя и знал о бесполезности своих усилий, так это упорное отстаивание ведомством устарелых проектов, несмотря на любые его попытки противостоять деструктивной линии ведомственных чиновников. Сергей Дмитриевич не раз, срываясь на ультимативные возражения, пытался добиться от них понимания требований времени. Но все его попытки мягко гасились абстрактными разговорами о текущем моменте, политической ситуации и прочим, ничего не значащим словесным жонглированием. Постепенно Сергей Дмитриевич осознал простую, и вместе с тем страшную истину – то, что происходило в ведомстве, было похоже на продуманную и тщательно спланированную стратегическую операцию по развалу оборонного потенциала страны.

Он усмехнулся, качнув головой. Разваливать можно все, но только не оборону страны. «Кто не кормит свою армию, тот будет кормить чужую…». Этот категорический афоризм сейчас, как никогда, обрел свою актуальность. Наша терпеливая армия еще сможет перебиться впроголодь, но вот воевать устарелым хламом в наше время свойственно только нищей, разоренной стране…

Сергей Дмитриевич неотрывно смотрел в иллюминатор. Пелена облаков, медленно скользившая за окном самолета, словно погружала его в гипнотический транс. Его сознание, словно проваливаясь сквозь нескончаемые слои влажной взвеси, казалось, пронизывало не их, а само время, устремляясь туда, где в дальних уголках памяти мерцало всеми нюансами чувств его прошлое. Будто чья-то воля возвращала его в те давние времена с только ей понятной целью. И его мозг, как мягкая губка, выжимаемая властной рукой, легко и безудержно изливал поток воспоминаний.

Сергею Дмитриевичу непонятны были причины этих воспоминаний. Смерть матери? Ему, державшему в голове лишь расчеты, идеи и концепции замыслов было удивительным и тревожным такое непривычное направление неотвязных мыслей. Будто это событие – смерть единственного дорогого ему человека, как громом поразившее его, сдернуло завесу времени, смывая все суетное, казавшееся ему до сих пор чуть ли не самым смыслом существования.

Все перемешалось в этом хаотичном потоке. Он уже не был уверен в том, прав ли он был в отношениях с Наташей, изначально отметая ее незатейливый образ жизни, ее представления о счастье. Теперь он отчетливо понимал, что его максимализм в их отношениях неотвратимо привел к разрыву. Может быть, это стало результатом его категорического нежелания пересмотреть ее место в своей жизни, где на долю Наташи волей-неволей доставались от работы скудные остатки времени. Что ж, вполне возможно. И то, что Вадим в это время оказался рядом, было лишь случайным стечением обстоятельств…

Сергей Дмитриевич поежился, как будто в салоне самолета стало внезапно холодно. И тут же усмехнулся своей странной реакции на вполне закономерную мысль…

…Он ли, другой, но его место подле Наташи не могло быть заполнено только ее долгим ожиданием. Сознание того, что их брак свелся к абстрактному статусу замужней женщины угнетало Наташу. По крайней мере, она так трактовала сложившуюся ситуацию в тягостные минуты размолвок. Свое понимание смысла жизни Наташа полностью укладывала в семейный быт, заполненный достатком, детьми и постоянно присутствующим рядом мужем. Наташе было достаточно ужатого до бытовых сплетен мирка, обладания дефицит-ными вещами и отношений в кругу знакомых, в которых царить должна была только она одна.

Сухонцев подумал о Вере… Отношения с ней никогда не переступали близкодружественных границ, и Сергей Дмитриевич упрямо оставлял их на этом безопасном рубеже. Он панически боялся известного ему исхода таких отношений. Сухонцев понимал умом, что сейчас все обстоит не так, но незажившая до сих пор рана, словно подернутая пеплом прошедших лет, не оставляла ему выбора. Сергей Дмитриевич тщательно обходил в воспоминаниях этот душевный стигмат. Его жизнь теперь и вовсе не оставляла никакого временного пространства для личных отношений. Она выработала в его сознании постоянную и, вместе с тем, простую истину: «Что однажды привело к краху отношений с одной женщиной, сможет стать причиной того же и с другой». Правда, отношение к нему Веры не было для него полностью понятной страницей. Хотя многолетнее тихое упрямство, стремление проникнуть за броню его индифферентности, говорили Сергею Дмитриевичу об истинности чувства Веры.

Он уже свыкся с тем, что его жизнь давно протекает без друзей, настоящих и преданных, отделяя нынешних знакомых от тех, кто остался там, за чередой многих десятков лет. Сухонцев только сейчас с горькой иронией осознал, что сам выстроил стену из мнимых ценностей, которыми пытался отгородить себя от томительной душевной пустоты. Без возможности, глядя в глаза близкого друга, поделиться сокровенным, он неминуемо должен был превратиться в подобие зомби, живущего по раз и навсегда заведенному порядку. И все из-за того, что когда-то он принял максимализм юношеских амбиций за единственную истину в жизни, такую ненужную теперь. С тоскливой опустошенностью Сергей Дмитриевич понимал, что не только работа есть суть человеческого существования. И эта, по сути мизерная часть бытия, только скорлупа для придания самой жизни ощущения состоятельности, в которой любовь, дружеские чувства, счастье растить детей составляют ее ядро.

Единственной, оставшейся с тех времен отдушиной была возможность иногда видеться со своим Юркой, другом сердца и далекой юности. По прихоти судьбы жизнь развела их по разные стороны баррикад, тех, что возведены одним из самых подлых человеческих пороков – национализмом. Юрий Семенович Кушнаренко, уже седой академик и лауреат многих, самых известных математический премий, но по-прежнему все тот же дурашливый Юрка, после развала страны остался в Киеве. Виделись они теперь лишь на редких офици-альных мероприятиях разного рода, да еще пользуясь необходимостью решать вопросы приватного свойства.

Делая запросы через МИД для вызова на официальном уровне, друзья только так могли отмечать свои знаменательные даты в жизни. И на этих днях рождения, свадьбах, похоронах друзей и юбилеях, они, улучив момент, скрывшись от многочисленной личной охраны и приставленных соглядатаев, беспрепятственно делились наболевшим. Разногласий между ними в оценке случившейся политической катастрофы, а именно это было общей, неколебимой платформой их убеждений, не было никогда. Но какими бы ни были их взгляды на творившуюся вокруг политическую вакханалию, непременно, после двух-трех рюмок привезенной Юркой крепчайшей горилки, они вдруг, переглянувшись, усмехались, и кто-нибудь из них, вздохнув, говорил: «А помнишь…».

…Наконец, часа через два старик-вахтер, упорно не реагировавший на недовольные реплики парней и ропот явно подуставших девочек, обнаружил признаки жизни. Сдвинув треух с глаз, он под-нялся с бревна и оглядел ребят. Остановив свой взгляд на Сергее с Юркой, пробурчал:

– Все на сегодня. Вы двое, лопаты и метлы принести мне в подсобку. Знаете где… Остальным ждать вашего руководителя на проходной.

Сергей посмотрел туда, где стоял Вадим. Тот, окруженный компанией своих «колунов» что-то им говорил, и все четверо с ухмылками, не сулящими ничего хорошего, тяжелыми взглядами сверлили приятелей. Юрка недовольно сказал:

– Хорошо бы сейчас иметь пару лишних ног! А еще лучше твой планер, с которым ты забухтел с прошлого года…

Сергей выразительно посмотрел на него:

– Давай, лучше, бери лопаты! Ими как раз хорошо будет уравнять шансы. – И, критически оглядев друга, хмыкнул. – Не, возьми лучше метлу. Будешь ею как пикой шуровать!

Уложив лопаты и метлы на тачку, приятели, стараясь не выдать лишним движением своего беспокойства, вразвалку продефили-ровали мимо сопевшей от напряжения компании Вадима.

Подойдя к вагончику, парни остановили тачку около порожка. Увидев висящий на двери замок, Юрка сплюнул от досады:

– Вот дьявол! Где этот ватник замшелый шляется? Сматываться надо, а тут этот…

Не успел он договорить, как из-за вагончика показался «этот ватник замшелый» и, понимающе улыбнувшись, добродушно сказал:

– Что, парни, торопитесь? Девочки, небось, заждались? Что ж, дело приятное. Сейчас, инвентарь занесем и пожалте в увольнение.

Сергей, захватив несколько лопат, поднялся за стариком в вагончик-бытовку. Войдя, он увидел, что вагончик делиться надвое небольшой прихожей. На противоположной стене находилась вешалка, на которую старик повесил ватник. Вытащив из кармана штанов ключи, он открыл дверь, ведущую в правую часть бытовки.

– Давай, парень, заноси лопаты сюда и ставь их у стены. И метлы туда же. Как перетащите, зайди ко мне в ту комнату… – он ткнул пальцем в открытую дверь, – скажешь, что закончили… Я закрою…

Старик повернулся и вышел вслед за Сергеем. Мявшийся в проходе Юрка нетерпеливо заторопил приятеля:

– Погнали! Пару раз туда-сюда и по домам!

Уже на третьем заходе, забирая партию лопат, Сергей случайно взглянул в окно вагончика. За стеклом, в проеме занавесок он увидел лицо старика. Тот смотрел на него напряженным взглядом, как будто мучительно хотел что-то вспомнить.

От Юрки тоже не ускользнуло повышенное внимание старика к особе своего дружка:

– Серый, чего это старик пялиться на тебя? Прямо сейчас схавает!

Сергей поморщился и, отвернувшись от окна, буркнул:

– Тебе интересно, пойди и спроси. Мне как-то до лампочки его интересы!

Юрка хихикнул:

– Не, Серый, тут что-то не то… – Он с сомнением покрутил головой. – Может, это твой дед, который пропал в войну? Неспроста он так вылупился на тебя!

– Ну хватит базарить! – с напускным раздражением отпарировал Сергей. – Давай, кончаем и погнали отсюда!

Ребята с трудом протащили торчащий во все стороны дворницкий инструмент. Расставив его у стены, они принялись отряхиваться. Сергей, отодвинувшись от Юрки, размахивавшего рукавицей как мельничный ветряк крылом, увидел появившегося в двери старика-вахтера:

– Что, хлопцы, порядок? Можете рукавички положить вот сюда. Если хотите пить, у меня на той стороне бачок с водой.

Сергей и вправду вдруг почувствовал охоту к паре-другой глотков воды. Юрка тут же опередил его:

– Где вода, дедуль?! Это ж в самый раз! А то до города пехом три км, а жара накатила не хилая!

– Ну так и я говорю, попейте водички и с Богом! – добродушно согласился дед. – Идемте…

Юрка, шустро опередив друга, нырнул в дверь вслед за вахтером. Сергей, несколько помедлив, двинулся следом. Он почему-то никак не мог понять, что же такого в нем вызвало неподдельный интерес совершенно незнакомого ему человека. Будто взгляд этого старика пробуравил в его душе что-то, посеяв там необъяснимое беспокойство…

Юрка, выцедив одним махом две кружки воды, и, отдуваясь, протянул ее Сергею:

– Давай, заправляйся! Вода – класс! Холодненькая!

И пока Сергей ждал, пока наполнится из краника цинкового бачка кружка, он искоса поглядывал на деда. Тот, казалось, не обращал на друзей никакого внимания, держа перед собой газетный разворот. Но едва Сергей поставил кружку на бак, старик отложил газету и с усмешкой, и еще какой-то непонятной интонацией в голосе, сказал:

– Ловко, парень, у тебя получается с бросками. Видел я, как ты припечатал на балку три подряд снежка. Да и в лоб тому красавчику приложился отменно. В своей жизни я только одного такого человека знал. Он тоже кидал без промаха… без единого… Вон его фотография висит на стене… Тот, который майор…

Сергея не очень интересовала фотография, но из деликатности он не стал противиться. Подойдя к сундучку, он увидел фотографию над ним. У блиндажа стоял офицер с погонами майора и несколько солдат в ватниках нараспашку. У всех видны были тельняшки. Сергей, еще не особо вглядываясь в пожелтевший снимок, уже почувствовал, что сбылось его предчувствие необычности происходящего.

– Да это же мой дед! Откуда у вас эта фотография!? – изумлённо вскричал Сергей. – У нас точно такая же дома лежит!

Он растерянно переводил взгляд то на старика, сидевшего с закаменевшим, белее занавески на окне лицом, то на Юрку, стоявшего у книжной полки с открытым ртом. И в этот самый момент чувство нереальности происходящего стало для Сергея простым и понятным, как формула из школьного учебника…

Всю дорогу от аэродрома в Чкаловском до министерства Сухонцев бездумно глядел на серый, затянутый пеленой моросящего дождя, стремительно уносящийся назад пейзаж. И только перед массивными чугунными воротами внушительного здания он усилием воли привел себя в рабочее состояние. Ситуация требовала предельной мобилизации, чего он был не в состоянии достичь без полной концентрации воли и духа.

То, что сказал ему Воронков, ни в малейшей степени не давало возможности упустить последний шанс отстоять тот последний, пока еще имевшийся в его распоряжении финансовый и людской ресурс. Если даже предположить худшее, – отторжение главного ОКБ из-под его начала, то – как следствие этого – наступит полная стагнация теперешнего уровня темпа работ. Каких усилий стоило ему сохранить этот темп на рабочем уровне, было хорошо известно и Воронкову. Но Сергей Дмитриевич, по сухому тону в недавнем разговоре по телефону с министром понял, что люди в коллегии – молодые, амбициозные, рвущиеся к власти и деньгам – уже представляют собой силу, способную добиться нужных им целей, невзирая на средства…

Иван Яковлевич поднялся из-за массивного, обтянутого зеленым сукном, дубового стола и, протягивая руку, прогудел басом:

– Хорошо, что вовремя! Жду тебя, как бабцов на свиданку в свое время ждал. Боялся, что погода все испортит!

Сергей Дмитриевич знал простецкую манеру министра общаться со всеми, кто, так или иначе, был равен ему по статусу. И потому, вешая плащ, ответил в том же ключе:

– Здравствуй, Иван Яковлевич! Стоило ли тратить свои нервы по пустяку! Не лайнер, так твои летуны-всепогодники притаранили на «сушке»! И быстрее даже было бы!

– Э нет, дорогой! Об этом сразу кое-кому стало бы известно. А нам афишировать нашу встречу сейчас не стоит.

Сергей Дмитриевич внимательно посмотрел на Ивана Яковлевича:

– Что, так все серьезно?

Воронков помрачнел и покачал головой:

– Да хуже некуда. Наши, скажем, «оппоненты» разыграли своих козырей… Чего я и боялся…

Сергей Дмитриевич стиснул зубы. Глухим, севшим от напряжения, голосом он спросил:

– И на сколько они нас обошли?

– Почти на двадцать процентов…

– Понятно…

Сергей Дмитриевич прошел к столу и опустился в стоявшее около большое кожаное кресло:

– Ну, что ж, Иван Яковлевич, тем большая драка будет на коллегии. Я себя проглотить не дам.

– Да кто говорит об этом! – раздраженно бросил министр. – Пока дело до драки дойдет, мы сможем кое-какие коррективы внести в проект…

Не успел он договорить, как Сухонцев резко подавшись вперед, чуть ли не крикнул:

– Да ты что, Иван Яковлевич! Какие коррективы! Об этом даже помыслить невозможно!

– Тише, тише, отец родной своего дитятки! – примирительно протянул руку Воронков. – Можно подумать у меня сердце не болит! Как по живому режу, только стоит подумать, что придется менять проект даже на пять процентов… – Он помолчал. – У нас есть еще сорок восемь часов. За это время мы должны решить, жить твоему дитяти, хоть покалеченному, но жить, или скончаться в благородных муках!

Сергей Дмитриевич сидел, опустив голову и только побелевшие костяшки сцепленных пальцев выдавали его волнение. Воронков подошел и, присев на краешек стола напротив Сухонцева, тихо сказал:

– Твой проект – это прорыв в новейших системах вооружений. И такой прорыв на соплях не совершишь. Это аксиома для любого, мало-мальски понимающего специалиста. И те – министр символически мотнул головой куда-то за спину – прекрасно об этом знают… Но самое мерзкое то, что они сознательно идут на подтасовки, шельмование, называй как хочешь, чтобы выгадать эти проценты и набить ими карманы! Кругом рушится все, и самое ужасное, что чиновничьи своры разного пошиба прикрываются благом государства…

Воронков достал платок, вытер им вспотевший лоб и шею и добавил:

– Теперь только от нас зависит, будет страна иметь конкурентоспособные системы вооружений, пусть и на уровне глубокой модернизации, но вполне адекватной по своим параметрам, либо…

Он замолчал и, глядя на сидевшего перед ним с опущенной головой Сухонцева, жестко отрубил:

– Таковы реалии сегодняшнего времени, Сергей Дмитриевич. Нам надо выстоять. Поэтому придется переступить через себя, но не дать загубить будущее нашей оборонки.

Сухонцев криво усмехнулся.

– То, что и требовалось доказать… Представляю себе радость кулагинской конторы...

Он тяжело поднялся и сухо произнес:

– Ладно, пойду, прикину, что можно отдать из проекта этим падальщикам.

– Хорошо, Сергей Дмитриевич. Сделай что можно…

Сухонцев как-то нервно дернул головой и направился к двери. Не успел он взяться за дверную ручку, как его остановил голос Воронкова:

– Подожди, Сергей Дмитриевич… Я не хотел сейчас об этом говорить, но… чувствую, придется. Ситуация требует того, чтобы ты знал все. Задержись еще немного. Присядь…

Министр подошел к столу и, взяв сложенный лист бумаги, протянул его Сухонцеву:

– Читай…

Сергей Дмитриевич развернул бумагу. Первые же строки убористого текста отключили его внимание от всего, что заботило до сих пор. Текст начинался без уведомлений, обращений и прочих заголовков. Только сухой, лаконичный отчет от кого-то кому-то, но одно Сухонцев понял сразу – это было подробнейшее описание его последних десяти рабочих дней на объекте. Из полного рутинного перечня его распоряжений, поездок, обедов, завтраков и прочего, перед глазами Сухонцева огненными росчерками возникали строки, не объяснимые никакой тайной слежкой. Ибо это были записи его телефонных разговоров по закодированному особым шифром аппарату правительственной связи, находившемуся только в его личном пользовании.

– Что это? – недоумевая, спросил он. – Насколько я понял, это донос?

– Он самый, – мрачно кивнул Воронков. – И причем, отслеженный нами впервые. Судя по циркулярному номеру, такие цидули идут регулярно на стол Сельвинскому.

– Сельвинский?.. Вадим Иосифович?

– Верно, начальник четвертого отдела Н-ского управления. А что? Тебе что-то известно о нем?

– Если это тот, о ком я думаю, то даже очень многое. Старый знакомый…

Сухонцев в ответ на вопросительный взгляд министра усмехнулся:

– Это мой… «черный человек»… Со школьных лет и до сего дня, как стало ясно из этого доноса.

Воронков удивленно вскинул брови:

– Даже так? Значит, понимаешь, что дело не шутейное. Раз взялись вплотную пасти, то быть чему-то большему, чем простой внутриведомственной драчке! Вообще-то, тебе и так продыху не дают…

– А откуда эта бумага у тебя, Иван Яковлевич? Уж больно ведомства разные…

Министр ответил не сразу. Подойдя к окну, он некоторое время молчал. Затем, повернувшись к Сергею Дмитриевичу, он раздельно и четко выговорил:

– Тебя, да и меня тоже не это должно волновать… Мне совершенно случайно удалось выудить эту эпистолу. Благодаря бдительности одного моего человека… Скажи, ты в последнее время часто виделся со своим киевским дружком, академиком Кушнаренко?

– Это как понимать? – недоуменно сдвинул брови Сухонцев. – Что еще такого можно измыслить из нашего тридцатилетнего знакомства?

– Да, дорогой, в чутье тебе не откажешь! Оказывается, можно не только измыслить, но и извлечь неубиваемые козыри, которые сейчас разыграны нашими подковерными конкурентами. Тот самый человек, который добыл мне эту копию, – он кивнул на бумагу, лежащую на столе, – сообщил еще и кое-какие сведения. А именно, что некий Сухонцев Сергей Дмитриевич, глава огромной оборонной корпорации, главный конструктор секретнейшего конструкторского бюро является источником утечки самых новейших разработок в области оборонных систем, к которым по роду своей деятельности имеет неограниченный доступ. И каналом этой утечки являются его многолетние самые тесные отношения с Кушнаренко Юрием Семе-новичем, представителем сопредельного государства, с которым у нас на данный момент сложились весьма напряженные отношения. И что в связи с этой принципиальной возможностью, следует передать направление разработок в другое ведомство. А деятельность твоей корпорации ограничить пределами модификации существующих систем. Вот так! Что на это скажешь?

Сухонцев потер подбородок и нервно хохотнул:

– И что, эти измышления параноиков там принимаются всерьез?

– Представь себе… Мало того, меня известили о том, чтобы я подготовил приказ о невыездном статусе руководителей всех рангов, имеющих непосредственное отношение к новейшим разработкам. А о тебе побеспокоиться в первую очередь…

– Мгм… – Сергей Дмитриевич поиграл желваками и в упор взглянул в глаза Воронкову. – Значит, меня решили упечь в виртуальную клетку, предварительно обкорнав крылышки!

– Ну да… – Министр поиграл короткими толстыми пальцами по столешнице. – Придется бросить им эту кость. Ради дела, в которое и я, как ты знаешь, вложил приличный кусок своего мяса с кровью.

Он с беспокойством глядел на Сухонцева. Сергей Дмитриевич почему-то, вопреки ожиданиям министра, отреагировал на сложившуюся критическую ситуацию гораздо спокойнее. Он что-то обдумывал, сопровождая свои мысли ироничной улыбкой. Иван Яковлевич не мешал Сухонцеву. Он знал этого человека, как беспощадного бойца, и любая критическая ситуация не ставила его в тупик, но лишь выводила на особый, метафизический уровень мысли. И потому Воронков терпеливо ждал результата.

– Иван Яковлевич, я благодарен тебе за то, что предупредил меня. С делами мы сможем управиться, как того требует ситуация. Думаю, некоторое отступление может принести даже пользу. Под этим прикрытием я смогу довести первые образцы изделий без нервического к ним внимания со стороны…

Сергей Дмитриевич сделал короткую паузу. Чуть прищурившись, он пристально посмотрел в глаза министру и добавил:

– Что касается моих отношений с Кушнаренко Юрием Семеновичем, то никаких изменений в них я предложить моим «оппонентам» не смогу. Он был, есть и останется моим единственным другом до конца моих дней. Распространяться на эту тему я больше не вижу надобности. Если мне желают перекрыть кислород, то в отношении его такое им не под силу. Я намерен увидеться с Юрием Семеновичем на моем юбилейном дне рождения. Завтра вечером у меня на квартире. Куда ты, Иван Яковлевич, приглашен тоже. Юрий Семенович прилетает утром на мой юбилей как частное лицо. Там мы сможем обсудить этот занятный международный казус.

Министр ответил не сразу. Помяв мочку уха, он прошелся по кабинету. Сергей Дмитриевич заметил его напряженное состояние. Оно проявилось в голосе министра с совершенной очевидностью, едва он, прокашлявшись, глухо сказал:

– Сергей Дмитриевич, именно это я хотел оставить в нашей сегодняшней встрече напоследок разговора. Мы обсуждали возможность приезда Кушнаренко на твой юбилей, и пришли к выводу, что в сложившихся обстоятельствах от его приезда следует отказаться… Чтобы выбить у конкурентов козыри… Пойми, твой закадычный дружок, вернее, ситуация, которую они на нем разыгрывают, стали для них этими самыми козырями…

Сухонцев прервал министра коротким смешком:

– Понятно! Вот что, Иван Яковлевич, не знаю, кто за меня стал решать, как мне следует жить, но есть некоторые границы, через которые я никому не позволю переступить. Юрий Семенович Кушнаренко как раз находится внутри этих пределов. …

Он встал и протянул руку:

– До завтра, Иван Яковлевич. Пойду… много работы…

Не добавив больше ни слова, Сергей Дмитриевич вышел из кабинета. Министр некоторое время молчал, смотря на закрывшуюся за Сухонцевым дверь. Потом перевел взгляд на один из телефонов, помеченных гербом и, не меняя озабоченного выражения лица, набрал номер:

– Игорь Борисович, это Воронков… доброго здоровьичка… Тут возникла определенная проблема. Мне нужно подключить для ее решения твоих людей… Хорошо… лучше из отдела Сельвинского… Через три часа… Нет, пусть придет он сам…

Возвращался Сергей домой в глубокой задумчивости. Кушнаренко, изредка нетерпеливо поглядывая на отрешенное лицо друга, не решался прервать его размышления. После такого невероятного открытия уйти от старика сразу уже не получилось. Сергей сам не заметил, как пролетело почти полтора часа в сбивчивых расспросах, рассказах Андрея Куприяновича о его службе с дедом Сергея... Он бы просидел у старика и дольше, но Андрей Куприянович, видя нетерпеливое ерзанье по стулу друга Сергея, сам оборвал расспросы:

– Все, все, Сережа… Вас уже дома заждались. Мы еще с тобой поговорим. В понедельник… А сейчас бегите, бегите, ребятки…

Он встал, еще раз оглядел Сергея, и, удивленно усмехаясь, покачал головой:

– Господь всемогущий, да как же ты похож на Захара Ивановича!.. И лицом, и фигурой, да и повадки евонные!.. Голос его… Даже если бы не твои броски снежками, я все равно бы признал в тебе его кровного родича…

Едва дождавшись, когда пришедшая с работы мать сядет ужинать, Сергей, нетерпеливо тыкая вилкой в тарелку, выложил ей удивительную новость. Пока он увлеченно рассказывал ей все подробности разговора со стариком, мать едва притронулась к еде. Ее лицо, теряя заинтересованное выражение, приобрело напряженно-тревожный оттенок, явно порожденный какой-то внезапно захватившей ее мыслью.

Она была поражена таким невероятным совпадением обстоятельств, которые так много определили в свое время в ее судьбе. «Как же так получилось?.. Много ли Андрей Куприянович успел рассказать?.. Он ведь прекрасно понимает, что в такое время нельзя Сереже знать всего… Он еще мальчик... любая неосторожность и судьба ее Сереженьки может быть необратимо погублена…».

– …мам, ты чего? Не слушаешь меня? – пробился к ее сознанию голос сына.

– Нет, что ты! Конечно, поговори с ним в понедельник. Я буду рада узнать еще что-нибудь о судьбе моего отца, твоего деда. Только у меня к тебе очень… очень большая просьба. Ты ведь с Юриком будешь?

– Ну! – утвердительно кивнул Сергей.

– Сделай так, чтобы ваш разговор происходил наедине… в отсутствие твоего товарища. Понимаешь, жизнь твоего деда была очень сложной и… запутанной. И в разговоре с Андреем Куприяновичем могут возникнуть такие подробности из его жизни, которые нельзя знать никому другому. Ты умный и многое понимаешь. Я надеюсь, что со временем ты узнаешь все и сможешь правильно оценить действия твоего деда и отца.

– Мам, в чем дело? Что-то не так?

Мать ответила не сразу. Она смотрела на сына, сдвинув брови и ее задумчиво-тревожный взгляд таил многое из того, что может в жизни человека выпасть в его судьбе. Сейчас, по прошествии полутора десятков лет люди уже подзабыли о трагедиях довоенных и послевоенных лет. «Тело заплывчиво, память забывчива…» – вдруг огненной строкой всплыла эта присказка. Да, может, это и хорошо – люди должны и прощать, и забывать, иначе жизнь станет адом еще на земле! Но есть вещи, которые по своему значению для человеческой сути бытия должны светиться вечными скрижалями. Иначе террор и насилие станут нормой, порождая тот беспредел, который ей так хорошо знаком! И не дай бог такому случиться еще раз. И более всего страшнее, когда ядом корыстного угодничества пропитана совесть людская! Доносы, наговоры, предательство за копеечную выгоду и зависть, подлая, мерзкая зависть, ставшая беспредельной мерой испытания для ее Павла!

Она знала, что случись кому-либо, вставшему на пути ее Сереженьки узнать о том, что его мать, и он прямые родственники тех самых «врагов народа», его талант и жизнь ничего не будут значить даже для лучших его друзей. Как это было уже не однажды…

Глава 7

– Ну что, братва, не все сопли из нас лихо Господне повыбило? - Захар обвел всех ироничным прищуром и усмехнулся: - Значит, еще по-куражимся над казачками!

Матросы угрюмо молчали. Отвязывая от большого мокрого комка свои тельняшки, они чувствовали, как прежней яростной жарой дохнуло солнце. Предзакатное, оно еще обжигало, медленно высушивая покрытые кровяной коркой раны на головах моряков. Запекшаяся в во-лосах кровь стягивала их, добавляя мучительной боли при каждом дви-жении.

Захар встал с оглобли, на которой примостились матросы и огляделся:

– Знатно казачки влипли в эти хляби! Хотел бы я посмотреть, как они потащат телеги? В каждой пудов по триста будет…

– Видать, тебе башку градом изрядно набило… – проворчал Егор. – На тебе потащат, ежли забыл!

– Э нет, братва! Хоть оно и тупое казачье, навоз станичный, да, поди, смекнут, что нас угробить, – самим пропасть. Теперь им без нас, как без … Я вот думаю, раньше утра, а то и завтрашнего полдня нечего и думать сдвинуться с места. Так что наши, глядишь, и накроют их тепленькими…

– Да покрошат они нас до энтого! – мрачно сплюнул седоватый, весь в наколках матрос. – Разве ж упустят поглумиться над морячками! Забыл, как они пускали в расход братву?

– А ты кипяточек-то свой не сливай понапрасну! – Захар понизил голос до шепота. – Ночь длинная, что-то еще будет! Помозгуем! Как они нас вязать будут, не зевай. Подтужь мышцы чтобы потолще были! А ночью линьки стащим. Руки-то ослабшие будут…

– Эх, Захар, справная сказка, да казаки не тоже дурни. Я чувствую, что-то они затевают. Вон, офицерье собралось в кучку. Это по нашу душу. Шлепнут они нас намедни.

– Вот что, братва! – зло зыркнул Захар. – Как ни повернет, я бычком на бойне не буду. Я балтийский красный матрос! Эта белогвардейская контра еще попробует матросского кулака красного балтийца!

Но моряки, понуро повесив головы, только вздыхали, потупив взгляды в набухшую, тяжелую от воды и сбитого ковыля землю, куда им неминуемо скоро должно было лечь навечно…

…Что ж, судьба распорядилась по-своему. – Ротмистр озабоченно вытирал белой тряпицей лоб и шею. – Нам сейчас не двинуться. А каждый час промедления обернется для красных царским подарком. Что скажете, Евгений Васильевич?

Федор Иванович кивнул в сторону обоза. Уваров не ответил. Покусывая губу, он сосредоточенно что-то обдумывал. Потянув двумя пальцами плотно облегающий шею воротник кителя, штабс-капитан нервно повел головой:

– Вы правы, диспозиция не в нашу пользу… Эту махину в течение ближайших суток с места не сдвинуть.

– Наше тягло и версты с повозками не пройдет. Я так понимаю – чем-то надо жертвовать…

Уваров быстро повернулся к ротмистру:

– Что вы имеете в виду?

– То, что явно следует из сложившейся ситуации. С грузом что-то надо будет делать.

– Это невозможно! Вы поймите, – то, что собой представляет груз, даже если не учитывать его «финансовую» составляющую, только малая часть того, что нам удалось вывезти. И самую важную! Здесь на-ходятся архивы секретных документов, вся документация сделок с союзниками, счета банков и компаний, с которыми мы имеем дело. В обозе имеется архив списков людей, оставшихся для работы в большевистских организациях, их явки, пароли, резиденты… Все это может оказаться только в Екатеринодаре, либо нигде. Но второй вариант исключается полностью. В этом случае все каналы поставок продовольствия, обмун-дирования и вооружения от союзников будут ими аннулированы. Вы теперь понимаете, чем это грозит нам, всему Белому движению на юге России!?

Федор Иванович со смешанным выражением скепсиса и усталости на лице слушал Уварова. На его вопрос он кивнул пару раз головой и спросил:

– Скажите, Евгений Васильевич, вы ведь из контрразведки, а не простой сопровождающий? – И не дожидаясь ответа, добавил: – Впрочем, можете не говорить. Это само собой понятно. Мне вот только одно не ясно – на какой-такой фарт вы рассчитывали, отправляя столь ценный груз, не предприняв дополнительных охранных мер по его доставке? Почему вы доверили такие ценности, прямо скажем, не совсем проверенной казачьей части?

Уваров усмехнулся:

– По-моему, мы с вами с самого начала обсудили этот вопрос. Вас знают, как единственного боевого командира на подконтрольной нам территории, сохранившего значительную часть кадрового состава. Ваша честь и верность отечеству ваших казаков и является гарантией успеха.

Ротмистр пощипал ус:

– Понятно… Но вот беда, – ни моя честь, ни верность моих каза-ков не спасут сейчас положения. Давайте отставим в сторону сантимен-ты и примем реальное решение вопроса. А оно таково: либо мы забираем с собой то, что в силах унести на оставшихся матросах, либо уничтожаем все. Повозки мы бросаем здесь. Это не подлежит обсуждению. В дополнение могу выделить десятка два верховых лошадей под небольшую поклажу. Спешенные казаки тоже понесут часть груза. Остальное уничтожаем. Что подлежит уничтожению, решать вам, Евгений Васильевич.

Уваров дернул головой:

– Выхода нет… Примем ваш план. До темноты еще часа два-два с половиной. За это время надо успеть рассортировать груз. Где находятся упаковки с золотом, драгоценностями и валютой, я знаю без разборки всего груза. Эти тюки нужно нагрузить на матросов. Так, я думаю, будет вернее. Кто знает, что сейчас на душе у ваших казаков? А так и матросы и груз на них будут под присмотром, подальше от соблазна.

– Что, думаете, верность отечеству подкисла немного у станичников?

Уваров взглянул на Федора Ивановича:

– Не хотел вам говорить, но видел днем, как кое-кто из них шашкой проверял прочность веревок и узлов. Поэтому, чтобы от греха подальше. Ночь – темное время…

Штабс-капитан несколько преувеличивал, говоря о ненадежности казаков. Это предположение он высказал лишь затем, чтобы сразу отсечь путаницу в разборе клади. Все документы, которые составляли четыре пятых груза, были для него важнее. Но он прекрасно понимал, что его интерес к мешкам с документами абсолютно не совпадает с мнением ротмистра. И поэтому его не покидало ощущение, что тот, в силу общего представления людей о первозначимости других ценностей в человеческой жизни, невольно проявит особое внимание к этому обстоятельству.

Один бог знает, какие тогда мысли могут возникнуть в головах простых казаков. Как ни крути, они сейчас были вооружены и свободны в выборе дальнейших действий. Заметив особое внимание к незначительной части груза, они неминуемо породят в казаках именно такое представление о его содержимом. Кто знает, что можно тогда ждать от них, связанных лишь мифической присягой к монаршей особе давно отрекшегося царя…

Оглядевшись, Уваров заметил поодаль Федора Ивановича, говорившего с подъесаулом и хорунжим. Штабс-капитан, скользя по едва подсохшему чернозему, стараясь ступать на прикрытые травой участки, поспешил к ним. Подходя, он услышал, как ротмистр раздраженно выго-варивает хорунжему:

– …Я не знаю, почему у вас не оказалось шанцевого инструмента! Руками будете копать, но чтобы через час яма была готова!

Он обернулся к Уварову и раздраженно бросил:

– Людей не хватает! Я подсчитал, что мы сможем унести только чуть больше двух третей груза! Остальное придется оставить. Мы закопаем оставшееся… С тем, что оставим, я повторяю, нужно определиться немедленно. Чтобы двинуться еще засветло! Евгений Васильевич, прошу вас, без дискуссий, займитесь сортировкой мешков и ящиков! Кроме вас, этим заняться некому.

– Я не представляю себе, что можно оставить! Федор Иванович, задействуйте тогда больше казаков и их лошадей! …

– Евгений Васильевич! Оставим лучше пререкания! Мне нужны боеспособные люди, а не измотанные лошади и казаки с дрожащими руками, которыми шашку не удержать! У нас красные на хвосте! Я приказываю вам, по праву командования вверенных мне Богом и отечеством казаками, если вы будете испытывать затруднения в выборе нужного багажа, я распоряжусь выбрать документы из обоза наудачу. Кстати, что вы ранее говорили о документах, без которых Белому движению на юге России не быть! Вот и возьмите их! А остальное, всякие там сведения о явках, паролях, резидентах! Ради бога! Какие-такие резиденты и пароли! Евгений Васильевич, дорогой, кончились эти игры!..

Не добавив больше ни слова, Федор Иванович развернулся и направился к казакам, сгонявших в один гурт матросов. Командовавший казаками хорунжий Гонта, яростно матерясь, по одному ему известному критерию, разбивал пленных на группы. В одной из них сидевший неподалеку юнкер увидел матроса, что вчера в балке камнем сбил ему карабин. Юнкер никак не мог себя разуверить, что в смерти отца повинен этот жилистый, круглоголовый парень. Его сердце ныло и доводы разума мало чем могли утолить эту ноющую, лишающую душевных сил, боль.

– Что, вашблагородь, притомились?

Рядом с ним на передок телеги присел Колобов. Он свернул самокрутку, закурил и, затянувшись, тихо сказал:

– Вы, вашблагородь, не печалуйтесь. Ваш батюшка, светлой памяти ему, кремень был человек. Его высокоблагородие на германской меня из такого пекла вытащили, где ему самому досталось лиха по горлышко. Весь израненный, а меня тащил. Из всего нашего дивизиона тогда осталась, почитай, горстка…

Колобов затянулся, прикашлянул и продолжил:

– А ведь ежели разобраться, кто я ему тогда был – вестовой, дурень несмышленый, годочков почти как вам сейчас, вашблагородь… И в гошпитале мы пролежали ровно день в день одночасно. Я выписные документы получал, слышу, как кто-то выкликает меня. Я обернулся, господь истинный, а это его высокоблагородь, полковник Волынский, ваш батюшка! Вот радость на сердце разлилась! Будто мамку родную увидел!..

Колобов замолчал. Юнкер искоса взглянул на него. На лице казака проступило выражение близкого …, как будто он только что расстался с тем, кто в страшное для него время стал источником душевных сил. И в это самое мгновение юнкер почувствовал нестерпимое желание поговорить, высказаться перед человеком, так глубоко и преданно чтящего память его отца.

– Слушайте, Колобов… вы вот что… – юнкер запнулся, – вы ведь знали отца, каков он был в деле, расскажите, прошу вас! Я помню отца совсем мало. Он ушел на войну, а увидеть мне пришлось только два месяца назад. Шесть лет я ждал этой встречи…

– Понимаю, вашблагородь… Я ведь тоже ушел из родного дома шестнадцатилетним хлопцем. Вот уже почитай, шесть лет там не был. А что касаемо вашего батюшки, то его высокоблагородие полковник был настоящий вояка. Помню, мы тогда стояли в болотах под Пинском. Спешили нас и поставили на оборону. Тяжко было. Это ж проклятое место. Там от гнилой воды люди покрывались чирьями и дизентерея косила людей что германские пулеметы… Из начальников тогда и носа никто не показывал в окопах. Хотя то, где нам пришлось жить месяцами, окопами-то и назвать было невозможно. Выше пояса жижа болотная все заливала. Черпай, не черпай, – к утру опять как тюря, а мы в ней мякишем барахтались…

Колобов несколько раз затянулся и выдохнул:

– Я к чему это… Полковник был не из таковских. Почти что кажное утро, еще еле светает, а он к нам жалует, пока пройдет по окопам, весь до макушки в грязи. И подбадривает: «Держись, братцы! Мы-то что, – русские, – выдюжим. А вот каково германцу в наших болотах гнить-париться!». И верите, вашблагородь, легшее становилось.

Колобов остановился и взглянул на юнкера:

– Вам ведь с батюшкой в последнее время не часто приходилось беседовать? Сам-то он не сказывал про свое житье в германскую кампанию?

– Нет, Колобов, не говорил. Меня он все время держал в эскадроне. Мы только ночевали вместе. Приходил он всегда поздно, когда я уже спал. И ты же знаешь, дела такие были, что не до разговоров было.

Колобов кивнул головой и аккуратно придавил окурок:

– Оно так, вашблагородь… жмут нас совдеповцы. О-хо-хо! Сила у них не в пример нашей. А все потому, что на той стороне такие же казаки да солдаты воюют, с которыми в окопах вместе гнили. Одна наука… И ежели у них были такие же командиры, как ваш батюшка, то понятно, что коса на камень нашла. Только их оказалось на той стороне поболе. Ну да ладно. Это я так… душу отвел. Так вот, помню однажды, мы в одном местечке споткнулись при наступлении об крепкую оборону германцев. Много нашей кавалерии и пехоты они тогда положили. А полковник словно заговоренный был. Два коня под ним убили, шинелку как сито прошили, а ему хучь бы что! Только с лица он какой-то серый стал. Переживал за робят, что полегли ни за что, ни про что. Полковник, я слышал, кричал кому-то по телехвону, что преступление губить понапрасну такие кадровые части. Я так думаю, что прав он был. На что нам эти упертые гансы были? Обошли бы их и вперед. Но наверху иначе рассудили. Взять этот укрепрайон и все.

Через день сделали мы свое дело. На рассвете… Германцев осталось немного, они какой-то особой части были. И ведь стервецы, дрались как смертники. А потому очень наши робяты злы на них были. Казаков просто было не остановить. Рубили их, как лозу на плацу. Так и покосили бы всех, но Петр Юрьевич отстоял. Кинулся меж нами, злой, как черт носился на коне. Кричал: «Пристрелю, ежели не остановитесь». На все просьбы отправить энтих в расход, он все время отвечал: «Я солдат, а не палач, и пленных не расстреливаю!» «А что с ними делать? – спросили мы его». «Одеть в сухое, накормить и в тыл. Там рабочие руки лишними не будут. Так для России будет гораздо полезнее!» Вот так, вашблагородь!

– Колобов, голубчик, что же потом? Как потом было?

– А что ж потом? После переворота комиссары и жиды развалили армию посулами да хитростью иудиной. Как только эта зараза, – солдатские комитеты, – как ржа, разъели армию, мы с вашим батюшкой отошли от них. Петра Юрьевича большевики у себя удержать хотели, но он не стал служить бесовской напасти. Да-а… Его за энто к расстрелу приговорили, да казаки не дали. Той ночью ушли с ним, почитай, полкорпуса казаков.

Колобов вздохнул и мотнул головой:

– Вот и выпала нам с ним одна доля… Поле чистое да смертушка скорая… Только вот не с тем она ранее управилась … Однако, вашблагородь, кажись, кличут нас. Думаю, сниматься будем.

Разбитая в жидкое месиво земля возле повозок не давала возможности быстро разобрать тюки, мешки из крафт-бумаги и дощатые, обитые с углов обрезками металлических полосок, ящики. Почти два часа ушло на разборку обозной поклажи. Гонта, срывая голос, с двумя урядниками бесполезно метался между кучек матросов, стараясь уложить на каждого из них непомерный груз. Их осталось около трех десятков. Остальных штабс-капитан самолично выделил для переноски упаковок с золотом, ценными бумагами и драгоценностями.

Эти четыре тюка Уваров разбавил еще десятком таких же упаковок, тем самым маскируя малочисленность ценного груза. Он понимал, что хотя никто из казаков не знает о нем, о золоте и бумагах знает ротмистр. Штабс-капитан, по роду своей работы слишком хорошо изучил притягательную и мощную силу золота, чтобы списывать со счетов даже самого преданного и надежного человека. Об этом он знал доподлинно, ибо в иные минуты сомнений сам искушался мыслью исчезнуть с доверенной ему казной.

Солнце садилось, оставляя за собой отсвечивающий розовым ультрамарин небесного свода. Душные, парные испарения земли, смешиваясь с тяжелым запахом подопревшей травы, перехватывали дыхание, забивая легкие этой сперто-влажной смесью. Ротмистр, смирившись с потерей драгоценного времени, поторапливал казаков, нервно постукивая нагайкой по голенищу сапога. Он заметил предусмотрительные действия штабс-капитана. Усмехнувшись в прокуренные усы, ротмистр подозвал подъесаула:

– Семен Владимирович, стройте людей. Тех, на кого вам укажет штабс-капитан, ставьте в середину колонны. Возьмите полусотню. Будете охранять их лично. Вы меня поняли?

Подъесаул внимательно посмотрел в лицо Федора Ивановича, и, помедлив, кивнул:

– Будет исполнено.

– Ну, с Богом, Семен Владимирович. Да, и еще. Юнкера возьмите к себе. И позовите ко мне Гонту.

Хорунжий, весь перемазанный липким черноземом, тяжело подбежал к ротмистру:

– Слушаю, господин ротмистр. – Он вяло козырнул и доложил: – Все увязали. Тюки и ящики, те, которые отложили, закопаны. К маршу готовы.

– Ладно… – рассеянно отозвался ротмистр. Оглядывая стоявшую перед ним бесформенную массу тяжело нагруженных людей, он озабоченно потер подбородок:

– Вот что, хорунжий! Отдайте распоряжение урядникам собрать все имеющиеся в наличии масленки с ружейным маслом и вощанки. Изготовьте из повозок деревянные палки. Будем делать факелы. Через час наступит темень, глаз выколи. Выполняйте…

Глядя на удаляющегося Гонту, ротмистр протяжно выдохнул. Его уже несколько часов не покидала мысль, что вся их возня обернется пустыми хлопотами. От красных с таким бременем не уйти. И прошедшая буря, как знак свыше, лишь укрепила его в мысли о бесполезности стольких усилий. Он предчувствовал, что их упорство только приближает неминуемый конец. Ротмистр не делал выбор между людьми, за которых он был в ответе, и тем хламом, который назывался документами. Жизнь казака для него, командира, была неоспорима выше любой ценности, что бы она из себя ни представляла. Он был готов сейчас же, немедленно отдать приказ бросить всю обозную кладь вместе с матросами и уйти с казачьими сотнями в степь, в надвигающуюся черную тьму.

– Федор Иванович, можно двигаться…

Он услышал голос штабс-капитана и все его смутные, тяжкие сомнения тут же отодвинулись под напором единственного весомого аргумента всего воинства, – чувством долга.

– Да-да, Евгений Васильевич… Вот только факелы изготовят и двинемся. Как вы полагаете, где сейчас красные?

Задав этот риторический вопрос, ротмистр хотел дать себе время обдумать сложившуюся ситуацию. Ему необходимо было остаться одному. Он никак не мог сбросить с себя наваждение легкости волевого ее разрешения – бросить навязанный ему ничтожный бумажный хлам на произвол судьбы. Драгоценности, деньги и ценные бумаги Уваров и сам смог бы с парой казаков сопроводить до Екатеринодара. Но невозможность такого исхода порождала в нем жгучую смесь раздражения и апатии. Федор Иванович не хотел выплеснуть всю эту смесь чувств на штабс-капитана. А потому, вытащив платок, он долго сморкался, тряся головой и отплевываясь. Уваров, нетерпеливо поглядывая на возню казаков, разбивающих повозки, раздраженно бросил:

– Сколько возни! Надо бы поторопить! И вообще, может, стоит двинуться, пока хоть что-то видно. Те, что факелы делают, догонят на марше. Федор Иванович, отдайте приказ.

Ротмистр вытер усы и сказал:

– Дельно…

Тронув коня, он направился к голове построения, мимо увязан-ных попарно матросов, казаков, с переметами за плечами, и верховых, плотной цепью обжавших пешую колонну. Едва они двинулись, рот-мистр погрузился в свои думы. Он смотрел отсутствующим взглядом , как медленно шли, скользя и падая, на разбухших кочках матросы, как казаки поднимали их, поправляя сбившуюся набок поклажу. Мерное чавканье по грязи сотен ног с выплесками людских голосов рождал в его голове странный заунывный мотив.

Колеблющийся свет факелов, выхватывая из тьмы бесформенные людские образования, только усиливал ее мрачное господство. Горящие вощанки, пропитанные ярью и воском, призрачными зеленовато-желтыми сполохами огня порождали видения потустороннего мира, словно эта мерно двигавшаяся масса людей направлялась в свой послед-ний путь – в никуда…

Юнкер, отпустив поводья, следуя за подъесаулом, ехал сбоку колонны. Его лошадь сама каким-то инстинктом выбирала дорогу в этом кромешном мраке. Факелов было мало и все они, кроме пары, находившихся в голове колонны, освещали дорогу пешим казакам и матросам. Их колеблющиеся пятна едва освещали матросские связки, размываясь сразу же, в полутора метрах от них. И оттого темнота, разлившаяся до выси дрожащих звезд, словно гигантским рупором граммофона этого пустого пространства умножала каждый звук. Сквозь металлическое бряцанье, фырканье лошадей юнкер слышал хриплый шепот матросов так отчетливо, будто они говорили эти слова прямо ему на ухо: «…все, братва, сил нет…», «…Коля, подопри его сзади… держись, братан…», «…братцы, амба… все… один конец…», «…бро-о-сь… сдюжим, еще понюхаем соленого ветерку!..».

Юнкеру отчего-то было жаль этих людей. Он знал, что их ожидает скорая гибель. Он понимал, что они это тоже знают, но даже сейчас, в безвыходной ситуации, они не подчинились слепому страху смерти. Именно об этом ему часто говорил отец. Только в воле и стойкости духа заключена вся сила человеческой души. И тот, кто сумеет в страшный, трагический момент жизни выставить их как щит впереди своих слабостей, сможет стать хозяином положения. Это вызывало в его душе невольное уважение к этим бесстрашным мужчинам, не желавших стать безвольным вьючным скотом…

Казаки ехали молча, изредка перебрасываясь ничего не значащими словами. Юнкер слушал их вялую словесную пикировку и думал о том, приснись все это шествие ему во сне еще год назад, оно стало бы тяжелым, длинным кошмаром. И через весь этот плотный поток ощущений дрожащей струной тянулась боль недавней потери отца, последней точки опоры в этом мире. Эта боль, временами становившаяся всепоглощающей до отчаяния, каким-то мистическим образом, словно камертон, испускала вокруг невидимые волны пессимизма и безнадежности.

Ехавший впереди подъесаул отрешенно думал о семье, оставшейся в станице под красными. Он знал, что пощады им не будет, как и с теми, порубленными и опозоренными комиссарской сволочью в освобожденной в весеннем наступлении от большевиков другой станице. Он думал о том, что во всем казачьем краю не осталось ни одной станицы, где бы большие и зажиточные семьи хуторян не превратились в разметанные людские осколки. И что будет со всеми ними, когда все закончится, к какому концу бы все ни пришло. Он, своим крепким, ясным умом не мог понять, что же случилось в его стране? Что стало с Россией? Господь допустил пришествие Антихриста в его самую светлую христианскую обитель? Подъесаул сейчас думал, как это и бывает с русскими людьми, в минуту бедствий и горя, уже не о судьбе своих близких. Он хотел понять судьбу родины, что уготовано им всем в лихую годину, не отделяя своей судьбы от судеб таких же, как он сам, людей, из чего и складывалось его представление о родной земле, об отечестве.

Об этом же думали и бородатые казаки, понуро повесившие головы. Эта же мысль билась тонкой бессильной нитью пульса в головах моряков, изнемогающих от непомерной ноши и бесконечно длинного пути. И офицеры, ведущие всех этих людей к цели, им самим не понятной, разговаривали между собой следуя уже не надобности, но лишь из потребности не молчать о случившейся катастрофе.

– …Как думаете, чем дело кончится? – Уваров сказал это, смотря перед собой, даже не повернув головы в сторону ротмистра.

– Оно уже кончилось. Судя по тому, что Екатеринодар не сегодня-завтра будет взят большевиками, у нас не останется ни одного центра, где бы можно было посадить власть.

– А Крым? Лучшего опорного пункта не найти…

– Не знаю, Евгений Васильевич. Но думаю, только лишней крови это будет стоить. Дело сделано и это понимают все.

– Что же тогда вера в наше дело, в победу Белого движения? Столько людей за нами! И все они хотят смести красную нечисть!

– Хм! – усмехнулся ротмистр. – Фанатизм иногда становится для дела страшней анафемы. Иногда… – ротмистр запнулся, и после непродолжительной паузы продолжил, – я начинаю сомневаться… в Божьем промысле, и в самом существовании Всевышнего. Согласитесь, это более чем странно – помогать тем, кто отрицает само Его существование, став на сторону безбожников, а своих адептов отдать на заклание Я не могу осмыслить этот парадокс. Не знаю, что и сказать…

Ротмистр замолчал. Молчал и Уваров. Тьма, скрывшая их лица, делала для них благое дело, ибо никто из них не решился бы сейчас взглянуть в глаза друг друга…

Шли до первых забрезживших полосок на востоке. Восход солнца пришелся кстати, потому как этому времени факелы больше чадили, чем давали света. Юнкер заметил наступление рассвета с облегчением. Ему всю дорогу казалось, что их поход будет длиться вечно по этой осклизлой, бугристой земле. И когда его взгляд различил едва заметный просвет где-то там, на горизонте, он заерзал в седле от нетерпения, будто подгоняя эту ничтожную малость света. Небо над ним, похожее на огромную, всю в ярких блестках чашку, словно запрокидываясь куда-то на запад, неторопливо впускало под себя первые проблески наступающего дня.

Колонна вдруг стала замедлять ход. Послышались крики, команды. Юнкер приподнялся в седле. Впереди он увидел движение казаков. По цепи охранения пронеслось: «Стоять…». Подъесаула, ехавшего впереди, уже не было. Юнкер придержал лошадь. Вся колонна, медленно качнувшись от хвоста, остановилась. Казаки спешивались, разминая ноги, шуточками провожая отбегавших в сторону по нужде. Он соскочил с лошади. Ухватив поводья, юнкер поспешил вперед, к голове колонны. Издали увидев ротмистра и стоявших кругом него других офицеров, он остановился чуть поодаль, прислушиваясь к нервному, с нервному спору:

– …Привал, господа офицеры, безусловно, необходим. Пленные выдохлись.

– Господин ротмистр! Черт с ними! Как-нибудь дотянут! Скоро будет Журавская, по карте осталось не больше двадцати верст. – Штабс-капитан энергично рубанул ладонью воздух. – Там будут и лошади и люди!

– Мои люди устали, – с нажимом проговорил ротмистр. – Много пеших казаков в колонне. А им необходим отдых. Иначе в деле они, измотанные и усталые, пропадут ни за грош!

– Так точно, Федор Иванович, – поддержал ротмистра подъесаул. – Я заметил это уже через час после полуночи. Некоторые бросали тюки…

– Да что вы такое говорите! – взвился штабс-капитан. – Почему не доложили…

– А потому не доложил, – оборвал его подъесаул, – что мы их поднимали и вязали к лошадям ни волоках. Из пленных с нескольких человек тоже пришлось перекантовать кладь. Не сдюжили…

– Все! Приказываю стать на полчаса, выставить охранение. Версты на полторы-две по всем сторонам! Этого расстояния будет достаточно, чтобы заметить любой разъезд. – Ротмистр обернулся к стоявшему сзади Гонте. – Хорунжий, выполняйте. Владимир Семенович, проследите, чтобы пленных напоили и выдали харчи. Постарайтесь уложиться в час…

По скоплению людей прошло вихревое движение. Спешно от-крывались седельные сумки, разворачивались тряпицы со снедью. Юнкер развернул коня и двинулся к своему эскадрону. Казаки, торопливо уминая еду, переговаривались: «Ну, что, станичники, где-то еще нам придется поснидать?.. Ниче, Пахом, вот добегим до Екатеринодара, там душу отведем… Ты доберись спервоначалу, а то как красные уже там?!».

Вскоре повсюду замелькали красные огоньки самокруток. Сби-ваясь в небольшие группы, казаки, стряхивая с себя предутреннюю сонную одурь, шутя перепихивались плечами. Серая мгла этого раннего предутреннего часа еще не давала возможности что-либо как следует рассмотреть. Юнкер, стряхнув крошки хлеба с кителя, поежился. Он ощущал сырую прохладу степной ночи под волглой тканью кителя. До него доносились ранние посвисты стрепетов, далекое тявканье лис и это серо-синее пространство степи, окружавшее его, казалось ему бескрайним. Он чувствовал ее даль, скрытую туманами, будто весь простерся над нею и одновременно был в этом пространстве лишь малой его песчинкой…

Вдруг среди казаков возникло движение. Разом обернув в одну сторону лица, они вслушивались в дальние звуки, пытаясь определить их. «Кони бегуть… Наметом… Не мене полуэскадрона… Кто-ить прямиком сюды…». Через несколько минут из просветлевшей пелены тумана, вырывая из него клочья, вылетела конная группа, среди которых был высланный вперед дозор. Не меняя аллюра группа, резко развернувшись, обдав близко стоявших казаков лепешками грязи, летевшими из-под копыт, устремилась к голове колонны.

– Ваш высокоблагородь, вот, встренули наших… – Отрапортовал урядник. – Глядим, вдали верхи какие-то проходють. Мы их подпустили поближе, глядь, – а ить это казачки, посланные ранее…

– Хорошо, урядник. Свободен. – Ротмистр оглядел прибывших. На их лицах застыла выражение безмерной усталости. Ротмистр кивнул одному из них, старшему по виду, бородатому, с седоватым чубом, казаку: – Докладывайте.

– Ваше высокоблагородие, господин ротмистр! В Журавской взяли обозных лошадей в числе пяти … Окромя этих невозможно было достать нисколько. По причине близкого нахождения красных. Они стояли уже в Выселках. Кто-то сообчил им о нас. Пришлось уходить сразу же. Они гнали нас почти полдня, но мы ушли… Ваську зацепили… – кивнул он в сторону согнувшегося бледного молодого казака позади него. – Но, ниче, так, скрозь мясо…

– Благодарю за службу. Езжайте в эскадрон. Пусть его перевяжут и вас накормят.

Ротмистр обернулся к Уварову:

– Дело гораздо серьезнее, чем я предполагал. Значит, наши не удержали позиции. – Надо уходить западнее Кореновской. Не исключено, что она уже взята. Переправимся через Кирпили… – Он помолчал. – Речушка так себе. В обычное время мелкотравчатая, с высохшими ериками, но сейчас, после такого ливня… переправиться надо будет все равно... По тракту нас быстро догонит конница красных.

– Придется, Федор Иванович, через речку тащить пленных вместе с тюками. На то, чтобы снять-надеть их времени уже не будет.

– Хорошо, перетащим. А сейчас нужно, пока солнце не встало, прибавить хода. Колобов, кликни подъесаула.

Колобов прокашлялся:

– Ваше высокоблагородь, разрешите соображение высказать.

– Что там у тебя?

– Я вот что подумал. Ведь за казаками увязались красные. Сейчас в степи кажные следы видны, что буквы в книжке. Кабы следы от казаков не привели к нам кавалерию красных…

Ротмистр мрачно хмыкнул и обернулся к Уварову.

– А что, слышите, Евгений Васильевич? Как думаете, не случится такая оказия?

– Вполне возможно, – обеспокоенно ответил Уваров. – Но это, так сказать, предположение, а вот переправа через бурную реку, – это вполне реальная проблема.

– Решим и ее. Сейчас нужно упредить внезапное появление красных. Владимир Семенович, – повернулся ротмистр к подъесаулу, – отправьте в дозор несколько казаков. Туда, откуда прибыли порученцы. А нам необходимо немедленно сниматься и как можно быстрее переправиться через реку. Ежели что, оборону на реке держать сподручнее.

Уварову вдруг послышалась в голосе ротмистра, в его последних словах какая-то мистическая предопределенность события, будто ротмистр и впрямь уже готовился к отражению скорой атаки красных. Он видел, как его лицо вдруг стало сосредоточенно-спокойным, каким оно бывает у человека, ждущего приближения неотвратимо-рокового рубежа между жизнью и смертью…

Через несколько минут вся огромная масса людей зашевелилась. По рядам пленных скорым темпом прошлись казаки, снимая с каждого часть поклажи. Её тут же навьючивали на пригнанных из станицы лошадей. Гонта, рукояткой нагайки тычками подгонял тяжело встающих матросов.

Захар встал, передвинул поудобнее четыре десятка килограммов клади на спине и оглядел товарищей. Егор уже стоял и, наклонившись над одним из сидящих, что-то негромко говорил. Подойдя к ним, Захар понял, что у сидящего матроса запястья и кисти рук покрыты кровью.

– Что с ним?

Егор мотнул головой:

– Вены себе порвал… кончается уже.

– Как порвал!?

– Зубами… Ночью.

Безвольно склонившаяся голова моряка замерла в последнем своем усилии. На его лице застыло выражение упрямой воли, будто он этим хотел сказать: «Врешь, не возьмешь...»...

Едва двинувшись, казаки, прибавляя хода, стали постепенно разгонять медленно бредущих моряков. Через десять минут они уже бежали трусцой, огибая упавших товарищей. Сзади их поднимали и снова загоняли в конец колонны. Захар, тяжело дыша, краем глаза видел, как бегущий рядом с ним молодой матрос с посерелым от натуги лицом, задыхаясь, судорожно рвал на себе тельняшку, будто она была пудовыми веригами. Захар ухватил руку матроса. Он понял, что еще немного и тот рухнет на землю от страшного перенапряжения. Захар притянул матроса к себе поближе и прохрипел:

– Ну, салага… держись за руку… Упадешь, прикончат… Крепче держись…

Матрос зыркнул на Захара ошалелым, ничего не понимающим взглядом. Но, почувствовав опору, намертво вцепился в руку Захара, повиснув на ней бездушным валуном. Захар стиснул зубы и, подлаживаясь под неровный, из стороны в сторону бег парня, потянул его за собой. Через четверть часа его рука, будто онемев, потеряла чувствительность. Он попытался было выдрать её из мертвой хватки матроса, но наткнувшись на его вытаращенные, молящие глаза, оставил свои попытки. Они бежали уже не меньше двух часов, когда услышали радостные крики казаков авангардного эскадрона: «Братцы, станичники, река…».

Когда Захар добежал до берега, то увидел, что часть моряков была уже на другом берегу. Они лежали вповалку и их заплечные вьюки придавали им сходство с кучами грязного тряпья. А через реку, по кипящим бурунам мутно-пенного потока непрерывно парами сновали верховые, таща под руки матросов подняв их над водой между коней. Через полчаса с небольшим, последние пленные были перетащены на другой берег Кирпилей.

Юнкер одним из первых перебрался на другой берег. Он спешился и стоя поодаль наблюдал за переправой казачьих сотен. Ему хотелось пить, но его фляга была пуста. Наваливающаяся жара пусть раннего утреннего, но уже палящего солнца сулила в этот день продолжение адского испытания зноем. У большинства казаков закончилась вся вода. Юнкер видел, как команда из нескольких казаков спешно набирала в полотняные торбы воду, откуда она, уже не столь грязная, цедилась мутными струйками в подставленные фляги. Юнкер не подошел к казакам, цедившим воду. Ему почему-то представилась виденная недавно картина лежащих в воде разбухших мертвых людских тел. И вид вымываемых течением реки из распоротых животов людей длинных нитей кишок, вызвал в нем непреодолимое чувство тошноты. Он вспомнил это сейчас и оттого пить из этой реки он не смог бы даже под страхом смерти…

Часть людей стала обходить лежащих пленных, раздавая воду. Матросы жадно, большими глотками опорожняли фляги до дна. Им приносили еще, пока все они не были напоены. Ротмистр, внимательно следивший за процедурой водопития, тотчас же по окончании её, отдал приказ о построении. И едва людская масса пришла в движение, как послышались крики. Казаки, стоявшие на берегу, кричали и показывали руками на противоположный берег. Ротмистр вгляделся и увидел, как от горизонта стремительно вырастают фигурки несущихся во весь опор всадников.

Вскоре стало видно, что это были казаки, посланные в дозор. Взметывая в стороны фонтаны воды, они одним махом перелетели через реку. В следующий миг, сдерживая взмыленных лошадей, они оказались перед ротмистром.

– Господин ротмистр! Докладываю! – вскинул руку к фуражке казак в чине старшего урядника. – Мы около получаса назад засекли движение конницы противника. Численностью не менее корпуса. Может и поболе… Идут наметом.

– Ясно. Через сколько времени они будут здесь?

– Не дале, чем через час… В биноклю их рассмотреть я не успел, но думаю, это красные казачьи части. А казаки, красные они или белые, все одно, – верхи одинаково скоро бегають.

– Хорошо, урядник. Идите.

Ротмистр оглянулся и поискал глазами штабс-капитана. Но тот, передав командовать построением подъесаулу, уже спешил к нему:

– Ну, что, Евгений Васильевич, настал решающий час. Как говорят философы, настал момент истины. – Он потер затылок. – Будем принимать данные обстоятельства за подготовку к бою. Красные окажутся здесь уже меньше, чем через час. Хочу вам сказать. Я держал про запас план на случай такого варианта событий. Теперь прошу меня выслушать и принять этот план, как единственно разумное решение.

– Я вас слушаю, Федор Иванович.

– Нас скоро накроют красные. Только что дозор сообщил о корпусе красных в двадцатипяти-двадцати верстах от нас. Через полчаса они будут здесь. Мы примем бой. Лучшей исходной позиции, чем эта сторона реки для сдерживания красных не найти. Вам, Евгений Васильевич, следует с полусотней казаков под началом хорунжего и пленными на пределе возможностей уходить к Екатеринодару. Не знаю, сколько мы сможем продержаться, но час у вас будет…

Потому, как произнес эти слова ротмистр, Уваров понял, что все его предложения будут проигнорированы ротмистром, как жалобы гимназистки. Он только спросил:

– Федор Иванович, может вам следует самому возглавить отход? Вам это будет сподручнее. И обоз с вами будет иметь больше гарантий прибыть в Екатеринодар. А меня… – голос штабс-капитана дрогнул, – …там, – он кивнул куда-то за спину, в пространство степи, – меня уже никто не ждет. Моя семья вырезана комиссарами. Я одинок и терять мне больше нечего.

– Нет, Евгений Васильевич, я понимаю вас, но своих казаков я не брошу. Судьба мне с ними помереть. Со многими я ходил в четырнадцатом на германские пулеметы, с ними останусь до конца. Прощайте, дорогой Евгений Васильевич. Удачи вам. У меня будет только одна к вам просьба. С вами должны уйти юнкер и мой вестовой Колобов. У него будет особое задание.

– Хорошо, Федор Иванович. Прощайте. С Богом…

Ротмистр протянул штабс-капитану руку. Уваров пожал сухую, крепкую и шершавую, как неструганное дерево руку ротмистра, постоял, козырнул и, развернув коня, галопом направился прочь.

– Колобов! – позвал ротмистр стоящего неподалеку казака. Смотря, как развертываются в цепи по берегу казаки, он прикидывал, что можно за оставшееся время …

– Ваш высокоблагородь! Чего изволили? – негромко окликнул его сзади Колобов.

– Приведи ко мне юнкера! И сам будь с ним, живее…

Спустя пару минут оба стояли перед ротмистром. Федор Иванович спешился, порылся в притороченной кожаной сумке. Достав оттуда какой-то сверток, он сказал:

– Пройдемся, юнкер. А ты останься здесь, – приказал он Колобову.

Отойдя на некоторое расстояние, ротмистр остановился, посмотрел на юнкера сосредоточенным взглядом, вздохнул и через небольшую паузу сказал:

– Буду краток. По всему видать, дело наше уже не выправить. Полковник Волынский, ваш батюшка, просил меня в чрезвычайных об-стоятельствах отдать вам этот пакет и передать просьбу, выполнить его последнюю волю, изложенную в бумаге, которую вы найдете в пакете. Обстоятельства эти, считаю, наступили. Кроме ваших бумаг, в этом пакете находятся донесения о маршруте нашего следования. Там указано, куда и кому их необходимо передать. От себя скажу. Как прибудете в Екатеринодар, сбросьте форму и переоденьтесь в цивильное. Вы должны сохранить свою жизнь. Она еще, я чувствую, пригодиться нашему делу в будущем.

– Господин ротмистр… – высоким от охватившего его волнения голосом воскликнул юнкер. – Позвольте остаться. Мне нельзя уезжать. Я не могу этого сделать, не отомстив за отца…

– Вот что, голубчик мой! – Федор Иванович привлек к себе юношу. – Вы потому должны сейчас уехать, чтобы потом выполнить свой долг намного эффективнее и с пользой для Отечества. А сейчас прошу исполнять приказ. В седло, юнкер, в седло! Колобов, лошадей!

Вестовой тут же подвел лошадей. Ротмистр знаком приказал ему наклониться.

Пригляди за ним, если что… Я слово дал Петру Юрьевичу, что пригляжу за сыном, да видать, все по-другому складывается. Так что тебе поручаю. С Богом, Колобов. И прощай.

– Прощевайте, ваше высокоблагородие, – дрогнувшим голосом выдохнул Колобов. – Все исполню, жизнь положу, не сумлевайтесь…

Ротмистр, смотря вслед спешно отходившей группе людей, наверное, впервые почувствовал за последние несколько дней облегчение оттого, что все, наконец, определилось. Впереди их всех ожидал смертный бой, и промысел Господень сегодня определит каждому казаку его неотвратимую долю.

Глава 8

Мерседес, расплескивая вокруг себя проблески маячкового света и звуков сирены, с трудом обходя сплошной поток машин, мчался по Ленинградке. Сергей Дмитриевич сквозь поднятое стекло между салоном и водителем видел напряженные плечи и шею своего водителя. В давнее время этот получасовой бросок от министерства до головного ОКБ был прост и неощутим, как раскачивание в гамаке. Но в последние годы этот путь стал ярким примером хаотически-обвального способа существования города. Его улицы-артерии задыхались от железных тромбов разбухшего потока панцирно-жестяных паразитов. Смердя удушливой смесью извергаемых газов, автомобили стали хозяевами этого огромного, прекрасного города, разрушая своими миазмами дома, скверы, губя проклятых судьбой его жителей…

Выйдя от Воронкова, Сухонцев позвонил из машины в секретариат ОКБ с распоряжением немедленно собрать всех главных конструкторов и начальников служб проекта. Опустив трубку, Сергей Дмитриевич откинулся на спинку сиденья. Глядя на мелькающие по стеклам блики, Сухонцев отрешенно думал о разговоре с Воронковым. Он никак не мог собраться с мыслями. Факты, которыми министр огорошил его, повергли Сергея Дмитриевича в состояние непривычной растерянности. Что-то было в этом ощущении от того, давно забытого детского чувства одиночества и страха, где некому его защитить и утешить. Только к этому полузабытому чувству примешивалось вполне реальное чувство безнадежного бессилия. Сознательное разрушение жизнеспособного коллектива с уже готовыми практическими результатами, дающими возможность прочно и надолго утвердиться в роли мирового лидера в системе вооружений и обороны страны, стало для него еще одним фактом проявления враждебной воли. Ему необходимо было что-то противопоставить этой злой беде! Спасти проект, весь стратегический комплекс, который без последних технологических достижений станет очередной жертвой навязанной модернизации! Этого-то топтания на месте только и ждут от него! Конкуренты с радостью воспользуются возможностью разодрать на части его проект и всю корпорацию.

Сергей Дмитриевич, осмысливая услышанное от Воронкова требование вернуться к предыдущей схеме, никак не мог отнести министра к заинтересованным в развале РКК. Он знал, как много сделал Воронков в деле пробивания его замыслов, утверждения проекта. Что-то было еще, не осознанное, настолько глубоко сидевшее где-то в мозгу, что Сухонцев, несмотря на всю ясность ситуации, инстинктивно ощущал подвох. С чьей стороны, от кого – он не мог понять. Так и не осознав эту ускользающую мысль, Сергей Дмитриевич постепенно отнес свое непонятное беспокойство на счет объявившегося Вадима.

Он не удивился очередному появлению в его жизни старого знакомого. Слишком долго тот не давал о себе чем-либо знать. Это было ненормально. Такие длительные лакуны в их общении Сергей Дмитриевич начинал воспринимать как скрытую неотвратимую угрозу. И, как ни странно, даже смерть матери, на время сжавшая в единый комок все его ощущения и чувства, не смогла пригасить в нем ожидание скорого перехлеста их судеб. Потому вызов на коллегию, несмотря на неблагоприятную для него коллизию, Сергей Дмитриевич принял с потаённым облегчением своего затянувшегося ожидания. Будто тот, кто готовил ему плаху, наконец-то взошел на помост, сойдясь с жертвой лицом к лицу…

Войдя в кабинет, Сухонцев оглядел собравшихся людей. Пустовали всего два кресла. Пройдя на свое место, Сергей Дмитриевич кивком приветствовал привставших коллег и наклонился к селектору:

– Раиса Ильинична, я не вижу Павлова и Зеликмана.

– Они сейчас будут, Сергей Дмитриевич.

– Хорошо…

Совещание было тяжелым и коротким. Сухонцев оглядел собравшихся. Люди, сидевшие перед ним, проработавшие с ним бок о бок ни один десяток лет, достигли в этот момент самой вершины своих надежд и устремлений. Проект, которому они отдали последний десяток лет, стал для многих из них, Сергей Дмитриевич знал это, лебединой песней. И потому, то, что они должны были сейчас услышать, станет для этих людей, без преувеличения, концом их творческой жизни. «О, господи, эк меня разобрало! Распустил нюни…».

Сергей Дмитриевич, не снимая очков, помассировал глазные яблоки и откашлялся:

– Я вас собрал… – Сухонцев выдохнул и оглядел сидевших перед ним с напряженными лицами соратников. – Я только что из министерства. Нашему ОКБ поставлено условие – отставить работу над не готовыми на данный момент агрегатными узлами и заменить предыдущими, модернизировав их электронику. В течение полутора суток необходимо пересмотреть проект по следующим направлениям. Первое – отложить разработку жидкостного охлаждения лопаток и главного вала турбин двигателя. Второе – вернуться к прежней схеме компоновки вертикальных силовых узлов. Все необходимые для этого узлы перевязать на предмет комплементарности с новыми параметрами.

В воздухе повисла гнетущая тишина. Сухонцев видел недоуменные, растерянные лица людей. Тихий ропот, возникший среди них, быстро достиг своего апогея в нервном восклицании, всегда уравновешенного Незванцева:

– Да вы что, Сергей Дмитриевич?! Это невозможно, невозможно! Вы понимаете, что это значит!

Сухонцев потер переносицу и глухо обронил:

– Я понимаю, что это значит… Но на прения у нас нет времени. Либо мы переделаем машину, либо наш проект закроют, как не соответствующий степени готовности на данный момент.

Незванцев, нервно вытирая вспотевший лоб, чуть ли не кричал, выстукивая костяшками пальцев по столешнице:

– Да нас без этого и так закроют! Кому нужна будет машина, похожая на прежние старые «утюги»! Мы сами себе роем могилу!

– Прекратите истерику, Иван Алексеевич! – оборвал его Сухонцев. – Мы должны выиграть время. Коллегия – это еще не госприемка. Потом вернёмся к проекту. Главное выиграть время.

– Но машину… машину загубим! – прокатилось волной от одного до другого. Все присутствующие, словно наэлектризованные мощным разрядом, заговорили разом, перебивая друг друга и не слушая никого. Словно каждый из них старался как можно быстрее выплеснуть из себя те проблемы, которыми было уже переполнено ОКБ. Мешая производственные вопросы с личными, порожденными противоречиями окружающей их жизни, их слова сливались в огромный ком жалоб, пророчеств о скорой гибели всего, о нищете, ожидающей их, о несчастных детях, которым достанется разрушенная, погибшая страна.

Сухонцев отрешенно смотрел на людей, схлестнувшихся в яростном споре. Он думал, на что, в сущности, уходит их энергия, смысл жизни, да и сама жизнь. Сергей Дмитриевич прекрасно понимал, что его сообщение стает последним рычагом судьбы, который опрокинет надежды многих его коллег и друзей. Работая на пределе сил, часто оставаясь на многие месяцы без зарплаты, они, надеясь на лучшее, отдавали делу все силы души и ума.

В такие времена Сухонцев, отставляя срочные дела, обивал пороги высоких инстанций, добиваясь дотаций выплаты нищенских денег. Эта бездарная, бесконечная возня порождала в нем безразличие к делу, без которого вся его жизнь превращалась в бессмысленную возню чиновничьей рутины. В нем поселился какой-то червь, изглодавший душу сомнениями: «Зачем?.. Отдавать жизнь ради бесконечных комбинаций железа? Ради жирующих, обирающих страну негодяев?..».

Сухонцев очнулся. Хлопнув по столу ладонью, он ровным, отсекающим все возражения голосом сказал:

– Попрошу всех сесть и успокоится. Я не буду сейчас обсуждать какие-либо варианты. Мне нужно от вас одно – завтра, к семнадцати ноль-ноль у меня на столе должна лежать информация по новому решению проекта с полным экономическим обоснованием по всем позициям. Совещание кончено. Прошу всех разойтись и приступить к работе. На местах объявите людям о сверхурочной работе.

В одиннадцатом часу, закончив по настоянию личного секретаря Раисы Ильиничны работу, всю дорогу от ОКБ до дома Сергей Дмитриевич устало ворошил беспорядочно возникающие обрывки мыслей. И почему-то, вперемежку с прочими, ему на ум чаще других приходили мысли о Вадиме – человеке, все достоинства которого заключались в его удивительном умении выжать из своего ущербного ума все до последнего.

Сухонцев знал некоторые подробности его карьеры, но до сих пор не понимал, как человек с таким убогим умишком, гипертрофированным апломбом и амбициями, несмотря на любые протекции, может находиться на должности, на которой без интеллекта и серьезных знаний существовать просто немыслимо. Но этот опрощённый богом индивид как-то сумел выстроить ту дорожку, которая позволила ему занять место, на котором любой человек, много лучше его по способностям не мог составить конкуренцию. И теперь Вадим Сельвинский, полковник ФСБ, снова, в который раз, насмешливым оскалом судьбы возник из мнимого забвения…

Дорога катила меж желтеющих колхозных полей мерно и плавно. Сергей в полудреме, смотря на ускользающие назад легко узнаваемые места, вспоминал последний разговор с Катей. Она, разочарованная и хмурая, рассеянно слушала его объяснения. В это лето Сергей не поехал со стройотрядом. Болезнь матери потребовала его присутствия дома…

«М-да… Катя, Катенька… Знала бы ты, чем мне обернулся этот «прогул»… Она так и назвала мое отсутствие в стройотряде – «прогулом… не приняла всерьез мои объяснения…»…

Сергей Дмитриевич усмехнулся. Он ярко и отчетливо припомнил то лето. Ему до зубовного скрежета хотелось тогда уехать с ребятами в Сибирь, на что-то там строящееся. Но матери о своем нестерпимом желании даже не заикнулся. Мать, скорее всего, не так уж и больна была, но ее просьба была для него законом. Он понимал, что уже третье лето она не хочет опять провести в одиночестве. С того дня, когда он уехал поступать в Бауманку, дома ему приходилось бывать наездами, в лучшем случае не более недели.

Женская интуиция – то, что среди всех прочих главных причин помогло выжить в этом мире виду «homo sapiens» – сработала в Кате безотказно. Стоя на перроне, она смотрела на него таким взглядом, каким женщины расстаются со своими мужчинами навсегда. Тогда он этого не понял. Да и как он мог это понять, ибо не мог знать, что в это лето с ним случиться нечто, бесповоротно определившее его личную жизнь…

Наверное, он задремал, Открыв глаза от какого-то толчка, Сергей увидел, что автобус был уже пуст. Последние пассажиры разбирали свой багаж. Он потянулся. Стянув с полки свою объемную сумку, забитую книгами и грязным бельем, Сергей вышел из автобуса на залитый жарким июньским солнцем асфальт автобусной стоянки.

Ему захотелось пить. Сергей неспешно двинулся к приземистому, обшарпанному зданию, гордо именовавшегося вывеской «Автовокзал». В его маленьком, старинном городке и это было роскошью. Железнодорожную ветку сюда протянуть не удосужились, а потому, выстроенное в незапамятные времена здание почтового ведомства досталось в наследство автохозяйству, разместившему здесь свои потрепанные «Лиазы», «Пазики» и другие разнокалиберные средства передвижения.

Еще в Узловой ему пришла в голову мысль, а вдруг он встретит на автовокзале кого-нибудь из своих одноклассников. Хорошо бы Юрку. Но тот уже укатил к своим на Украину, куда-то под Зеньков. Юрка рассказывал про это местечко, откуда они приехали. Его отец, старый еврей-сапожник, оставил там семью и отбыл в Россию искать лучшей доли. Забрал он с собой только Юрку, помощника и своего любимца. Юрка был третьим из пятерых детей. Сергей, бывая у них дома, всегда удивлялся тому, что их комнатка, в которой дружок жил с отцом, такая маленькая, что в ней едва помещалась одна кровать, стол и двухконфорочная газовая плита. Спал Юрка на раскладушке под неумолчное стрекотанье оверлока и постук сапожного молотка. В комнатке пахло тягучей смесью клея, варившегося на плите, сапожной ваксы и едкого запаха ношеной кожи из шкафа во всю стену, забитого разномастной обувью.

И все же не Юрка занимал его мысли. Глубоко запрятанное «нечто» заставляло сжиматься сердце. Сергей, даже не осознавая своего потаенного желания, непроизвольно отмечал взглядом похожие фигурки девушек, напоминавших ему Наташу. Как прагматик, умом Сергей понимал ничтожность шанса такой встречи. Но ему хотелось так думать, надеяться на этот ничтожно малый шанс, как это случилось уже однажды.

В прошлом году он ехал домой на Новый год. И здесь, на автовокзале его, едва сошедшего с автобуса, вдруг остановило предчувствие нечаянного счастья. Перед ним стояла Наташа. Она возникла как будто ниоткуда. Наташа неотрывно смотрела на него и взгляд ее огромных темных глаз пронзил все существо Сергея сверху донизу горячей пульсирующей волной. Всю дорогу до дома Наташи он бессвязно и невпопад отвечал на ее вопросы. Она смеялась, шутила и была так непосредственна, будто они были лучшими и близкими друзьями целую вечность. А он шел и думал только о том, как бы глупо эта мысль не выглядела, что это встреча и есть тот самый новогодний подарок Деда Мороза. Будто его нереализованные детские мечты собрались все вместе и воплотились в это невероятное событие.

Но событию не суждено было получить продолжение. Юрка, встречавший Новый год у Сергея дома, как всегда, оставшиеся два дня до отъезда в Москву неутомимо таскал его по приятелям. Сергею было неловко открыть Юрке свое сокровенное желание, и записка с номером телефона Наташи так и пролежала у него в кармане. Улучить время в компании своего лучшего дружка никаким образом было невозможно. Так и уехал он с Юркой, учившегося в МГУ на физмате, не встретившись с Наташей вновь…

Мать, маленькая, сухонькая, в последнее время чуть располневшая, встретила его радостными, но, как всегда, сдержанными поцелуями. Годы спустя Сергей Дмитриевич понял, что жизнь, обжавшая ее своими тисками, выжала из матери все чувства, которые она звала «сантиментами», оставив только те, которые дали ей возможность выжить в абсолютно враждебной среде ее детства и юности.

С улыбкой глядя на Сергея, она невольно отмечала в повадках сына черты его отца. Вот и ложку он держит так, как это делал Дмитрий, прижав сверху большим пальцем ее ручку. Елена Федоровна смотрела на круто уходящий к виску упрямый зализ, точно такой же, как и у мужа. Сереженька не был копией отца, но это еще больше подчеркивало сходство сына с ним. И бывало, слыша голос сына из другой комнаты, она, умом понимая невозможность такого события, вздрагивала, непроизвольно ожидая появления мужа, – так похож был его голос на отцовский …

– Тебе звонила девушка.

– Когда!? – Ложка застыла в руке Сергея на полпути.

– Утром, за полчаса до твоего приезда.

Елена Федоровна поспешила остановить вскочившего сына:

– Подожди, доешь, пожалуйста! Столько времени в дороге…

Но Сергей уже не слушал ее:

– Не, мам, сейчас я… мне тут… надо позвонить…

Стоя в коридоре у телефона он даже не думал о том, что скажет, о чем будет говорить. Слушая гудки, он всего лишь хотел услышать ее голос.

– Але?

Наташин голос гулким звоном отозвался в его голове. Сергей мгновенно узнал его. Сглотнув слюну, он невнятно пробормотал в трубку:

– А-але… мне… Наташу можно?..

– Я слушаю… Говорите, – сказала она через паузу, не дождавшись ответа.

Сергей вытер мгновенно вспотевший лоб и хрипло откашлялся:

– Это я… Сергей…

– Здравствуй, Сережа. Я почему-то так и подумала, что это ты...

Наташа будто пропевала слова в своей особой манере разговаривать. Она сразу поняла, что Сергею надо прийти в себя. Она давно и очень точно определила, что мальчикам, почти всем без исключения, почему-то трудно с ней начать разговор. Они терялись, обычно что-то мямля маловразумительное. Она всегда брала инициативу в свои руки, давая парням возможность собраться с мыслями.

– Ты давно приехал?

– Только что… нет, уже давно… ну, приехал…

– Вот совпадение! А я как раз думала, что хорошо бы встретиться с кем-то, который так много обещал, а сам не позвонил!

– Да я… мы с Юркой… заняты были сильно, так получилось…

Сергей выдавливал из себя слова, чувствуя какую-то непонятную вину за собой, отчего у него вспотели ладони. Он чуть было не выронил трубку, перекладывая ее в другую руку. Голос Наташи, будто наплывая горячими волнами, заполнял все его существо. Сергей, стоя на ватных ногах, слушал щебетанье Наташиного голоса и, отвечая невпопад, желал только одного, – продержаться до окончания разговора…

– Ну, так значит, договорились?

Он только спустя несколько мгновений осознал, что Наташа назначила ему на сегодня свидание, и он ответил ей «Да». «О, черт! Как же это! Он же только с дороги и в таком виде показаться ей! Рубашку сменить, нагладить брюки… и цветы…».

Сергей запнулся. Общение с цветами в его жизни ограничивалось лишь презентами матери на дни рождения и восьмое марта. Девушки и цветы были для него абсолютно неизвестной комбинацией, которая состояла из одних проблем. Он решил эту комбинацию одним махом. Стоя на рынке перед заматерелой, внушительных габаритов бабой, торговавшей необъятных размеров выкладкой цветочных букетов и пестрой россыпи бутонов, признался в своей полной несостоятельности в этом вопросе. Тетка понимающе осклабилась и покровительственно прогудела:

– Ниче, паренек, вот эти бери, и девчонка будет твоя навек!

Сергей сгреб несколько подувядших на разлившемся зное роз. Торопливо обернув их куском газеты, снисходительно протянутого теткой, он бочком, не поднимая глаз, поспешил удалиться от ее всепонимающей усмешки.

И все же истинные страдания, многократно усиленные ужасающей неловкостью, он испытал, стоя возле единственного примечательного места в городке – памятника Ленину, возвышавшегося посреди обширной площади. Изнывая от жары и сердечного томления, Сергей пытался придать своему виду некую безразличность пребыванию в этом месте. Ему казалось, что из окон домов, обступивших площадь, на него с понимающими усмешками во все глаза пялятся люди. А то, что как раз в одном из этих домов жил Володька Елагин, известный в их компании насмешник и ёрник, только усугубляло его муки. Сергею казалось, что время, расплавленное полуденной жарой, остановилось навсегда.

Проходя в который раз мимо фигуры вождя, простершего над площадью руку, Сергей никак не мог сообразить, что сказать Наташе. Он понимал, что цветы просто так не приносят, что этот букетик сразу же установят между ними что-то большее, чем простую дружбу. Может, молча протянуть цветы, а там будь что будет?!

Наташу он заметил тогда, когда вся его решимость, подкрепленная долгим дефилированием, позорно бежать, перешла в стойкую уверенность сделать это немедленно. Наташа приближалась к нему каким-то невероятно-мистическим способом, будто проявляясь из ничего с каждым стуком его сердца все ближе и ближе. Удар… она еще там, удар… она уже намного ближе, удар… ее фигурка в развевающемся платье почти рядом, удар… и вот…

– Здравствуй, Сережа…

Сергей сбросил с себя оцепенение и, скосив голову куда-то вбок, торопливо сунул перед собой букет, наглухо завернутый со всех сторон.

– Вот… тебе.

– Ты мне предлагаешь почитать газету?

Наташа с улыбкой глядела на застывшего с протянутой рукой парня.

Сергей вспыхнул густым румянцем и торопливо сорвал с букета газетную обертку:

– Прости… – поперхнулся он сорвавшимся шепотом.

Наташа покачала головой и засмеялась своим грудным, томно-воркующим смехом:

– Сережа, я пошутила. Они милые, твои розы. Мне давно не дарили таких.

Сергей не нашелся, что ответить и потому брякнул что-то чудовищно-несуразное:

– Других у тетки не было… Были лучше… рядом у другой, но у меня денег не хватило…

Проговорив это, он тут же сообразил всю нелепость своего откровения. Его лицо вмиг покрылось бисеринками пота. Обмахнув платком лоб, он еще больше покраснел. От осознания своего конфуза он совсем потерявшись, отчаянно пробормотал:

– Извини… Я… это…

Но Наташа, будто для нее было привычным такое состояние ее собеседников, мило надув губки, сказала:

– Сережа, за что же тебя извинять? За такие цветы не просят прощения! А вот за то, что мы уже бог знает сколько времени стоим на этой площади, я с тебя возьму штраф. Я хочу пить! И только самой сладкой газировки! Пошли быстрей…

Удивительное дело, но ее слова вмиг вернули ему некоторую долю самообладания. И только одно обстоятельство – непривычное ощущение какой-то невероятной ситуации, того, что в мечтах осуществлялось тысячи раз и сейчас стало явью, не давало ему вернуться в реальный мир. Яркий день и людная улица, по которой они шли, хотя Сергей смотрел прямо перед собой – все вокруг померкло, стало блеклым и размытым, как взгляд сквозь матовое стекло.

Он не осмеливался смотреть на Наташу прямо. И все же, искоса бросая взгляды, Сергей видел ее так, будто ее лицо стало единственным предметом в окружающем мире.

Они гуляли долго, исходив все знакомые места. Нереальность того, что с ним происходило за эти, непонятно как истаявшие часы по-прежнему держала его в состоянии прострации. Но главное из всего того, что Сергей ощущал, было присутствие Наташи как средоточия всех желаний. Ему этого было достаточно – только ощущать ее присутствие. Он даже боялся лишний раз сказать что-либо. Боялся сказать нечто такое, что непременно обидит ее. Сергей чувствовал, как решимость покидает его.

Ему хотелось признаться Наташе в своем чувстве немедленно. Но как сказать ей, что она занимает все его мысли, как сказать о своей любви, Сергей не знал. И вместе с тем он понимал, что молчанием это не осуществить. Занятый решением этой проблемы, он машинально что-то отвечал, улыбался в ответ на ее улыбку, исполнял какие-то ее просьбы, но мучительный вопрос пульсирующей волной бился в его голове: «Как же быть?.. Как?..».

Заросший, неухоженный парк за развалинами старинного дворца проявился в его сознании внезапно, как просвет после долгого блуждания впотьмах. Солнечные лучи, зеленым золотом переливавшиеся на верхушках огромных, старых лип, терялись в их кроне, не достигая и середины. А внизу, в сумрачной прохладе вечернего часа все вокруг было словно задернуто полупрозрачной темно-зеленой вуалью. Дорожка, небольшая лужайка, скамейка, кусты жасмина и акаций, обступившие эту сцену стали похожи на сказочно-мистические декорации.

Сергей, удивленно погружаясь в это наваждение, смотрел на сидевшее рядом небесное существо. Оно не было Наташей, той девушкой, которую он знал много лет. От нее исходило необъяснимое свечение, размывавшее фигуру и лицо, на котором, неудержимо поглощая всю его волю, зияла темная бездна ее глаз. Сергей никак не мог понять, что с ним такое твориться. Изнутри, нарастающей волной поднималась томительно-сладкая дрожь. Он сидел рядом с Наташей и всей своей сущностью чувствовал, что сейчас произойдет нечто.

Он смотрел на обращенное к нему лицо Наташи, и не понимал, почему оно то теряло свои очертания, то оказывалось так близко, что дух перехватывало от близости невероятной красоты. Поглощенный необъяснимой игрой сознания, он так и не уловил того мгновения, когда ощутил на своих губах нечто, исторгнувшее из него прилив неистового блаженства. Он вдохнул ее тонкий, сладко-терпкий аромат, от которого вдруг все поплыло перед глазами…

Когда Сергей смог вновь осознать себя, услышать шум листвы, птичьи посвисты, почувствовать тенистую прохладу вечернего парка на горящих щеках, он увидел невероятно близко, глаза в глаза, запрокинутое лицо Наташи, ее полуоткрытые губы. Интуитивно, не понимая, как это было, Сергей понял, что сейчас между ним и Наташей случилось то, что было в его снах лишь недостижимой мечтой. Он только что поцеловал ее…

Отстранившись, Сергей не мог заставить себя взглянуть на девушку. Он боялся того, что она, может совершенно нечаянно разрушить только что воплощенную в явь вершину его безнадежных мечтаний. Он хотел бы сейчас остаться один, чтобы насладиться доселе невиданным ощущением блаженного счастья. Сергей закрыл глаза и запрокинул голову. Его привели в себя звуки Наташиного голоса:

– А ты совсем не умеешь целоваться, глупенький…

Тихий шепот и нежная мелодия приглушенного смеха Наташи постепенно возвращали его к ощущению реальности произошедшего. Вечером, лежа в кровати, Сергей так отчетливо слышал эти звуки, будто она находилась с ним рядом, нашептывая в ухо эти первые слова после чудесного события: «А ты совсем не умеешь целоваться… глупенький…».

Подъезжая к дому, Сергей Дмитриевич вдруг почувствовал непомерную усталость. Сердце бухало где-то за затылком, отмеривая свои удары в висках… «Водочки хряпну и завалюсь спать. До приезда Юры успею полежать пару часов…». У шлагбаума на пропускном пункте во двор дома охранник козырнул ему: «С приездом, Сергей Дмитриевич!». Сухонцев кивнул этому огромному, всегда улыбчивому парню и подумал: «Что за жизнь у мужика?.. Поменяться бы с ним на недельку…».

Он нажал кнопку. Стекло плавно и бесшумно опустилось в перегородку между кабиной и салоном:

– Николай Иванович, до двадцати двух ноль-ноль ты свободен. Можешь пока съездить к матери. Как она там?

– Нормально, Сергей Дмитриевич. Врачи говорят, что порядок.

– Тебе деньги нужны?

– Да что вы, Сергей Дмитриевич! Вы в прошлый раз и так все оплатили!

– Да будет тебе! – Сухонцев хмыкнул. – Уж ты-то скромник! Так болезнь матери упустил бы, если бы не твоя благоверная. Завидую, – ты за ней, как за каменной стеной.

Водитель ничего не ответил, но Сергей Дмитриевич заметил скользнувшую по его лицу лёгкую улыбку.

– Николай Иванович, не забудь – в двадцать три тридцать прибыть в Шереметьево, – уже выйдя из машины, напомнил Сергей Дмитриевич. – Самолет прилетает в двадцать три пятьдесят две. Заберешь Юрия Семеновича и прямиком сюда. Не поддавайся на его уловки заскочить, куда он тебя попросит. Я его, хитрована, знаю…

– Ну да, – усмехнулся водитель. – Прошлого раза с меня достаточно. Сделаю, как надо! Не беспокойтесь, Сергей Дмитриевич.

Сухонцев гмыкнул, полагая, что тяжеленько придется его исполнительному водителю. «Хитрован» Юрий Семенович в прошлый свой приезд учудил вообще нечто из ряда вон выходящее. Завалился в квартиру с огромной охапкой цветов, из-за которых выглядывали две хорошенькие девичьи мордашки. В руках Юрка с трудом удерживал бутылки с шампанским и коньяком. А в дверях маячил смущенный водитель с чемоданами, мимикой давая понять Сухонцеву, что он то тут ни причем. Но главное выяснилось потом, когда всю купленную алкогольную продукцию вместе с цветами Юрий Семенович подарил милашкам. Они оказались попутчицами из аэропорта, с которых он в качестве платы взял обещание просидеть в их холостяцкой компании пару часов. А из чемодана Кушнаренко извлек пару огромных, причудливой формы бутылей, по три литра каждая, полных прозрачнейшей горилки…

Войдя в квартиру, Сергей Дмитриевич первым делом бросил взгляд на столик, стоявший в прихожей. На нем, отражая желтый отсвет бра, лежали несколько конвертов. Мельком просмотрев их, Сухонцев оставил конверты лежать на столике. Все они были от известных ему адресатов, и лишь один конверт не имел обратного адреса.

«Потом…». Сергей Дмитриевич бросил письмо к остальным и прошел в ванную. Смотря на льющуюся из крана воду, он невольно заново, в который раз прокручивал ход событий сегодняшнего дня. И каков бы ни был итог, Сухонцев ясно чувствовал в себе одно качественное изменение, проявившееся только что и зревшее давно, – не месяцы, но, может, все последние годы.

Сложившаяся ситуация только подхлестнула назревавший конфликт с самой сутью так тщательно выстроенного смысла жизни. Он никогда не сомневался в его правильности. Бывали в жизни и такие ситуации, когда он мог бросить все, переменить направление работ, откорректировать устоявшиеся взгляды и привычки. Но это были сиюминутные вариации, не касавшиеся станового хребта, на чем держался сам смысл его существования, выбранный когда-то.

Но сейчас то, что творилось в его душе, ни в малейшей степени не напоминало случавшиеся в его жизни житейские и социальные разлады. Как остро и тонко чувствующий момент времени, он приветствовал ельцинскую битву за иную альтернативу развития страны. Но потом, сбросив с себя родовые пелены радостного предчувствия, он, в ожидании продекларированных перемен, с возрастающей тревогой следил за развитием эпохальной сшибки старого и нового.

Некоторое время спустя пришло осознание горькой истины – случилось то, что случалось не раз в стране. Чуда не произошло. Политическая арена стала главной действующей площадкой, заслонившей многим и многим, радевшим за реформы, подлинные цели творившейся на их глазах истории, когда в раже реформ и остервенелой драки за власть уничтожают саму страну. А, что происходит сейчас, походило на разнузданный, ничем не сдерживаемый грабеж всего, до чего только дотягивались руки власть предержащих и получивших индульгенцию на беспредел тьмы проходимцев. Дело его жизни, как и многих других, висело на волоске.

Он не принимал такого поворота событий. Он чувствовал, что надо подняться над всем этим, над социальными, душевными катаклизмами, уйти в сторону, как это, положим, делают в некоторых областях духовного, обретая желанный покой в тиши монашеской кельи. Но ему претила убогость такого ухода от жизненных проблем, а как иначе разрешить сжигавшие его душу сомнения, он не знал.

Что после него останется? Строчка в какой-нибудь энциклопедии «Жил… работал… создавал…»? Что создавал? То, что безнадежно устареет через двадцать-тридцать лет? Сухонцев чувствовал, что в его душе мучительной занозой сидит проклятая каверна. Она вдруг стала такой огромной, что он с холодным трепетом пытался понять – как же он раньше её не замечал? И что ее должно было заполнить? Может, то, что самой жизнью предназначено человеку – семья, жена дети, – те, кто помнил бы о нем, в ком продлится его «Я»?..

Сергей Дмитриевич вытащил из шкафа плед. Опустившись на широкий кожаный диван, он натянул плед под подбородок и закрыл глаза. Двадцать минут он тщетно пытался хотя бы забыться в полудреме, но та самая заноза, колкой стрункой пульсируя из сердца в мозг, пронизывала иногда все его тело тонкой, острой болью. «Ах, дьявол! Так лежать – только мучиться…».

Отбросив плед, Сухонцев сел и с минуту о чем-то размышлял. Затем, помедлив, он снял трубку телефона и набрал номер. Дождавшись ответа, Сергей Дмитриевич тихо сказал:

– Вера, это я…

– Здравствуйте, Сергей Дмитриевич… – Голос Веры слышался ему так, будто она говорила откуда-то издалека, а не находилась в соседней квартире.

– Вера, я, может, не вовремя позвонил?

– Ну что вы, Сергей Дмитриевич, я рада вас слышать. Я даже думала, что вы сегодня приедете… Почему вы спросили меня об этом?

– Я слышу, что ты говоришь вполголоса. Тебе неудобно сейчас разговаривать? Я перезвоню.

– Нет, нет, – поспешно ответила Вера. – Просто мама только что заснула. Не хочу ее будить. Она весь день промаялась с давлением. Я могу зайти к вам… поговорить… Вы ведь хотели меня о чем-то спросить?

– Верочка, ты попала в самую точку! Я сейчас в разобранном состоянии, и личный разговор был бы для меня несколько затруднителен, но спросить я действительно хотел тебя вот о чем – как у тебя со временем завтра вечером? Не в плане визита ко мне на юбилей, это само собой не подлежит обсуждению, а в качества шефской помощи? Ты не могла бы зайти ко мне пораньше, немного похозяйничать. Тут все доставят готовое. Так… накрыть стол и все такое… Я не хочу никого приглашать из чужих. Только тех, кого я знаю и… люблю.

Вера чуть задержалась с ответом. Но через небольшую паузу, чуть дрогнувшим голосом сказала:

– Вы могли бы и не спрашивать меня об этом. Я приду, как только будет надо. Буду ждать вашего звонка.

– Тогда порядок! – Сухонцев засмеялся и с шутливой интонацией добавил: – Можно и без звонка. Ровно в двадцать ноль-ноль. Форма одежды – парадная.

Странное чувство осталось у него после разговора с Верой. То ли предощущение чего-то значимого впереди, связанного с ней, то ли вспоминание знакомого ему очень давнего чувства. Это неуловимое эмоциональное «дежа вю» проплыв по сердцу, скоро истаяло, так и не дав ему возможности понять, чем оно было.

В ожидании приезда друга Сергей Дмитриевич несколько раз включал телевизор, пытаясь занять себя бесполезным убиванием времени. Он давно уже перестал смотреть телепередачи. В силу своего возраста, запросов и того, что зовется личной культурой, эта сторона социальной жизни практически перестала его интересовать. Сергей Дмитриевич давно обнаружил, что необъятный поток кичинформации, убогие программы-скороспелки ориентированы на тех, кто едва способен прочитать за всю свою жизнь хотя бы десяток стоящих книг. И вся эта информационная жвачка подается под рейтинговым соусом запросов потребителей этой жвачки.

С привычным разочарованием, он снова выключил телевизор. Несколько минут Сергей Дмитриевич сидел перед черным квадратом экрана. Скользнув взглядом по приоткрытой в прихожей двери, он увидел лежащие на столике письма. Вспомнив о письме-анониме, Сергей Дмитриевич решил сейчас же просмотреть его.

«Здравствуете, Сергей Дмитриевич! Пишу Вам из города, в котором Вы провели свое детство. Заранее прошу извинить меня за неразборчивость почерка. Рука плохо слушается. По этой причине я не смогу много написать. Но обстоятельства заставляют. Вы наверняка не вспомните меня, а с Вашей матушкой мы были давние знакомые. Вот по ее просьбе я и решился Вас побеспокоить. Зная Вашу занятость, я все же прошу выбрать немного времени и приехать ко мне. Я хотел бы Вам сообщить некоторые сведения, касающиеся вашего отца и деда.

Сам я, как бы не желал этого, приехать к Вам не смогу. Болезнь напрочь привязала меня к постели. По этой причине прошу Вас поторопиться с визитом. Будет непоправимым несчастьем для меня и памяти ваших отца и деда не рассказать Вам то, что я знаю о них.

Мой адрес в городе: ул. Широко-Холодная, д. 15, кв. 9 Искренний и преданный друг Вашей семьи А. К. Коротков».

Сухонцев озадаченно крутил конверт в руке. Сколько лет уже прошло… В этом городе давно уже не осталось никого из друзей и знакомых. Что-то брезжилось в памяти, но тридцатилетняя завеса времени не давала ему никаких намеков на знакомство с автором этого письма. Тем более что и возраста, надо думать, он весьма преклонного.

Приехать… Вряд ли в течение ближайших десяти дней он сможет куда-то поехать кроме накатанной дороги в ОКБ. Но Сухонцев чувствовал интуицией, что с этим стариком ему непременно нужно увидеться. Иначе он сам отсечет от своей жизни то, что занимало его мысли долгие годы, то, о чем он упорно в детстве и юности пытался узнать от матери – кто и кем они были – его отец и дед.

Глава 9

Проводив взглядом спешно отходивший отряд Уварова, Федор Иванович не стал больше размышлять по этому поводу. Эти люди для него перестали существовать. Ровно также, как и он для них, ибо все прекрасно знали, что их расставание было прощанием с живыми пока людьми, которые через какой-то час перестанут ими быть. Теперь все мысли ротмистра свелись к одной-единственной: «Как продержаться подольше, чтобы те, кто ушел, смогли достичь цели, ради которой погибнет столько сильных, нужных казацкой земле людей». И еще он с чувством сожаления думал, глядя на окапывающихся казаков, что жизнь – это большая несправедливость, с которой нужно расставаться, чтобы доказать обратное. Все эти мысли текли сами собой. Он по-прежнему, что-то говорил, отдавал приказы, но делал это машинально, исходя из своего огромного опыта ведения ратного дела.

Нескончаемо тянущееся время, казалось, оборвалось и застыло на каком-то своем мгновении. Томительное ожидание боя порождало в людях лишь досаду и нетерпение. То один, то другой из казаков приподнимались, чтобы обозреть далекий горизонт в надежде, что скоро начнется дело, а там Господь и верная шашка, как всегда, не дадут пропасть, выручат в трудную минуту.

Упреждая появление красных, эскадроны, положив лошадей позади, спешно окопались на крутом берегу Кирпилей. Ротмистр выбрал это место, потому что береговой гребень, возвышаясь над противоположным берегом, давал возможность сделать несколько прицельных залпов, прежде чем вся масса атакующих перейдет реку.

– Федор Иванович, может укрепить фланги пулеметами? Там они полезнее будут, – отдуваясь, подбежал подъесаул. – И красных сможем отсекать перекрестным огнем, и сами фланги труднее будет обойти…

– Пожалуй… – Ротмистр обернулся к стоявшему рядом уряднику. – Исполняйте. И усильте прикрытие пулеметов.

…«Вона… идуть…», – прокатилось по рядам казаков. Горизонт, до сих пор чистый на стыке прозрачного, вымытого ливнем, свода небес со степью, вдруг замутнел, зашевелился, как будто там неожиданно вскипела земля. Стали отчетливо видны первые ряды несущихся галопом всадников. А дальше все скрывала плотная завеса выбитых копытами лошадей комьев влажной земли. И от этой жуткой массы, неотвратимо надвигающейся на притихших казаков неслось протяжное, нескончаемое: «А-а-а-а…».

Ротмистр, неотрывно следя за атакующими, мысленно прикидывал расстояние, отделяющее их друг от друга. Когда осталось всего с полуверсты, когда и без бинокля отчетливо были видны оскаленные, храпящие морды лошадей, искаженные криком лица людей, вскинувших в руках сабли, он поднялся и громко прокричал:

– Станичники, братья! Пришел наш час послужить Отечеству! Защитим родной край от губителей! Не пожалеем своих жизней… Бей их, хлопцы!

И тотчас же подлетевшая к берегу реки кавалерийская цепь красной конницы будто споткнулась о громовой залп карабинов, который продлился во времени пулеметными очередями. В одно мгновение на берегу вырос вал сбитых наземь лошадиных и людских тел. Казаки, передергивая затворы, не прицеливаясь, вели безостановочную пальбу в самую гущу надвигавшейся новой волны. Ротмистр внимательно следил за передвижением конницы красных. И когда он заметил, что откуда-то сзади нее, словно языки из разверстой пасти стали выдвигаться темные лавы конницы, идущие на обхват, он сполз вниз по откосу и, привстав, дал отмашку. Тотчас же коноводы подняли лежавших в нескольких десятках метров лошадей, а по цепи ведущих огонь казаков пронеслось: «По коням… отбой… в седла, по коням…».

Когда конница красных вылетела на гребень, где только что лежали казаки, они увидели стоящие против них эскадроны. Взорвавшись криком «Ура», конница сходу преодолела несколько десятков метров, врубившись в плотно сомкнутые казачьи ряды.

Во многих местах закипели водовороты сошедшейся в рубке конной массы. Тяжкие удары казацких шашек высекали куски людской и конской плоти, части тел, кисти рук и предплечий. Лязганье стали, треск пистолетных и винтовочных выстрелов, рев, крики вперемежку с истошным ржаньем лошадей, натужное «хаканье» и «хеканье» перекрывали стоны раненых…

Никто не уступал друг другу. Тут уже не было ни красных, ни белых. Казаки дрались так, как они привыкли за века выживания среди чуждых им инородцев. И эту работу они делали на совесть, где сама их жизнь уже не имела значения. Каждый из них знал, что жизнь эту он получил в залог от Всевышнего, чтобы ее, при случае, можно было вернуть туда, в непостижимое вечное царство Господа. Они знали, что те, кто останется, исполнят все, что не суждено было доделать самому…

К полудню исход боя был предрешен. В отдельных местах еще шли схватки, но их становилось с каждой минутой все меньше. Конница второй ударной бригады Маркелова, превосходя в несколько раз казачий полудивизион, с поставленной задачей успешно справлялась. После уничтожения полудивизиона, бригаде следовало немедленно идти на Усть-Лабинскую для соединения с кавдивизией Клюева.

Маркелов, дожидаясь на небольшом взгорке подавления последних точек сопротивления, обеспокоенно вглядывался вдаль. Он видел, что от места боя далеко в степь уходят ясно различимая полоса плотных следов. Для него в другое время это было бы несущественным обстоятельством. Но сейчас, раздосадованный чрезмерными потерями, он понял, что сопротивление казаков, в последнее время почти везде утративших желание и волю к схватке, было вызвано какой-то другой причиной. Маркелов ткнул нагайкой в сторону черного шлейфа уходящих в степь следов и спросил сидящего на мощной вороной кобыле заместителя:

– Воловик, что думаешь по этому поводу?

– Думаю, шо трошки сбегли от нас казачков. Треба блызче подывитися…

Маркелов молча пришпорил коня и галопом направился в сторону замеченной полосы, объезжая лежащие на земле груды тел. Оказавшись на месте, он, сосредоточенно всматриваясь в четко различимые следы, двинулся вдоль них. Воловик, ехавший сзади, пробасил:

– Чого тут думаты? Отряд сабель тридцать, не мэньше.

– И пеших около взвода… – Маркелов помял пальцами подбородок. – Странное сочетание. Если это так, то далеко они не должны были уйти. Воловик, бери эскадрон и за ними. Чую, что-то тут не так. Взять их всех живыми… ну, кто уцелеет. Надо будет допросить… С пленными сразу же иди в Усть-Лабинскую.

– Слухаю… – мотнул Воловик рукой с зажатой в ней плеткой.

Через несколько минут, подобрав раненых, бригада стала вытягиваться в заданном направлении, а отделившийся эскадрон Воловика уже покрывал наметом первые версты по следам ушедшего отряда штабс-капитана Уварова…

А посреди бескрайней кубанской степи, на покинутом поле битвы, осталось лежать много ее сынов, не пожелавших уступать эту землю узурпаторам, землю, кормившую прадедов их и детей их…

И опять начался бег по распухшей от жарких испарений степной шири. На ноги сразу же налипли оковалки жирного чернозема. Пудовая тяжесть грязи выматывала силы похлеще весельной гребли. Через четверть часа Захар с каким-то облегчением понял, что теперь-то уж скоро все закончится наверняка. Попадают братья-морячки здесь, как пенные гребни прибоя на песок. Отштормит их последний поход в этом проклятом месте, и ни одна родная душа не придет сюда, на их безымянную могилку, помянуть – кто сына, кто брата, мужа или отца.

Он не смотрел на ребят. Он слышал их натужное, свистящее дыхание и желал только одного, чтобы все поскорее закончилось. Посреди этой бескрайней степи надеяться на какой-то другой исход, кроме смерти от казацкой шашки, было пустой мечтой.

– Все, братцы, амба…

Захар выдохнул и остановился. Бежавший рядом Егор без сил привалился к его плечу и просипел:

– Давно пора… Часом раньше, часом позже… А так эти пусть на себе свои мешки волокут…

Ближние к ним матросы, пробежав по инерции еще, тоже остановились. Вскоре и все остальные, еще не поняв, что происходит, без сил валились коленями в чвакающую под ковыльной стланью, тряскую землю.

Штабс-капитан оглянулся на надрывный крик хорунжего и сразу же все понял – матросы дальше не пойдут. По крайней мере, без какого-то отдыха. Но в их положении это становилось равносильно провалу всех их усилий. Он уже несколько минут назад услышал отдаленную стрельбу. Уваров понял – ротмистр завязал бой.

– Хорунжий!

Гонта нервно дернул головой и подскакал к Уварову:

– Слушаю, господин штабс-капитан…

– Вот и я тоже слушаю. Наши начали дело. Теперь у нас не осталось никакого времени… Сколько они продержатся? Полчаса, час?..

– Я думаю, больше, господин штабс-капитан! – с нервически-веселыми нотками в голосе ответил Гонта. – Казачки в дивизионе подобрались умелые. Не то что красная сволота! Наших так просто не возьмешь. Час с лишком они нам дадут, не извольте беспокоиться!

– Я не об этом беспокоюсь. Матросня выдохлась.

– Ничего, сейчас подымем. Разрешите?

– Действуйте, хорунжий, но имейте в виду, они должны остаться на ногах. Слишком много от них сейчас зависит…

– Не сомневайтесь, господин штабс-капитан, – процедил сквозь зубы хорунжий. – На все есть средство. Час они у меня отработают!

Гонта зло гикнул и хлестнул коня. Уваров хмуро наблюдал за действиями хорунжего. Он не понимал, что еще можно предпринять с загнанными до потери сознания людьми. Но Гонта не дал Уварову пребывать в подавленном настроении. Штабс-капитан увидел, как спешившиеся казаки, сняв притороченные к седлам веревки, обвязывали их вокруг пояса моряков. Другой конец они крепили к луке седла. Поднятые на ноги матросы выстраивались каждый за своим тяглом. Гонта распорядился привязать к одному казаку по паре пленных, предварительно обвязав их между собой.

Уваров понял замысел хорунжего. Было в этом замысле что-то дикое, но это был единственный выход из положения. Он махнул рукой, подзывая Гонту:

– Ловко вы это, хорунжий, придумали! Так, пожалуй, мы сможем уйти. Командуйте…

Казаки, постепенно набирая ход, давая привязанным матросам приноровиться к этому способу передвижения, уже через несколько минут перешли на иноходь. Матросы бежали по подсыхающей земле намного легче и живее. Уваров теперь мог не особо беспокоиться за сохранность груза. Прислушиваясь к далеким отзвукам редких ружейных выстрелов, он понимал, что казаки сошлись с кавалерией красных в сабельной рубке. То, что говорил Гонта про казаков и определит теперь весь исход дела.

Уваров поднял голову. Солнце, поднявшееся на полдень, обрушивало на землю потоки нестерпимого жара. Через полчаса бега штабс-капитан распорядился напоить матросов. Он видел серые, безжизненные лица пленных и молил бога, чтобы они продержались еще хоть немного. Впереди была станица, и это решило бы все.

Штабс-капитан не зря молил небеса о помощи. Его глас, видимо, был услышан. Не успели все перевести дыхание, как многие казаки снова повскакали. Вдалеке, с полторы версты, со стороны Екатеринодара показалась конная группа. Уваров, приказав всем занять круговую оборону, с шашкой наголо выехал вперед. Урядник, оказавшийся поблизости, напряженно всматриваясь в приближающихся всадников, сказал:

– Это, ваше высокоблагородие, кажись, наши. Вона пики торчат. У большевичков их нет…

Уваров облегченно выдохнул. Он и сам уже увидел блеснувшие золотом погоны офицера. Дождавшись их, Уваров нетерпеливо задал вопрос подъехавшему старшему уряднику:

– Что, откуда?

– За вами, господин штабс-капитан. Да только долго вас искали. Пошли на пальбу наудачу. Вот и повезло.

– Да кто вам о нас сказал?

– Двое ваших казаков. Сказали, что за лошадьми для обоза посланы. Мы их перехватили верст за пятнадцать отсюда.

– Понятно. Положение, урядник, прямо скажу, критическое. Я думаю, что нам оторваться с запасом не удалось. На этих, – он кивнул на сидевших кучной группой матросов, – надежды нет. Они выдохлись полностью.

Уваров оглядел прибывших казаков:

– Сколько с вами?

– Чуть больше полусотни.

– Это, думаю, решит дело. Надо весь груз распределить по казакам немедленно. А матросню в расход.

– Господин штабс-капитан, если разрешите, небольшая поправка. В пяти верстах отсюда есть ерик. Не очень широкий, но глубокий и быстрый. Коннице его вброд не пройти. Только по мосту. Он как раз по нашему пути. Мы пока доедем как есть, а там можно переправившись, сжечь мост, перегрузить мешки на коней и наметом до Екатеринодара. Так мы сможем уйти от погони.

– Хорошо, – немедленно кивнул головой Уваров. Он уже не колебался. Ситуация складывалась как нельзя лучше и промедление было бы бездарной тратой времени. Подозвав Гонту, штабс-капитан приказал:

– Поднять матросов и гнать до тех пор, пока не дойдем до моста. Это примерно верст пять. Отстающих в расход. Груз на лошадей. И без всяких задержек. Выполнять!

Гонта в предчувствии скорой расправы над моряками обрадовано заорал:

– Подъе-ем! Растуды вашу … шевелись! Марш-марш… Ах, ты, вошь на сносях! Чего раскорячился! – набросился он на замешкавшегося казака.

Тот указал на лежавшего ничком матроса. Гонта, растолкав стоявших вокруг других матросов, пнул лежавшего:

– Вставай, коммунячье отродье!

Матрос застонал. Гонта, ощерив в хищном оскале мелкие желтые зубы, выхватил наган и в упор прострелил несчастному голову. Шашкой обрубил веревки, крепящие вьюк на спине убитого и махнул казаку:

– Ты, приторочь к седлу.

Обернувшись к остальным, хорунжий прошипел:

– Ну, кто еще хочет полежать?! Я живо устрою ему компанию! Встать!..

Матросов подняли на ноги. Увлекаемые лошадьми, посланными в галоп, они тяжелой рысцой побежали вперед. Теперь уже никто не сомневался в своей скорой участи. Убийство их товарища ни в ком не оставило сомнений, что это их последний в жизни забег. И даже теплившаяся надежда на слово казачьего ротмистра, истаяла в тот самый миг, как только прозвучал пистолетный выстрел.

Захар бежал, стараясь лишь остаться на ногах. Что-то сидевшее в нем, раздирающее душу комом ненависти, злости и жажды мести, подсказывало ему не уступать, не поддаваться этой безысходной ситуации. Он всегда доверял своей интуиции. А потому бежал вместе со всеми, прилагая все оставшиеся силы, чтобы случайно не споткнуться и не упасть. Это было единственной защитой от казачьей шашки или пули, как случилось это уже с двумя, бежавшими неподалеку ребятами. Их казаки без раздумий пристреливали, снимая затем мешки и перекладывая на коней.

Захар понял, что задумал штабс-капитан, отдавая свой приказ. Выжать из пленных матросов все силы, постепенно пуская их в расход из-за невозможности нести поклажу. Через полчаса такого бега от отряда балтийцев остались лишь треть. Отряд таял, как шуга в Финском заливе под теплым весенним ветром, дующим с эстландского побережья.

Смерть хватала ребят со слепой беспощадностью. Уже не стало Егора, и того молодого парнишки, что бежал, вцепившись в его руку. Остались лежать где-то далеко позади бездыханные тела его однополчан, отсекаемые то справа, то слева от Захара ударами казачьих шашек.

Уже в полубеспамятстве он услышал крики казаков. Колонна остановилась. Захар сквозь склеенные потом и грязью веки увидел, как казаки стали отвязывать моряков от лошадей, снимать с них вьюки, мешки и остальную разномастную кладь. Один из них, разрезав веревки, сдернул с Захара мешок и толкнул к оставшейся кучке матросов. Взяв их в кольцо верховых, казаки рысью тронулись к видневшемуся неподалеку мосту. Захар понял, что они вышли к реке.

Переходя небольшой мосток, метров пять шириной, Захар осмотрелся по сторонам. Он увидел, что мосток переброшен через глубокий, прорезавший степь узкой щелью, овраг, по дну которого стремительно несся грязно-мутный поток.

Он видел, что хорунжий, с нервной жестикуляцией, указывая в сторону лежащих матросов, что-то горячо доказывал штабс-капитану. Штабс-капитан некоторое время слушал его. После чего, что-то сказав, отвернулся и направился к казакам. Те спешно привязывали снятые с матросов мешки и вьюки на своих лошадей.

– Вот теперь все... – пробормотал сидевший рядом матрос. – Амба, братва...

– Не дрейфь, ребята... – Захар облизал пересохшие губы и сплюнул. – Они скоро нас догонят. Те, что остались, уже там… Скоро свидимся и с этими.

– Встать! – заорал подскочивший Гонта. – Пошли, большевистское отродье!

Подошедшие с хорунжим казаки прикладами подгоняли неторопливо встающих моряков.

– Гони их вон туда, – Гонта указал на возвышавшийся в метрах двадцати небольшой обрывистый край балки. – Ставьте их там, на взгорье. Как раз в ерик попадают. Морячки плавать любят. Грех отказать им в последнем удовольствии.

Казаки неохотно становились в «расстрел». Кое-кто из них бурчал: «Кабы не прознали об энтом. Большевики-ить за это не пожалуют… Нас самих туды же отправят… Энтим-то што… убегли отселева и с концами, а нам жить…».

Казаки вытаскивали по пять человек, и подводили к срезу обрыва. Захар видел, как держались его товарищи. Своим издевательски-пренебрежительным настроем они давали силы оставшимся продержаться до конца и умереть достойно. Он стискивал зубы и кулаки, когда залп обрывал насмешливые выкрики матросов в адрес казаков. И когда вытолкали предпоследнюю пятерку, Захар вдруг почувствовал, как веревка, стягивающая кисти рук, вдруг поддалась его усилиям. Лихорадочно двигая руками, он одновременно осознал, что это последний в его жизни подарок судьбы. Захар еще не понимал, что и как из этого получится, но внутри у него все подобралось и напряглось так, словно ему немедленно предстояло сделать огромный прыжок куда-то в неизвестное…

Стоя на самом обрыве, Захар как во сне отмечал все движения казаков. Их медленное вскидывание карабинов, такой же тягучий взмах руки хорунжего… И когда наступило то мгновение, после которого прозвучал бы залп, в нем сработал яростный импульс инстинкта. Толчок ногами, короткий полет вниз, в мутную, плотную от несущейся глины и грязи воду, спасительное движение рук, скинувших с себя путы, – все это обратилось для него в единое, сжавшееся в короткий миг, продолжение бытия.

Едва оказавшись в воде, Захар сильным гребком ушел ко дну. Сверху его нельзя было увидеть. Он понимал это и потому мощными гребками уносился с потоком мутной воды. Он греб и греб, не обращая внимания на пульсирующие в глазах красные молнии. Все тело молило о глотке воздуха, но Захар заставлял себя продержаться под водой еще хоть одно мгновение, хоть на один лишний удар сердца…

В самый последний момент, когда сознание стало покидать его, он, превозмогая гулкие удары в голове, все же нашел в себе силы не выныривать напропалую, там, где придется. Перевернувшись на спину, Захар осторожно выдвинул из воды лицо, чтобы сделать вдох. Прижавшись к отвесному краю берега, он осмотрелся.

Казаки сновали вдоль противоположного берега. Они не могли понять, сколько прыгнувший в воду матрос сможет пробыть под водой. И поэтому поиски они вели в полустах метрах от того места, где он вынырнул. Хорунжий, истово крича и размахивая наганом, метался от одного казака к другому, заставляя стрелять в любой предмет, замеченный в воде.

Захар не стал искушать судьбу и, набрав воздуха, снова ушел под воду. На этот раз он уже спокойнее рассчитывал свое пребывание под водой. И когда, посчитав, что ушел на достаточное расстояние, он так же осторожно выплыл.

Судьба, до сих пор благоволившая к балтийскому матросу, на этот раз решила отвернуться, видимо, чтобы заняться другими. Как получилось, что его обнаружили, Захар так и не понял. Услышав частую стрельбу и чваканье впивающихся рядом с ним в глинистый берег пуль, соображая, что любая из них может пригвоздить его к берегу, Захар не стал нырять. Ухватившись за торчащие корни растущего по берегу чахлого кустарника, он одним броском выдернул себя из воды.

Сдирая ногти, Захар преодолел двухметровый береговой отвес. Перевалившись за гребень, он осмотрелся. Казаки, скидывая с плеч карабины, с гиканьем, во весь опор уже неслись к нему. Их разделяло чуть более полутораста метров. Он понимал, что ерик им не преодолеть. Но и останься он на месте, его конец стал бы только отсрочкой того, что ожидал его четверть часа назад. С пяти метров его изрешетят как сито. Только расстояние между ними сможет спасти его. Захар, не медля ни мгновения, вскочил и, петляя как заяц, опрометью бросился прочь от берега. Выстрелы скакавших казаков не были для него опасны. Нырнув в попавшуюся на пути небольшую балку, Захар перевел дух и осторожно выглянул наружу.

Казаки метались по берегу, размахивая карабинами. Постепенно успокаиваясь, они стали отъезжать назад. Что-то в их поведении насторожило матроса. Захар посмотрел в сторону, куда глядели его преследователи. Он увидел, что от моста, уже по его стороне скачут двое. Захар узнал в одном из всадников хорунжего.

Не раздумывая, он вымахнул из ложбины, в которой лежал, и бросился к дороге. Расстояние между ними быстро сокращалось. Захар понял, что от них не убежать. Остановившись, он напряженно ожидал их приближения.

Хищно оскалившись, хорунжий, оттянув шашку назад, уже приготовился занести ее над головой матроса, когда тот что-то поднял с дороги. Он не видел, что это было, но когда между ними осталось меньше десяти метров, матрос внезапно размахнулся и бросил в его сторону темный, небольшой предмет.

Нестерпимая боль пронзила Гонту и выбила из седла. Падая, хорунжий так и не понял, что его глаз был разбит брошенным камнем. На все остальное у него больше в жизни не осталось времени. Оказавшийся около него матрос выхватил из кобуры наган и прострелил ему голову.

Прикончив хорунжего, Захар мгновенно откатился в сторону, избегая удара шашкой нависшего над ним казака. Вытянув перед собой наган, он, не целясь, выстрелил. Он тут же увидел пронесшуюся тень лошади и шум падения. Вскочив на ноги, Захар увидел, что убитая им лошадь придавила казаку ногу. Тот, извиваясь всем телом, изо всех сил старался вытащить ее.

Захар вскочил, схватил повод лошади хорунжего и подошел. Он узнал в лежащем перед ним человеке того юнкера, что двумя днями ранее стрелял в безоружных матросов. Захар видел ужас на мальчишеском лице, капли пота на трясущейся мелкой дрожью губе. Юнкер взглянул на высившегося перед ним матроса и закрыл глаза. Захар усмехнулся. Он опустил наган, вскочил на лошадь и крикнул: «Живи, салажонок! Покедова!.. Помни матросский подарок!». Заложив пальцы в рот, Захар залихватски свистнул, погрозил казакам на том берегу кулаком и ускакал навстречу приближающемуся отряду красных…

Оцепенение, охватившее все существо юнкера в предощущении неминуемой смерти, проходило. По спине струйками катился холодный пот. Бешено колотилось сердце. Уперевшись в спину лошади ногой, юнкер с усилием выдрал прижатую грузной тушей ногу. Вскочив, он огляделся. Прямо перед собой, верстах в трех, он увидел группу всадников, навстречу которым галопом несся матрос. Сзади слышались крики своих: «Юнкер, сюды! Бегом… скорее!». Он оглянулся.

На том берегу все уже были в седлах. Юнкер в мгновение понял все гибельное для себя положение. И то, что красные его не пощадят, как только что сделал это матрос. И то, что до моста ему не добежать. И если бы он даже смог успеть, то все равно ему на другой берег по нему невозможно было бы перебраться. Мост, скрытый черными клубами дыма, из которых вырывались яркие языки пламени, горел.

По берегу ерика метался Колобов. Осаживая коня над самым обрывом, он надрывно кричал: «Вашблагородь! Сюды, ко мне бегите! Я подмогну выбраться!». Юнкер не стал раздумывать, почему Колобов кричит ему. Он понял Колобова уже на бегу. Все мысли его были только о том, чтобы с разбегу прыгнуть как можно дальше. Напрягая все силы, юнкер на последнем толчке рванулся вперед, вымахнув почти на середину потока.

Вынырнув, он лихорадочно завертел головой. Сильное течение тащило его вдоль высокого берега, но наверху юнкер увидел скачущего казака. Колобов размахивал каким-то длинным предметом, крича: «Хватайтесь, хватайтесь, вашблагородь!». Казак бросил этот предмет вниз, угадав его падение рядом с ним. Вцепившись в предмет, оказавшийся привязанным к веревке карабином, юнкер почувствовал, как его с силой поволокло к берегу. Развернувшись вперед ногами, упираясь в вязкую глину, юнкер почти взбежал вверх по откосу. Наверху, потеряв опору, он проскользил несколько метров по ковыльной стлани и, уткнувшись в нее лицом, застыл на месте.

Его тут же обхватили чьи-то руки, и голос Колобова донесся до него скороговоркой: «Не время таперича отдыхать, вашблагородь! В седло пожалте!..». Юнкер, не пришедший еще в себя, через мгновение был почти заброшен на коня. Судорожно вцепившись в поводья, он услышал сзади беспорядочную стрельбу. Несколько тонких посвистов неприятно резанули слух. Инстинктивно прильнув к шее, юнкер ощутил напряженные мышцы, скачущего во весь опор коня.

Было в этой безумной скачке что-то от полета во сне, неуправляемого, застывшего в каждом своем мгновении бега. Юнкер не знал, сколько она длилась. Заслышав крики: «Повод на руку!», он натянул поводья, сдерживая сумасшедший аллюр коня. Осмотревшись, он увидел казаков, усмиряющих разгоряченных скачкой лошадей. Некоторые из них спешились, торопясь к Колобову, поддерживающего обмякшее в седле тело штабс-капитана. «Все, оторвались, сюды не сунуться… Тута все уже под нашими…», – слышалось вокруг.

Колобов с казаками осторожно сняли штабс-капитана, уложив его на землю. Уваров открыл глаза. Оглядев стоящих около него казаков, он едва слышно, с натугой раздельно выдохнул:

– Ко…ло…ов, оста…нь…ся…

Колобов, мгновенно понял желание штабс-капитана:

– Робята, все. Оставьте меня с его благородием. Ну, шибче, шибче! Не видите, что-ли…

Штабс-капитан неотрывно глядел на Колобова. Лицо его исказилось от невероятного усилия что-то сказать. Колобов видел, что штабс-капитан доживает последние мгновения своей жизни. Два быстро буреющих пятна, растекающиеся на груди Уварова, сказали все. Штабс-капитан беззвучно пошевелил губами. Колобов приник к его лицу и с трудом разобрал:

– …на мне… золото… драго…ц…ности… зашито… Доставь… тело… в контр… зв…дку… Я верю… тебе… Ко… о… бов…

Его глаза, с требовательной надеждой глядевшие на казака, застыли в своем последнем желании. Колобов вздохнул и провел ладонью по лицу штабс-капитана. Обернувшись, он окликнул стоявших поблизости казаков:

– Робяты, подмогните…

Двое из стоявших рядом казаков помогли поднять тело штабс-капитана на коня. Вытащив из сумки веревку, Колобов привязал тело штабс-капитана к седлу. Схватив поводья коня с телом Уварова, и ведя за собой своего, он двинулся к кучке казаков, о чем-то яростно спорящих. Подойдя ближе, он понял, что казаки не хотят везти дальше весьма обременительный груз. Спорщиков урезонивал урядник, но и то без особой охоты, только лишь в силу своего чина, как старшего среди них. Колобов растолкал казаков и крикнул:

– Охолоньте, станичники! Мы же здеся за этим и находимся, чтобы привезти все в цельности и сохранности. Вашьблагородь, распорядитесь…

Урядник досадливо поморщился:

– На кой ляд теперь это сдалось! Запалить из всего костер, чтобы красным не досталось. А штабс-капитана тут похоронить. Один Бог знает, что нас самих далее ждет…

Колобов поднял на урядника усталое лицо:

– Негоже бросать штабс-капитана. Я привезу его в Екатеринодар. – Он помолчал. Затем отвернувшись, покачал головой. – И остальное нельзя бросать. Столько жизней казацких за эти мешки положено… Мне они не простят этого… Надо везти, вашьблагородь… По совести и долгу…

Урядник вздохнул:

– Ну, что ж, оно-то так. Собирайся, станичники…

Казаки стихли. Быстро увязав несколько сброшенных в запале тюков, отряд быстро снялся с места. Щадя лошадей, шли легкой рысью до самого Екатеринодара, не задерживаясь в попадавшихся по пути станицах. Показавшиеся городские окраины, казалось, добавили сил и прыти казакам. Прибавив ходу, они влетели на центральную улицу, дробно высекая цокающие звоны конскими подковами из булыжной мостовой. Справившись у встреченного казачьего патруля о расположении штаба, весь отряд вскоре оказался около обширного, полутораэтажного с лепниной и колоннами у парадного подъезда, здания.

Урядник, отдав распоряжение спешиться, подозвал Колобова:

– Вот что, братец. Я так разумею, здесь пути наши расходятся. Только погодь немного, я доложу о прибытии.

Он скрылся в здании, откуда вышел с двумя офицерами. Выяснив обстоятельства дела, они приказали снять поклажу. Казаки, споро отвязывая мешки, сносили их в обширный вестибюль особняка. Офицеры, тщательно переписывая и нумеруя мешки, следили за их количеством. Дождавшись окончания разгрузки, один из них сказал что-то вполголоса другому. Обернувшись, он жестом подозвал урядника:

– Остальное где?

– Не могу знать, господин капитан. Это все, что мы доставили. Ежели что, спросите вон у того, – урядник указал на Колобова. – Он имел поручение от штабс-капитана.

Офицер отвернулся, но, услышав вопрос урядника, обернулся к нему снова:

– Господин капитан, а нам что делать?

– Пойди в канцелярию и возьми предписание на себя и своих казаков. В нем тебе определят, куда следовать. Но сначала позови этого, которого указал.

– Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

Урядник сбежал со ступенек:

– Иди, тебя кличут их благородия. Ну, прощевай, Колобов. – Усмехнувшись, он добавил: – Мне бы эскадрон таких, как ты… Ужо я бы развернулся…

Колобов посмотрел вслед уряднику. Ему стало неловко оттого, что так много вокруг него вооруженных казаков, опытных и боевых людей, но с которыми урядник засомневался иметь дело. Он был таким же, как и все его товарищи, только, наверное, понимал яснее, что если он отступиться, не положит все свои силы для выправления беды, то наступит черное время и никому его уже не повернуть назад…

В комнате, куда его привели, Колобова усадили за широкий, покрытый зеленым сукном стол. И затем он долго отвечал на вопросы сидевшего напротив него усталого, с серым, неприятного цвета лицом, полковника. А когда принесли испачканные кровью матерчатые пояса, Колобов догадался, что это такое. Полковник велел вскрыть их. На столе выросла горка золотых монет, множества браслетов, перстней, золотых часов, портсигаров, покрытых тонкой гравировкой и инкрустированных камнями. Он видел среди немереного количества драгоценностей россыпи изумрудов, рубинов и исчезающе-прозрачных бриллиантов.

Полковник, медленно перебирая пальцами эти роскошные вещи, задумчиво сказал:

– Штабс-капитану хватило бы этого на несколько жизней. Он предпочел отдать последнюю… Напрасная жертва…

Он взглянул воспаленными, покрытыми кровяной сеткой, глазами на принесшего пояса капитана и распорядился:

– Вызовите усиленный караул и двух писарей. Надо составить опись и потом отправить в банк.

Затем полковник обернулся к Колобову:

– Ты свободен. Благодарю за службу. Иди, братец, в канцелярию, справься там, куда твой эскадрон направили.

Колобов кашлянул и осторожно спросил:

– А как юнкер? Он сынок моего командира, полковника Волынского. Ему бы тоже определиться надобно-ть. Настрадался хлопчик… И штабс-капитана похоронить. Он меня просил перед смертью…

Полковник устало потер лоб и покачал головой:

– Юнкера определим. Завтра утром в Симферополь отправляется команда. Отошлю его с ними. А с телом штабс-капитана поступай, как знаешь. Возьми двух солдат из караульной роты и похорони его на городском кладбище. Вот тебе сопроводительная записка и пропуск. Иди, братец…

Колобов выйдя на улицу, поискал глазами юнкера. Того нигде не было видно. Казак подошел к часовому:

– Слушай, братец, не видал здеся хлопчика, юнкера? С нами который прибыл…

Караульный неспешно оглядел Колобова:

– Отчего ж не видал… Капитан его увел в дом. Туды, наверх.

– Благодарствую, братец… А не подскажешь ли, где тут кладбище городское?

Караульный, ничуть не удивившись вопросу, спокойно ответил:

– Да чего-ж не сказать… Вот туточки, за энтим собором…

– Премного благодарен…

Колобов спустился вниз, о чем-то размышляя. Немного погодя, он принял решение. Спешно направившись к небольшой караулке, стоявшей у входных железных ворот, он вошел внутрь. Через некоторое время он вышел оттуда в сопровождении двух солдат. Пройдя в сарай на заднем дворе, где лежало тело Уварова, Колобов погрузил его на подводу и, торопя лошадь, выехал со двора…

– Разрешите, господин полковник? – Капитан посторонился и пропустил вперед юнкера. – Вот тот самый юнкер.

Полковник кивнул головой:

– Хорошо, идите, капитан.

Полковник отодвинул от себя бумаги и кивнул юнкеру:

– Садитесь, юнкер…

Некоторое время он смотрел на сидящего напротив него худого, высокого юношу и …

– Здравствуй, Володя… Ты меня не помнишь?

Юнкер, сдвинув брови, неуверенно покачал головой:

– Никак нет, господин полковник…

Полковник усмехнулся:

– Ну, что ж, вполне понятно. Тебе тогда было лет, наверное, четыре-пять. После маневров я гостил у вас. Петр Юрьевич был тогда мне хорошим приятелем… Только вот служба нас вскоре развела.

Полковник едва заметно вздохнул. Уголки его губ разгладились, тронутые легкой улыбкой. Он взглянул на юнкера и, посерьезнев, сказал:

– Как ты понимаешь, Владимир, дела наши предельно ясны. Не сегодня, завтра мы будем уничтожены, если не примем превентивных мер. Все, что можно спасти, следует сделать немедленно. Отдано распоряжение всю боеспособную и преданную часть казачьего войска переправить в Крым. Так что сейчас у тебя есть только один единственный и благоразумный выбор – немедленно уехать с ними, а там и за границу. К тому же, я, как друг твоего отца, обязан так сделать.

– Господин полковник!..

– Владимир, я прекрасно знаю, что ты хочешь сказать! Ваша война, тех, кто придет после нас, еще впереди. Для того чтобы закончить дело Белого движения, будут надобны люди, много людей. И они будут! Но чтобы повести этих людей, потребуются знающие, бывшие в боях командиры. Такими станете вы, те, кто уйдет в Крым и далее… Это дело чести каждого русского человека. Понять это, Володя, надо не умом, а сердцем!

Полковник замолчал. Юнкер, напряженно вытянувшись, сидел на краешке стула, будто готовился вскочить по знаку полковника. Но тот, придавив глаза кончиками пальцев, тряхнул головой и сказал:

– Я сейчас отбываю по делам. Ты, Володя, до завтра можешь расположиться на квартире у моего адъютанта. Я отдам распоряжение… Думаю, мы с тобой уже не увидимся. Так что, давай простимся сейчас. Хочу, чтобы ты был осмотрителен и осторожен. Надеюсь, что твоя матушка, Варвара Андреевна и братья в добром здравии?

– Я не знаю, господин полковник. Сейчас там… красные… – через паузу проговорил юнкер. – У меня от них нет никаких вестей.

– Да, да… Один Бог знает, что с нашими родными! Однако не время растекаться сантиментами. – Он надавил кнопку звонка. – Илья Петрович, я вас прошу, приютить у себя до завтра вот этого молодого человека. Выправьте ему сопроводительные документы и с завтрашним эшелоном в первой же команде отправьте. Ну, что ж, Володя, прощай. Бог ведает, доведется ли свидеться?! На большее у меня сейчас нет времени. Идите…

Через час, получив необходимые документы и наставления от адъютанта полковника, юнкер вышел на улицу. От всего, что произошло за эти несколько часов, он пребывал в состоянии душевной отрешенности. Став в стороне от вестибюля, юнкер отстраненно наблюдал, как полковник с двумя старшими чинами, вышел из подъезда, сел в машину и в сопровождении десятка казаков отбыл. Юнкер, в ожидании адъютанта отошел в сторону и присел на ступеньку. Мимо него торопливо сновали военные чины, штатские, какие-то люди совсем неопределенного вида. Юнкер отвернулся и опустил голову. Бездумно разглядывая суетящихся у его ног, деловитых муравьев, он не заметил, как около него кто-то остановился:

– Вашблагородь, а вашблагородь?

Юнкер поднял голову. Перед ним стоял молодой мужик, с гладковыбритым лицом, белеющими щеками и упрямым подбородком. Одет он был в поношенное тряпье, подпоясанное веревкой. Из под низко надвинутой на лоб шапки на юнкера смотрели глаза, пронзительно-мудрый взгляд которых выдавал в их обладателе человека, познавшего жизнь и смерть во всех их обличьях.

– Вашблагородь, это я, Колобов… я в цирюльне снял бороду.

– А… как это ты? Почему так одет? – в замешательстве проговорил юнкер.

– Так таперича надобно, вашблагородь. Время такое… Как наши за Азов уйдут, я подамся в Расею, вглыбь. А в Кацапии бород не носют.

– Но как же, Колобов!? Честь казака, присяга? – воскликнул юнкер.

– Тишее, вашблагородь, тишее… – казак упреждающе поднял руку. – Я присягал служить отечеству и крепкой власти. Нет их более… Когда хата горит, а хозяева на базу мутузят друг дружку кому первому щи в ней хлебать, – такие мне более не господа.

– Да что ты, Колобов! Как можно отступиться в такое время! Нам нужно вместе, по приказу господина полковника уйти в Крым. Там мы укрепимся! Оттуда мы пойдем освобождать Россию. Все так говорят и все полны решимости!

– Вашблагородь, послушайте меня, простого казака… Ваш батюшка говорил мне в последнее время: «Слушай, Колобов, ежели что случиться со мной, передай Володе, чтобы он позаботился о матери и братьях…». Петр Юрьевич хорошие бумаги вам выправил. Идите к своим родным. А туды, в Крым, не стоит. Там нашего брата, как ковыля в степу. Весь пожар там и там будет жарче всего. А сгинуть в Крыму таперича, все одно как выдохнуть, – в однорядь… Вам домой надо-ть. Идите домой…

Говоря это, казак видел, как постепенно ослабла складка упрямо сдвинутых бровей юнкера. Черты его лица теряли решимость, заменяясь растерянным, почти детским выражением беспомощности.

Не могу я, Колобов… что делать, – не могу уйти… Отец не отомщен, и я должен драться… Колобов сжал руку юнкера:

– Нет, вашблагородь, поступите так, как желал ваш батюшка. Я вам сообчу больше. Верные люди слыхали в штабе, – красные уже завтра возьмут город. Вона, полковник со своими штабными надысь сбегли. Им-то ужо известно все наперед… Вы схоронитесь где-нибудь и переоденьтесь. Вот тут я припас вам одежонку. – Колобов оставил в руке юнкера узелок. – Я бы взял вас с собой, да опасно это… Приметный я. А вам ничего, одному даже лучшее. Ну, прощевайте, ваш благородь, Владимир Петрович. И пусть Господь и Ангел ваш кажный миг поперед вас идут на вашей дороге…

Колобов перекрестил юнкера, не оборачиваясь, сбежал со ступенек и скрылся за воротами. Какое-то время юнкер глядел ему вслед, исподволь ощущая возникающее в нем чувство пробуждения от тяжелого, угарного сна, в котором он находился все последнее время. Он осознал, что принял слова Колобова, принял как слова святой книги, – без колебаний и раздумий. Заныло сердце при мысли о маме. Он вспомнил ее слезы при расставании, ее молчаливую боль, застывшую в глазах…

В тот же день исчез юнкер Волынский, превратившись в неприметного, деревенского парня, каких на земле русской было от войны до войны, – как колосьев в поле…

Часть 2