Пять ипостасей дачи

Глава 1

Алька

Одним погожим утром Существо, основательно примостившись на шатком основании, которое, впрочем, было весьма удобным и давно облюбованным для обзора своих владений, внимательно рассматривало какой-то эфемерный предмет. Предмет, заинтересовавший Существо, с точки зрения людей, этих неприятных тварей, неуклюже перемещавшихся на паре несуразных ходулей, не мог быть ими замечен в силу его нематериальной сущности. Но для Существа, частенько наталкивающегося на подобные полупрозрачные формы в окружающем пространстве, представляли такую же явственную субстанцию, как и кусок вкусного, чуть подвяленного на воздухе остатка мяса на обглоданной двуногими тварями косточке, подобранной на ближайшей помойке. Существо мигнуло немного мутноватой пленкой на черных глазах и стало внимательно всматриваться в это, довольно редкое явление среди двуногих.

За свою долгую жизнь Существо встречалось с таким проявлением людского раздвоения всего два раза. Оба раза случились уже давно, так что в этот раз Существо постаралось не пропустить ни единого нюанса в его метаморфозе. Источаемый предмет принадлежал маленькому детенышу этого шумного, бестолкового племени, что само по себе становилось интересным. Прошлые разы перемещение таких предметов осуществлялось уже взрослыми особями, и, что самое загадочное, – в одной и той же одинаковой ситуации, но в разное по протяженности время. Обе твари, проделав непонятные манипуляции, заключавшиеся в продевании головы в веревочную петлю, которую они приладили к ветке дерева, соскакивали с приступки и оставались, после небольших подрагиваний, неподвижно висеть на дереве. Вот тогда-то эти повисшие твари исторгали из себя какие-то полупрозрачные предметы, которые медленно воспаряясь к небу, улетали прочь.

Но тут ситуация была совершенно иной. Поэтому Существо, в данный момент не имевшее неотложных дел, с нескрываемым интересом стало наблюдать за ходом развития событий. Сначала Оно заметило человеческого детеныша со скорбной миной на лице за прозрачной частью нижнего этажа дома, который люди называли окнами. Детеныш, прижавшись бледненьким овалом маленького личика к стеклу, неподвижно застыл в глубокой задумчивости. Существо видело, как глаза детеныша постепенно превратились в подобие ледышек, которые поздней осенью затягивают небольшие лужицы. Терпеливо дожидаясь чего-то, чего Существо никак не могло понять, но все же заставляло оставаться на наблюдательном месте, оно вдруг увидело, как маленький бледный овальчик детеныша раздвоился и призрачная его часть, медленно переливаясь, поднялась вверх, за пределы видимости.

Существо не шелохнулось. Отделившийся полупрозрачный предмет был той самой, невидимой людьми оболочкой их тяжелых, неповоротливых тел. Существо с интересом воззрилось на другую, верхнюю прозрачную часть дома. И точно, Оно не ошиблось в своих предположениях. Бледный, едва заметный лик детеныша переместился к окну второго этажа, выплыл за его пределы и словно маленькая полупрозрачная маска заскользил над зелеными кустами пионов с яркими, малиново-красными цветами. Он уплывал медленно, как воздушный шарик, как облачко в синеве неба, как легкокрылый белый голубок…

Вот лик уже миновал цветы и оказался чуть дальше, над ровными, темно-зелеными кустиками, от которых шел одуряюще-сладкий запах клубники… «Клубника… – подумал лик и встрепенулся. – Что, если он не удержится и упадет на нее!.. Бабушка прибьет…».

Алька вздохнула и очнулась. Она смотрела из окна на вожделенные ряды кустиков и сердце ее стало медленно наполняться тоненькой струйкой тоскливой печали. Там, между ровных, как куличи в песочнице, грядок с торчащими из них зеленых хвостиков, сплошь усеянных бордово-красными шариками, она заметила большой, округлый, с нацепленной на него цветастой тряпкой, белый шар на двух коротких и толстых столбах. «Мама… – слабой, бесцветной тенью отразился в ее головке привычный образ дачной ипостаси родной мамульки. – Она собирает ее… и всю сама съест… А мне скажет, что варенье будет варить… Я тоже хочу клубнику…».

Алька посмотрела на свободно висящую вокруг маминого пуза до колен тряпку, в которую можно было завернуть три таких как она, потом посмотрела на свои трусики и ей страстно не захотелось превращаться в такую большую попу. Все ее существо протестовало против такой перспективы превращения в маму. Люська, ее старшая сестра, часто мучила своими приставаниями по этому поводу: «Ты будешь такой, как мама! Я тоже была маленькой и тощей!»… Ей стало страшно! Есть сегодня она больше точно не будет!

Недавно закончилась Утренняя Пытка. Безжалостный и неумолимый мучитель, делая свирепые глаза, подступая к ней с ненавистным предметом в виде ложки, наполненный противной, скользкой гадостью, которую они называли овсянкой, то громогласно, то елейно-тихо расписывал стихами все прелести такого мучения.

Мышонок плачет по ночам

Утрите слёзы ваши

Я не отдам его врачам!

Ему дам ложку каши!

В той каше свойство жизни есть!

Ты будешь весел и здоров.

Одну лишь ложку стоит съесть!

Забудешь ты про докторов!

Так съеште всю кашу

Что здесь вам дана!

Отбросьте сомнения ваши

И утро покажется лучше та-там,

И станет полнее и краше!

«Мышонком», разумеется была она, шестилетняя Алька, а те места, где вдохновение оставляло мучителя, он, ничтоже сумняшеся, заменял недостающие по смыслу слова выразительным «та-там». Результатом этих поэтически-кулинарных экспромтов стало впоследствии стойкое отвращение Альки ко всем, кто, по ее мнению, называл себя поэтом.

– Ешь! Ешь кашу! – в исступлении орал мучитель. – Еще одну ложку!

Алька потеряла счет этим ложкам. Кажется, это была шестая или седьмая. Впрочем, для нее это было уже неважно, ибо стремительные позывы к рвоте заставили ее с воплем выскочить из-за стола.

Ее несчастное, тщедушное тельце сотрясали конвульсивные судороги исторгаемого измученным желудком жуткого варева. Процедура насильного кормления, называемая в это время суток завтраком, может быть прошла бы не так экстремально, если бы они, то есть Мама и этот большой и неумолимый мучитель, которого Алька звала Папой, не считали обязательным поедание десятка двух ложек нестерпимо-рвотной гущи. Алька еще снесла бы как-нибудь одну-две маленьких ложечек склизкого и противного ужаса, но все последующие поступления в ее многострадальный желудок ненавистной гадости заканчивалась неизменной тошнотой. Глядя на могучие упитанные тела своих родителей, ее решимость не уступить напору Папы превосходила своей силой любую кару небесную.

А потому никакие ухищрения родителей хоть как-то материально укрепить при помощи особых диет полупрозрачное тельце дочери оборачивались ором, истериками и очередным обещанием сдать ее в больницу на уколы. Слишком сильное впечатление своим видом, как наглядное пособие, они представляли. Им и в голову не приходило, что такое противление в Алькином восприятии действительности породили ежедневные подначки старшей сестры: «Ешь, ешь, станешь такой, как мама и папа. И тогда мы тебя зарежем и съедим. Так и знай! А я выпрошу у мамы и папы твои ушки и обсосу их как конфетки!». Алька широко раскрывала свои голубые глаза и, таращась на сестру, молча соображала, как так можно – обсасывать ее отрезанные ушки.

Алькины ощущения родители воспринимали как каприз, а потому, с притворной гримасой отвращения, выражая тем самым свое неудовольствие столь тщедушным, почти прозрачным тельцем дочери, пытались превратить ее плоть в подобие своих объемных телес. Они никак не могли взять в толк, что именно эти достоинства, коими они оба были одарены весьма не хило, напрочь отвращали их дочь от любого приема пищи. Она до дрожи в животе боялась, что усилия своих мучителей скормить лишнюю ложку каши превратят ее в страшный и огромный ком жира.

Такие ежевечерние экзерсисы прочно отложились в замиравшей от ужаса Алькиной душе. Пока она была маленькой, объяснить связно ощущение ужаса от поедания какой-нибудь пищи она была не в силах. Но став постарше и пообщавшись с назойливо-беспардонным и весьма успешным ментором молодых умов – телевизором, Алька поняла, что не так уж и не права ее садистка-сестра. Толстые, упитанные девочки не нравились мальчикам, а одно это уже имело для несчастной Альки большое значение. Не оттого, что она до конца понимала всю сложность этого вечного вопроса. Просто она частенько видела свою старшую сестру-толстушку зареванной без причины. Про-блема разрешилась скоро. Алька узнала происхождение раздражения и бурных истерик Люси. Подслушанный разговор сестры с матерью о несчастной доле Люси в общении с каким-то Колей, сделал свое дело...

Алька в меру своих силенок пыталась противостоять грубому вторжению действительности в ее мир полувоздушных эльфов, изящных Дюймовочек и легких, эфемерных бабочек, с завидной свободой порхающих с цветка на цветок, где юный принц-эльф никогда не выберет ее принцессой, если он будет толстой и страшной. Бесконечные противоречия Алькиных желаний выразительно запечатлелись на ее прозрачном, маленьком личике, отчего противоречия придали ему облик печально-заплаканной юдоли. Даже когда это несчастное существо улыбалось, это выражение, смешиваясь с обреченно-грустным, становилось похожим на маску маленького, затравленного тяжкой жизнью Арлекина.

Когда же она по трагической необходимости возвращалась из мира грез в мир тяжких испытаний, она невольно вздрагивала, натыкаясь на сурово-оловянный взгляд Папы, либо тускло-жалостливый взор Мамы, или, что еще было противнее, – хищно-алкающих ее души пару глаз сестры-людоедки…

Тем временем Существо, терпеливо ожидающее окончания столь странного явления, как полет полупрозрачного сгущения еще живого человеческого детеныша, наконец-то смогло удовлетворить свое любопытство. Ничего удивительного с подобием бледненького личика детеныша дальше не произошло. Оно, как и следовало ожидать, растаяло в воздухе от слабого дуновения ветерка. Существо не могло точно определить, был ли виноват в исчезновении этот слабый порыв ветерка, но то, что они совпали, Существо знало точно. Подождав еще несколько мгновений в ожидании еще чего-либо подобного, по прошествии некоторого времени Оно разочаровано каркнуло. Потоптавшись на месте, разминая затекшие крылья, старая Ворона, (а именно она оказалась столь любопытным и любознательным существом), тяжело обрушившись с ветки, не отказала себе в удовольствии пролететь мимо печального образа человеческого детеныша. И как бы ни был краток полет, Ворона все-таки заметила, как вскинулись тоненькие бровки на его худенько-бледненьком личике. И еще Ворона почувствовала исходящую от него слабую струйку непонятного ощущения. Едва почувствовав этот флюид, ей стало грустно и так знакомо тяжело. А пока крылья несли Ворону вдаль, она с удивлением осознала удивительную схожесть ощущений детеныша со своими собственными, которые так часто в последнее время стали посещать ее усталое сердце…

– Алька! – откуда-то снизу пробился к сознанию страдалицы рыкающий голос Папы. Его голос был столь грозен и могуч, что едва она соприкоснулась с первой звуковой волной, как ее локотки чуть было не слетели с подоконника, на который она опиралась в тяжких раз-мышлениях.

– Алька, обедать! Ты где шляешься, малое недоразумение! – оплеснула ее следующая волна звукового цунами. И хотя Алька знала, что такое общение с ней ее Папы, на первый взгляд звучало трубным гласом неотвратимой беды, его слова были всего лишь простым проявлением отеческой любви.

– Ну чего-о-о… я только что завтракала-а-а… – подходя к внушительной горе жира и мышц, протянула жалобно Алька. – Ну, папа, я не хочу есть...

– Что?! Я хочу, мама хочет, Люся уже сидит и вон как наяривает котлеты, а ты решила, что мы тебя голодом уморим?! И только потому, что так тебе кажется?

Обреченно поникнув головкой, несчастная Алька побрела к тому месту, где стоял ее стул. Перед ним, на столе, в огромной, цветастой тарелке лежала гора сочащихся жиром, размером больше похожих на жареных поросят, исторгающих жуткий запах нафаршированных специями, котлетин.

Это было не кормление, а, скорее, разновидность пытки, вернее ее новый вид. Ибо мучение, написанное на личике Альки указывало на неподдельное страдание. Такое бывает лишь у человека, заранее знающего, что ему дают яду, неизбежность принятия которого невозможно ни отвратить, ни отсрочить…

Глядя на цыплячью лапку своей дочери, в которой вилка казалась вилами из пыточного набора испанской инквизиции, Мама, скорбно качая головой, прерывисто вздыхала:

– Алечка, доченька, дай я тебе помну вот эту котлеточку, самую маленькую. Ты даже и не заметишь, как ее скушаешь.

От сознания неотвратимости противоестественного для нее акта насилия, Алька с набежавшими на глаза сле-зами взирала на Маму. Выдавливая из себя слабые звуки, чем-то похожие на едва слышный предсмертный стон, она согласно кивала головой и слабым движением делала попытки подцепить вилкой отскочившую котлетную крошку.

Папа вздыхал и, глядя с немым укором на «родовое несчастье», обреченно поникал головой.

– Скорее бы уж выдать ее замуж! – в притворном изнеможении восклицал он. – Пусть с ней помучается какой-нибудь доходяга, типа этого недоразумения…

Надо сказать, в этой достопочтенной семье со всеми со всеми ее прочими достоинствами, питание имело статус первозначимого пиетета в самом высочайшем почитании. Ритуалы соприкосновения со снедью и процедуры ее поедания были доведены до сакрального совершенства потребления.

Четыре знаковых события, торжественно называемых Завтраком, Полдником, Обедом и Ужином, каждое из которых плавно перетекая друг в друга посредством перекусов, перехватов, тормозков и прочих вспомогательных средств заполнения томительных промежутков между знаковыми событиями, составляли основу Бытия этой славной семьи.

Алька, с утра до вечера глядя на постоянно что-то жующих домочадцев, к сему своему возрасту пребывала в полной убежденности, что жизнь есть постоянное и неизбывное поедание какой-нибудь снеди. И все это для того, чтобы вырастая, становиться чем толще и жирнее, тем лучше.

Правда, были у нее и другие примеры существования на земле. Редкие визиты к своей бабушке, мамы Папы, она убеждалась, что еда не есть истинный смысл существования. Бабушка не баловала ее разносолами – чашечка чаю с печенькой и все. Это было истинное наслаждение. Каждый такой поход к родной бабульке она еще долго вспоминала, продляя свое удовольствие общением с ней во сне. Но сие счастье не было постоянным. Да что там говорить! Редко случались такие праздники.

Алька всеми фибрами души рвалась к вожделенной свободе от бесконечного понукания съесть, пожевать, проглотить, попробовать, откусить, лизнуть, попить и так до бесконечности. Ее постоянное нытье с просьбами поехать в гости к бабушке сердито обрывались репликами вроде: «Бабушка сегодня занята…», «Некогда…», или простым отмахиванием, как от надоедливого комара.

Иногда Альке удавалось схитрить. Когда на нее не были обращены укоризненные или требовательные взгляды, куски пищи с ее тарелки осторожно перекочевывали в приспособленный для этого маленький полиэтиленовый пакетик, совсем крошечный, но достаточный, чтобы спрятать в нем порцию. Исчезнувшая еда с ее тарелки на время успокаивала извергов и Альке разрешалось встать из-за стола и покинуть пиршественное место.

Уйдя в укромное местечко, Алька доставала из под платьишка, спрятанный в трусиках пакетик с куском котлеты, мяса, или куриного крылышка и выскользнув из дома через веранду шла в одно, только ей известное место во дворе. Там, на высоком дереве всегда сидела черная, большая и клювастая Ворона, которая, несмотря на свой страшный вид, не казалась Альке опасной.

Приблизившись почти к самой ветке, где разместилась Ворона, с заблаговременно протянутой рукой, в пальчиках которой был зажат кусок еды, Алька осторожно клала его на траву и опрометью бросалась назад. Но мудрая Ворона, видимо, только усмехалась, глядя на это худосочное, полупрозрачно-невесомое насекомое в котором мяса было меньше, чем в любой из деревенских кур, разгуливающих в совершенном довольстве по окрестностям. Если бы ей, Вороне, надо было добыть что-то свеженькое, то этот двуногий недовесок стоял бы последним в ряду куска пищи самого голодного дня.

И все же дача для Альки, истерзанной дома постоянным вниманием, была отдушиной. Распаренные, истомленные жарой и ничегонеделанием ее Папулечка и Мамулечка на время потеряли свою бдительность и у Альки все чаще стали появляться моменты, когда она могла отдаться своим мечтам в полном одиночестве и тишине, не сдобренной ароматами готовящейся снеди.

Проблемы, встающие людьми, иногда до того схожи, что диву даешься, почему они возникают между иными индивидами, мучаемыми проблемой-близнецом, если разница в возрасте между ними просто чудовищна!

Как-то раз, собравшиеся в город Мама и Папа строго наказали Альке не спускаться вниз, а попросить бабушку дать ей водички, ночной горшочек и не надоедать ей со всякой ерундой вроде сказок на ночь. Мама на этот счет была всегда настроена решительно. Ей не нравилось, что ее дочери забивают голову всякими пустяками вроде сказочных принцев и принцесс. Она была уверена, что именно эти сказочки сыграли роковую роль в воспитании правильного отношения к жизни у ее дочери. Худосочные персонажи, которыми была забита головка Альки, сотворили с ней форменный ужас, извратив самое главное условие нормального существования, – здоровое и плотное питание.

Но в первую же ночь Алька сделала удивительное открытие. Лежа в кроватке, Альке вдруг стало тоскливо и неуютно. Она поняла, что без сказки ей уснуть не удастся. Припомнив строжайший наказ Мамы, Алька, борясь с искушением пролежала еще несколько минут, но желание услышать еще одну волшебную историю пересилило страх наказания, ибо она знала, что Мама, где бы она ни была, всегда видит, что делает ее дочечка! Алька не понимала, как такое возможно, но, боясь в отсутствии Мамы быть уличенной в нарушении, строго следовала всем ее наказам. Тем более, что в довершении своих наказов Мама непременно добавляла: «Слышишь, в углу верещит сверчок. Так он мне все доложит, как ты себя вела». Вот и сейчас она ясно видела, как из угла, над маленькой иконкой Богородицы на нее с укоризной взирает строгое лицо Мамы.

И все же Алька решилась. Она встала, выключила ночник, и снова легла в постельку. Она подумала, что в темноте Мама не сможет увидеть, что она делает, а потому наказание лишней порцией бульона с куриной грудкой ей не грозит. Алька вспомнила, как недавно Мама с большим грохотом упала, ударившись коленкой об стул. И, конечно же, в ее падении был виноват Папа, который слишком рано выключил свет, а потому Мама в темноте не увидела этот «идиотский стул», который, он нарочно поставил на ее дороге Папа, потому что жрал с него перед сном свою «вонючую селедку».

Ободренная своим умозаключением, Алька встала и тихонько прокралась к комнате бабушки. То, что она увидела через приоткрытую дверь, что поразило ее до самых пяточек!

Поначалу Алька с оторопелым удивлением взирала через щелочку, как ее бабуля аккуратно раздавливает в чашечке огромную клубничку, потом добавляет туда что-то белое из баночки, потом еще что-то жидкое и пахучее, отчего у Альки щекотало в носу, потому что запах этого жидкого доносился даже до нее через неплотно прикрытую дверь.

Дальше становилось еще интереснее. Бабуля опускала палец в чашечку и достав пальцем большой красный ком, начинала старательно вмазывать его в свои щеки и лоб. Постепенно она покрывала этой красной мазью все лицо, отчего оно становилось похожим на страшного и жуткого чудища, которое она видела в сказках про монстров.

Вытерпеть этот страх Алька была не в состоянии. Жуть подкатывала к ее сердцу, озноб сотрясал ее тельце и ноги сами опрометью унесли ее в кроватку. Забившись с головой под одеяло Алька еще долго не могла унять противную дрожь. Она вдруг вспомнила слова Мамы, которые та в сердцах иногда исторгала из себя: «Ведьма чертова! Ничто ее не берет! Работает как проклятая и нам хочет ад здесь устроить! Хоть бы черти ее забрали!».

В эту ночь Алька заснула не сразу. Утром она ничего не спросила у бабушки, боясь, что та рассердится и превратит ее в паука или жабу. Алька осторожно вглядывалась на бабушкино лицо, стараясь рассмотреть на нем ужасные изменения, вроде рожек или торчащих клыков. Но Бабушкино лицо, да и сама она была такой же, как и всегда. Алька решила на следующий вечер проверить свои подозрения.

Следующим вечером, когда Бабушка, прочитав ей сказку про принцессу, которая уснула, о злой фее, которая наколдовала несчастной принцессе эти несчастья, Алька стоически переборола дрему, навеянную сказочной историей и бабушкиным голосом. Дождавшись, ее ухода, Алька на цыпочках подкралась к двери бабушкиной комнаты. Полоска света, падавшая из-за приотворенной двери, сказала ей, что можно проследить за колдовством Бабушки совершенно незаметно.

Все повторилось как и прошлым вечером. Алька, не дожидаясь окончания Бабушкиного колдования, прошмыгнула тихой мышкой в свою постельку. «Зачем это Бабушка делает. Ведь в сказках всегда старушки мажутся зельем, чтобы наколдовать, или навредить кому-нибудь… Наверное Бабушка колдует не на вред, а наоборот, чтобы она, Алька, быстрее выросла, нашла своего принца и жила счастливо и долго… Она сама ей так после каждой сказки говорит. Бабушка любит ее и не станет колдовать на плохое… Завтра я спрошу у нее, что она делает вечером… Днем Бабушка добрая и не станет меня заколдовывать… а вечером… читать сказку…». Утешенная своим доводом и абсолютной безвредностью бабушкиных процедур, Алька заснула.

Наступивший день пролетел незаметно. И третий вечер стал таким же, полным тревожных ожиданий. А что если Бабушка все же поддавшись чарам мази, совершит с ней ужасное превращение, как стало с принцем, которого злая крыса превратила в Щелкунчика. И все же Алька, движимая непреодолимым любопытством решилась на невероятное. Толкнув дверь, она просунула голову в бабушкину комнату и едва слышно вякнула:

– Бабуля, можно мне к тебе?

– Ну почему же нельзя, – сказало чудище бабушкиным голосом. – Если ты не спишь еще, то тогда заходи.

Алька бочком, подойдя к сидевшей в позе китайской статуйки, которую она видела в доме у бабушки, осторожно спросила:

– Бабуля, а что ты делаешь на своем лице?

– Это, внученька, маска, чтобы кожа на лице была мягкой и здоровой.

– Да? А почему тогда ты клубничку на нее мажешь! Ведь ее надо есть.

– Я делаю маски не только из клубнички, внученька. Для масок хорошо на даче использовать и огурцы, и капусту, и сметану, потому что они совершенно свежие.

– А-а – задумчиво протянула Алька. – А почему мама их не мажет, а только ест все это?

Бабушка поджала губы и сказал с усмешкой:

– Это потому внученька, что твою маму улучшить уже нельзя. Она и так красивая, как кочан капусты.

Алька подумала и сказала:

– Бабуль, я не хочу быть кочаном капусты. Надави и мне клубники. Я хочу быть как ты, – старенькой и красивой!

– Нет, моя маленькая, тебе это еще не надо, – засмеялась Бабушка. – Ты и так очень красивая. Потом, когда вырастешь…

Бабушка не договорила, но семя сомнения было уже посеяно в головке Альки. Все бабушкины сказки про принцев, эльфов, Дюймовочек и просто красивых Мальвин требовали своей дани – быть во что бы то ни стало красивой. И Алька решила про себя, что раз она будущая Принцесса, то и ей надо уже сейчас давить клубничку на лицо. А так как задача эта представлялась ей самой насущной и важной, Алька решила не откладывать ее реализацию в долгий ящик.

Приготовив все ингредиенты, она с досадой вспомнила, что не хватает еще одного важного составляющего этой смеси. Бутылочка с жидкостью стояла в комнате Бабушки. Алька, улучив момент, когда все домашние разбрелись по участку, мгновенно взлетела на второй этаж, разыскала среди множества баночек и бутылочек ту, которую использовала Бабушка, и шмыгнула к себе. Отбавив ровно столько, сколько по ее мнению отливала из нее Бабушка, Алька старательно размешала все, что находилось в баночка и по мере готовности приступила к священнодействию…

Мама и Папа, мирно сидевшие на скамейке около огромных кустов смородины, обсуждали проблему весьма приличного урожая этой ягоды.

– Мать не отдаст нам и трети. Все заберет себе. Если бы был бы толк, а то сварит варенье и запрячет в кладовку! Потом его по ложечке, по великим праздникам будет выделять к столу…

Мама сердито выдохнула и повернувшись к Папе, недовольно спросила:

– Ну? Чего молчишь?! Но Папа, меланхолично взиравший на соседние с их участком верхушки осин, ничего не успел ответить. Истошный, пронзительный визг не дал ему открыть рот. Он развернулся на звук и, воззрившись на Маму, недоуменно проронил:

– Чего это там Алька так орет?

– А-а! Вечно этой малявке что-то привидится. Небось, паука увидела и визжит…

Но визг, на той же ноте не обрывался, а лишь нарастал, иногда на краткие мгновения прерываясь для вдоха.

– Поди сходи, узнай, чего она там надрывается…

Папа, которому Мама в весьма категоричном тоне дала указание, сморщившись, оторвал свое могучее тело от удобного, мягкого седалища, которое соорудил из пружинного сиденья гарнитурного стула и ушел. Едва он достиг источника звука, как к визгу прибавился мощный баритон:

– Ай, дура! Чего надо было лезть, куда не надо?! Кто просил тебя! Тупая твоя голова! Показывай эту дрянь!.. Мама, поняв, что дело не в гипертрофированном воображении их дочурки, а нечто более серьезное, с прытью, несвойственной ее комплекции рванула на место происшествия.

Едва отдышавшись от быстрого подъема по крутой лестнице на второй этаж, Мама увидела разъяренного Папу, потрясающего какой-то баночкой над головой Альки. Лицо ее дочечки было покрыто густой красной массой, через которую проглядывал широко открытый рот, издающий нестерпимый вопль.

– Что, что случилось?

– Да что может случиться, кроме того, что эта дурында намазала себе лицо клубникой с уксусной эссенцией!

Мама, будучи детским врачом по специальности, мгновенно сориентировалась в дальнейших действиях. Схватив дочь подмышку, она стащила ее вниз и разведя нейтрализующий действие эссенции раствор, принялась промывать глаза и лицо несчастной Альки. Через час только тихое скуление дочери напоминало о случившейся беде. Папа, не в силах перенести этот стресс, в кустах жасмина, где у него находилась заначка в виде бутылки водки, приняв стакан, заедал дозу схваченным по пути большим куском буженины.

Через пару дней это несчастье забылось. Алька находилась в непонятном томлении. Что такое внутри нее мережит и щемит, она не понимала, но все ее чувства были обострены и напряжены. Ей казалось, что она вот-вот что-то упустит, но не может понять, что это такое «вот-вот что-то». Смотря в окно на раскинувшиеся перед ней кусты малины и крыжовника, а далее растущее у забора высокий тополь, Алька вдруг заметила на одной из толстых веток, той, что пониже большого комка прутьев, сидящую знакомую ей Ворону.

Алька вспомнила, что Ворона, которой она приносит разные кусочки еды, может быть, сама из сказки «Снежная королева». Только живет здесь, на этом толстом суку, где она видела ее гнездо. Мама говорила, что надо сбить этот ком хвороста, но сама не могла достать, а Папе было лень.

Алька принесла свой стульчик и поставив его под веткой, на которой большой черной тенью важно восседала птица и начала:

– Слушай, Ворона, если ты из сказки, то сделай для меня доброе дело. Знаешь, я очень несчастная. Никто меня не понимает. Мама и Папа мучают всякой едой. Я не хочу становиться толстой как Мама, Папа и сестра Люся. Мне Бабуля сказала, что принцы не любят толстых. Если ты сможешь сказать принцу-эльфу, что я живу здесь, то я за это принесу тебе много вкусненького. Пусть он заберет меня отсюда. Понимаешь, это очень надо. Скажи ему, что я так его жду. А если ты не сможешь сама, то скажи ласточкам, пусть они слетают к нему…

Слушая тоненький голосок человеческого детеныша, Ворона постепенно погружалась в дрему. Чуть разворошив перья, она опустилась на поджатые лапы, поплотнее устроилась на ветке и прикрыв глаза, вспомнила свое, воронье детство, когда вот так же, как и этому тощему детенышу, некому было пожаловаться, найти сочувствие и доброе отношение.

Долго еще Алька жаловалась черному огромному Существу на то, как ей плохо и трудно живется. На притеснения и обиды, на непонимание и насмешки над ее ожиданием счастья…