Смерть Калибана
Утром Николай, идя в правление, заглянул на почту. Галина, хмурая, с недовольной миной на лице, не ответив на приветствие Николая, молча кивнула:
– Вон там твоя макулатура! – и помолчав, добавила: – На телеграф зайди. Телеграмма тебе со вчера лежит.
– Вот те раз! Чего ж не принесли?
– Куда? Домой тебе, что ли? Волчару свою сначала посади на цепь да в дом запирай! Хватит с нас подранных фуфаек и юбок!
– Ну, к Терёхину хотя бы занесли, мне бы сразу отдали!
– Угу! Может к твоей Маньке сразу бежать, известить, что, мол, ещё одна любовница по тебе соскучилась!..
– Какая любовница! Чего ты несёшь, язви тебя в дробину! Опять подралась со своим «кренделем», так на людей с утра бросаешься!
Панька, Галинин муж, прозванный «кренделем» за крутосогнутую спину, частенько, погружаясь в запои, буйствовал, сетуя на свою, как он сам любил говорить, «людьми изломанную» жизнь. Донимая этим своих домашних, мать с женой, детей и прочую живность, водившуюся в хозяйстве в образе старого, облезлого кота, как водиться, не выбирал средства для вразумления им своей несчастной доли. В такие моменты, Панкрат, истошно вопя, чем ни попадя под руку, крушил всё, до чего мог дотянуться. Слава богу, его спина, согнутая мощным артритом, и, под стать ей, малоподвижные ноги из-за этой же болезни суставов, не давали развернуться буйному норову Панкрата во всей силе. Заработал он свои болячки как-то осенью, после опорожнения трёхлитровой бутыли браги, заснув на крыше дома, где он её прятал. Мокрой купели с пронизывающим ветерком оказалось достаточно, чтобы живчика-мужичка всегда шустрого и вездесущего, судьба угомонила до старческой немощи. Галина, приспособившись к такому образу существования, прятала подальше от муженька всё, что можно было перевести из утвари и мебели в хлам и осколки. Сама, беря в охапку мамашу и дочь, выбегала со двора в огород и оттуда, вслушиваясь в звуки, раздающиеся в доме, пережидала приступ белой горячки её «божьего наказания»!
Панкрат, не всегда был таким. За ним водилось несколько малоприятных черт характера, – тугодумство и заполошность с некоторой долей плохо спрятанной зависти ко всем, кто, по его мнению, был удачливее в делах. Но всё это, некоторым образом компенсированное его ласковостью и умением быстро забывать обиды, делали Панкрата вполне сносным в любой компании. Только этим можно было объяснить решение Галины выйти замуж за «артиста», после долгих и безуспешных попыток обратить на себя внимание Николая. Сам же Николай, оказавшись в тугом клубке деревенских взаимоотношений, от которых, в силу их местечковости и спрятаться-то было некуда, не хотел после «дембеля» портить жизнь какой-либо девахе только потому, что сама его жизнь казалась ему сплошным боевым походом, с перерывами на будни дневной мелочёвки-реальности.
Галина не могла до сих пор простить ему своего поспешного замужества и каждый раз, видя Николая, срывалась на злые, колкие реплики в его адрес. На большее у неё не хватало сил. После таких стычек она частенько исчезала с почты куда-нибудь, чтобы выплакать своё неизбывное, бабское горе…
Из телеграммы, которую получил Николай выходило, что к нему на побывку едет однополчанин, с которым в бытность свою в «горячей афганской точке» на пару протирали сиденья мощных «Уралов» и БМП. Владимир приезжал к нему регулярно и, преимущественно, без предупреждения. Но сейчас, видимо, не желая связывать Николая своим присутствием, сделал упреждающее послание, в котором без обиняков, интересуясь его семейным положением, весьма конкретно спрашивал: «Прошёл слух тчк что ты пень замшелый тчк наконец-то женился тчк Приездом не помешаю тчк В два дня ответь тчк Молчание согласие тчк».
«То-то Галина взрыкивала сегодня! – усмехнулся Николай. – Нечего было давить на меня тогда – распишемся, распишемся…». Он свернул телеграмму и сунул в карман куртки. «С чего это он взял, что я охомутался? Приедет, – я ему вправлю мозги…».
Вечером Николай зашёл к Сереге-трактористу. У него имелся мотоцикл с коляской, по поводу чего и состоялся разговор. Хитрован Серёга, малость покумекав, спросил:
– А свой-то чего драндулет не используешь?
– Аккумулятор сдох, язви его в дробину! – Николай досадливо махнул рукой. – Ну, так как?
Серёга завёл глаза к потолку и хмыкнул:
– Правильно говоришь «как»! В этом-то и весь смак! Бензин, амортизаторы в передней вилке слабенькие, ну, и потом, резину где сучком пропорешь… – но, чувствуя, что выдал для Николая достаточно страховки, подытожил: – Пузырь сейчас, пузырь после возврата и аппарат твой. Договорились!
– Договорились…
В райцентр, куда электрички прибывали всего пару раз в день, Николай приехал ни свет, ни заря. Он не ошибся в своих предположениях. Уже издали он увидел среди редкой стайки прибывших коренастую фигуру Владимира.
– Ну, лось, ты даешь! – тиская друга, утробно прогудел Николай. – Во сколько же ты выехал? С ночи, что ли, сидел на вокзале?
– О-о-о, что значит, лесовичок ты мой замшелый, твоё великое сидение в медвежьем углу! Совсем одичал! Тачку я на утро заказал к подъезду и в пять минут был уже в поезде, даже успел классно выспаться. Ну, всё-всё, кости переломаешь!..
Владимир вырвался из объятий Николая и с удивлением, осмотрев железную конструкцию, стоявшую позади, спросил:
– Это что за бронтозавр? А твой где!?
– Где, где, – пропил! Подумал, – всё равно, этот лосяра раздолбает за неделю мой моциклет, гоняя по лесу, так уж лучше, пока он новый, пользу хоть какую-нибудь получить с него! Давай, загружайся!
Трясясь в коляске, Владимир всю дорогу пытался разговорить своего друга, но тот только хмыкал и довольно улыбался. Он наслаждался присутствием Владимира, как будто тот был частью его личности, долго, будучи недоступной, и вдруг заново обретенной. Глядя на чуть раздобревшее, с наметившимися мешочками под глазами, на пробившуюся седину в волосах, Николай всё еще видел в этом человеке того давнишнего, вечно голодного, худого, со следами пота на запылённом лице, лейтенантика…
Едва войдя в дом, Николай бросился собирать на стол, что припас накануне. Картошка в чугунке ещё дышала парным теплом, и кучка зеленого лука высилась на столе, рядом с накрытым полотенцем караваем ржаного хлеба. Грузди и маслята в стеклянных банках манили своим незамутнённым цветом, сохранившимся в первозданности и такими же тонкими, четкими, без изломов и крошева, очертаниями. Присутствовали на столе и емкости поизящнее, четвертных размеров бутыли, наполненные по горлышко прозрачным содержимым, а рядом, притулившись к ним, как испуганные детки, глядящие из–за мамкиного подола, стояли гранёные стопочки. И, конечно же, в жбане, изготовленном, судя по виду, из дубовых дощечек, таился ядрёный квас.
На особом блюде Владимир узрел несколько жареных птичьих тушек, и тут же, по соседству, на другом блюде пол-окорока со шматком сала, уже нарезанным и потому источающим одуряющий аромат по всей избе.
Устрашенный обилием снеди, выставленной на столе, Владимир удивленно протянул:
– Ну, Коль, нашу бы сейчас роту сюда! И кому же ты столько наставил, ведь жрать – дело свинячье, а мы сейчас вот что употребим!
И, протянув Николаю привезённый рюкзак, скомандовал:
– Раз-вя-зать!
Николай, заглянув в отверстую пасть рюкзака, только увидев его содержимое, тихонько присвистнул:
– Вот это да! Это ведь вагон денег стоит!
– И маленькую тележку! – Владимир хохотнул. – Не бери в голову! Сколько мы с тобой не виделись, а? Почти два с половиной года! Так? Так! Выдам тебе маленький секрет, откуда всё это. Я подумал, подумал и сделал открытие. Я открыл счет в сбербанке и положил туда несколько монет. Так вот, в результате этих операций и моего героического воздержания, за год с лишним я стал почти миллионером. Вон в том «кошельке», открой, пожалуйста, я привёз остальное.
И пока Николай возился с «кошельком», представляющим собой небольшой рюкзачок, Владимир закончил свою речь:
– Хотел тебе свадебный подарочек соорудить, но, вижу, промашка у меня с этим вышла. Слухи так и остались слухами. Ты что же, вообще не будешь жениться?
– Так получается… – Николай аккуратно завязал рюкзачок с деньгами и добавил: – Здесь с женским вопросом всё по нулям.
– Не, это что значит?! Ты просто обязан жениться! – вскричал Владимир. – Хороших людей, таких как ты, просто нужно в принудительном порядке обязывать вступать в брак. Выходит, плодится всякая шушера, а те, кто составляет цвет нации, дохнут по углам! Всё, поедешь со мной, у нас с Нинкой есть такая знакомая, умереть – не встать!
– Хо–хо! Всё, садимся! Вечером банька, как всегда…
И пошло-поехало! Через час братья-однополчане перебрались на седьмые небеса и воспоминания полились полноводной рекой. Пили по поводу годовщины «дембеля», за встречу, за здоровье присутствующих и Володькиных детей. Владимир показывал фотографии, а Николай, умильно приобняв его за шею, приговаривал: «Вот это растут!.. Ведь только-только из коляски… сам же катал…».
Сидели долго и неспешно. Больше глядели друг на друга и хмыкали – каждый своей мысли. И когда она созревала, её высказывали, а уж удачная она была или нет, – дело сотое. Был повод, – кусочек мнения, – и тогда приятели сдвигали стаканы, приговаривая: «А ведь именно об этом и мечтали там, в этих долбаных горах!». Так длилось и час, и два. Заполдень, когда солнце выпарило тонкий ледок с пожухлых листьев и трав, осеребренных октябрьским инеем, они, не сговариваясь, встали. Следуя давно заведенному ритуалу, направились в баньку. Парились обстоятельно, не торопясь, с бережным тщанием обмахивая друг друга припасенными Николаем веничками. Пар, поднятый до состояния струящегося марева, выжимал из мужиков весь, без остатка, принятый хмель. Когда становилось невмочь, они с порога, ухая, прыгали в стоявшую рядом метрового обхвата деревянную бочку, до краёв наполненную колкой морозной водой.
А потом мужики, сбросившие с себя, казалось, с десяток лет, с новыми силами устроили из припасов Владимира столь же обильное застолье. И опять, между жеванием и глотанием городских яств, щедро политых кристальной слезы водочкой, повелись неспешные разговоры. «Коль, ты Трофима-то, помнишь?» «Ну!» «Помер Трофим, диабет скрутил… а ведь первый в роте бугай был, как гири вертел!». Николай качал головой, сокрушаясь, а Владимир уже наливал поминальную. «А что остальные ребята?» «Митроха с Коляном сидят… Митроха, я узнал, какого-то чиновника огрел костылём, да не удачно… не убил, а только покалечил». «За что же он его так?» «Тот в разговоре обозвал Митроху «липовым воякой». Говорил, что такой войны он не знает, и нечего лезть к нему со своими бреднями». «Да, такую сволочь давить надо!» – одобрил Владимир и сказал в свою очередь: «Фёдор тоже умер, с полгода назад». «Да ты что!?», – удивился Николай, подавшись вперёд. – «Я ж письмо от него получил в конце прошлой зимы!» «Вот так», – вздохнул Владимир, – «Пил много он, от инсульта умер…».
Мужики снова вздохнули и замолчали… «А что Осман?» – спросил Николай. Владимир хохотнул: – «Осип? Господин Либерзон стал теперь главой какого-то концерна, воспарил, так сказать, под облака!» «Во дела!» – удивился Николай. – «А я смотрю, что-то фамилия и имя знакомое шустрит в последнее время в газетах и по телевизору. Оно теперь понятно, он всегда был оборотистым мужиком». «Ну да, там, где все поленятся, Осип наклонится и подберёт, больно деловой», – невесело подытожил Владимир и, в свою очередь, спросил: «Про ротного, Виктора Михалыча, не слыхал ничего?» «А чего?» «Да тоже он полез было в бизнесмены, какая-то фирмочка у него была, у него ещё Бурлаченко работал. Так вот, полегли они оба в какой-то разборке. Писал я его жене, но ответили его соседи».
Мужики курили, наливали, пили и снова курили. Николай вдруг, словно очнувшись, тряхнул головой и потянулся:
– А не прошвырнутся ли нам на природу, проветримся малость. Здесь хоть топор вешай, а денёк стоит – как мамкин подарок.
Они глотнули ещё по стопочке и выбрались на крыльцо. Солнце, хоть и октябрьское, славно расщедрилось на тепло, торопясь выплеснуть на землю последние его остатки перед долгой зимой. Приятели, щурясь после комнаты на эту ослепительную благодать, скорым темпом загасили свои «беломорины», будто устыдясь закоптить прозрачную синь воздуха. К ним, выскочив из-за угла избы, метнулась огромная, в чёрно-рыжих подпалинах, овчарка и, вымахнув на уровень лица Владимира, оперевшись лапами на его плечи, осклабилась в собачьей улыбке. Тот отбивался, как мог, но Волк сумел-таки прочувствованно приложить свой огромный, – лопатой, – язык к его лицу.
После утихших страстей все трое неспешно двинулись по узкой тропинке к недалёкому, багряно-желтому с прозеленью, лесу. Волк бежал впереди, изредка клацая зубами на невесть откуда взявшихся мух. Приятели, бездумно уткнув лица в уже садившееся, но ещё обдающее теплом солнце, молчали, восчувствуя всю прелесть такого променада. Не доходя с полукилометра до ближайшей опушки, Николай остановился:
– Завтра вот здесь расположимся. Самая тяга здесь.
– Здесь так здесь. – Владимир блаженно прищурился и потянулся. – Теплынь-то какая!
– Это ничего не значит. Утром будет жуткая холодрыга. К тому же и сыровато, место низкое и туманом тянет сильно.
– А чего ж твоим куличкам пролетать здесь охота? – Да хрен их, Володь, знает! Тянет их шнырять над этой падью как по дороге, только свист слышен со всех сторон.
– Посмотрим. Ого! Это что за каменная баба там! Чего-то этот камешек не вяжется с вашими местами!?
– Хм, конечно! Я его самолично привёз с карьера. – Николай потер подбородок. – На тракторе привёз, когда песок возили.
– А для чего?
– Надо было.
Они подошли поближе и Владимир, с интересом обойдя огромный серый валун, потыкал в него носком сапога:
– Ни фига себе, в нем не меньше двух тонн будет!
– Да, солидная каменюка! Два метра в длину и толщиной с полметра.
– Странные какие-то у тебя появились забавы, – скифских баб к дому таскать! Прямо извращенец какой-то! Заведи лучше живую, – и теплее и приятнее…
– Во-во, у шелудивого только банька на уме. Этот камень особенный, мне его пришлось привезти.
– И давно у тебя эта страсть обнаружилась?
– Страсть не страсть, а дела тут творятся это точно – страсть какая-то!
Волк забеспокоился, зарычал, рванул землю лапами.
– Цыц, Волк… Здесь, под ним, лежит настоящий мужик! – Николай похлопал по валуну. – Волк чувствует, ревнует…
– Ну, так рассказывай, если начал, чего темнить! – Владимир хитро прищурился: – Клад, что ли, туда упрятал? Николай хмыкал, затягиваясь папиросой, и отнекивался: – Завтра, завтра я тебе всё расскажу…
Нагретый за день валун всё ещё дышал теплом, а воздух оставался сухим и свежим. И такая благодать была разлита вокруг, что приятели, разнежившись в истоме, ещё долго сидели на траве у подножия теплого гладкого камня.
Вернувшись в избу, приятели с отменным аппетитом и настроением приступили к долгой вечерней трапе-зе. И опять полились воспоминания, всё больше об Афгане, о жизни, в которой очутились после «дембеля». Спорили в охотку, обрывая друг друга, и когда устали от обсуждения вечных вопросов, присущих любой мужской компании, Владимир вдруг спросил:
– А всё же скажи, что это за камешек там стоит? Любопытно, зачем тебе надо было так надрываться? – Вот! Ты недаром заприметил тот валун! У, брат, с ним такая история связана, язви её в дробину! Туда приходит призрак Калибана!..
– Кого, кого! – изумлённо вытаращился на Николая Владимир. – Что, в самом деле, шекспировский Калибан приходит к твоему валуну! Он что, мочиться туда является?
– Ну, Володь, ты послушай сначала, а потом возникай! Кабан-секач тут года два назад по нашему заповеднику стадо водил, так это его призрак появляется у камня. Он мне явился во сне, попросил похоронить его голову в месте, где укажет, и навалить на его могилу большой валун. Тут тебе не город, у нас всякое бывает!
– Ну да! Надо же, весь мир знает только тень отца Гамлета, а у вас, оказывается, призрак Калибана объявился, да ещё и в обличии кабана! Уж Шекспир точно об этом даже и не догадывался! Где-то в Тмутаракани бродит неприкаянная душа его урода-разбойника! Ну ты, старик, даёшь! – не в силах сдерживаться, расхохотался Владимир. – Ты прости, но я просто не ожидал такого от тебя!
Николай вздохнул, помолчал. Потом с видимой неохотой, как будто бы разъясняя несмышлёнышу простую и, вместе с тем, ещё неизвестную только ему истину, сказал:
– Я никому об этом не говорю. Тебе одному, ты ненашенский, а деревенским только скажи, засмеют, – дурачком сделают с «мухами в голове». И тебе я хотел все рассказать только после того, как ты сам, своими глазами увидишь его появление. Это трудно понять просто так. Идти к камню сейчас рано, посидим ещё, а вечером, когда луна выйдет, увидишь сам.
– Ага, Колян, особенно после того, как мы наклюкались, да ещё прибавим, – ведь ещё не вечер, ты сам сказал, – можно и не такое увидеть!
Николай махнул рукой:
– Чего сейчас слова тратить! Разберемся на месте, а пока давай подрыхнем. Вон твой топчан. Часа четыре у нас есть…
Владимир не заставил себя долго упрашивать, ибо ощущал уже изрядную слабость в ногах. Едва он опустил голову на подушку, как провалился в сон, словно в глухую темную яму. Проснулся он оттого, что его настойчиво трясли за плечо.
– Ну, чего… кто там, уйди, Колян, спать хочу!..
– Ладно, ладно, успеешь – вся ночь впереди. Вставай, пошли, не то пропустим появление Калибана.
– Какого ещё Калибана!?
Но Николай, уже усадив его на топчане, поднес к его носу стопочку с пахучим, ядрёным самогоном. Судя по аппетитному заглатыванию содержимого стопочки, пробуждение его друга было скорым и окончательным. Наскоро закусив, приятели через пятнадцать минут расположились в месте, откуда хорошо просматривался в лунном свете мрачный, тёмный массив камня.
Он один высился из полумрака глубокой обширной пади. Свет луны, высвечивая каждую травинку вокруг, терял свою силу, не достигая её дна. От этого падь казалась ещё более мертвенной и зловещей. Молочно-белые тяжи тумана, вначале ещё белёсые, спускаясь к пади, сливались в единое жемчужное полотно, укрывая всё вокруг тяжелым клубящимся саваном. Он колыхался и густел с каждой минутой. Совсем скоро можно было видеть лишь блестящий диск ночного светила на черном небосводе, озаряющий безбрежное море белой тьмы и восставший, казалось, из середины мира черный обелиск.
Владимир, сбрасывая с себя наваждение жуткой по своей красоте и мощи картины, тряхнул головой. Искоса взглянув на друга, Владимир не удивился, увидев его напряженно-застывшее лицо. Николай, подобравшись, будто собрался стремительно куда-то бежать, неотрывно смотрел в одну точку. И вдруг, толкнув Владимира локтем, прошептал:
– Вот он, вот, смотри…
Из накрывшего их густого низового тумана, сконденсировался более плотный его клуб, образовавший нечто и впрямь поразительно похожее на огромного секача. Владимир видел это совершенно отчётливо. Клуб находился всего метрах в десяти от них и проявлявшиеся очертания он не смог бы спутать ни с чем. Это был именно огромный вепрь. Его фигура была настолько отчетлива и ясна по форме, что Владимир несколько раз с силой зажмурился и потер ладонью лицо. Неправдоподобность этой картины усугубилась еще и тем, что Владимир с мистическим трепетом увидел, как она сдвинулась с места и направилась в их сторону. Владимиру понадобилось огромное усилие воли, чтобы не сорваться с места и, не заорав в безотчётном ужасе, броситься бежать прочь.
Фигура прошествовала мимо них на расстоянии метра. Он бы мог при желании коснуться её, но, лишь откинувшись назад, застыл, наподобие статуи. Призрак медленно удалился, спускаясь по отлогому склону пади в направлении камня. Подойдя, он уткнулся лбом в черную матовую поверхность обелиска и замер…
… М-да, ни за что бы не поверил, если бы своими глазами не увидел это.
Николай ничего не ответил, только затянулся папиросой, вспыхнувшей в темноте ярко-красной точкой.
– Ты меня совсем заинтриговал! Что там за история случилась, о которой ты говорил? – Владимир заворочался на скрипучем топчане. – Всё равно после таких видений что-то не хочется спать! Давай, выкладывай.
– Долго выкладывать придётся…
– А я и не тороплюсь, да и ты с сегодняшнего дня находишься в отпуске.
– Знаешь, если на чистоту, то я не очень бы хотел рассказывать об этом. Не знаю, как и сказать, чтобы ты понял меня…
– Да так и говори! С каких это пор ты стал таким скрытным? В Афгане, мне помнится, мы делились всем до самого донышка, только что душами не обменивались. Что-то ты, брат, испортился…
– Да ничего не испортился, только…
Владимир не видел в темноте лица Николая, но в его голосе ему послышались доселе неизвестные интонации.
– Вот ты говоришь, там, в горах, когда нам пришлось трое суток куковать в разбитом БМП, всё было просто, – без сантиментов и душевного самокопания. – Снова долгой затяжкой вспыхнул в темноте огонек сигареты, и Владимир на миг увидел отрешенно-серьёзное лицо Николая. – На гражданке, после дембеля, всё мне казалось вокруг сплошной преснятиной. Так, жил по инерции…
– Что-то я никогда не замечал в тебе никакой инерции, когда приезжал.
– Ну, так я только тогда и жил, когда видел тебя да ребят. Но потом произошёл один случай… С той поры как-то всё переплелось, усложнилось и жить стало совсем пакостно. Я вот часто теперь думаю: «Стоило ли драться там, чтобы выжить и медленно помирать здесь, живя как в дерьмовой помойке!»
– У-у, как всё запущено! – протянул Владимир. – Ты вот что, давай с самого начала и поподробнее, делись, не стесняйся, разберемся, что да как!
– Нет, ты мне скажи, умник ты мой, что такое может случиться с человеком, если он стал по ночам видеть сны, от которых душа болит и виной тому был самый простой зверюга?
– Понятия не имею, но по первому рассуждению сдается, что ты, парень, медленно свихиваешься здесь, в этой глухомани. Тебе, с твоими мозгами жить надо в людском котле, вариться там. Тогда и мысли у тебя были бы все по делу, а не ударялись в глюки. И всё, всё, хватит предисловий, давай, гони, поэт, своё варенье…
Глава 1
...Слушай, Николай! Вот где сидит у меня, – председатель постучал ребром ладони по горлу, – твой уникальный экземпляр! Хватит с меня! Сегодня же отсылай запрос на отстрел, отлов, – что хочешь, но чтобы этого косматого дьявола с его бандой через неделю в нашем лесу не было!
Председатель запальчиво швырнул фуражку на край стола, откуда она свалилась на натоптанный пол егерского домика. Николай не спеша поднял фуражку и, отряхнув ее, протянул председателю:
– Иван Василич, да разве я против? У свояка намедни огород так разворотили, что твой плуг, язви их в дробину! Но... нельзя! У меня строженная бумага на них и особенно на этого... вепря. Наука за ним наблюдает.
– Да пошел ты в эту самую науку вместе… со своей бумагой! – Председатель смял фуражку белыми от натуги пальцами и, зыркнув на лесничего, повторил с нажимом: – Чтоб через неделю вопрос был решен, иначе сами управимся безо всякой науки, как наши деды – рогатиной поддых и, поди, доказывай, где он напоролся на кол!
– А вот это самоуправство я не допущу! Сделаете что – точно бумагу в управление напишу о самочинстве. – Николай потыкал пальцем в стол. – Неохота мне что-то из-за вас башку подставлять под закон! Здесь, чую я, штрафом не отделаешься!
Председатель некоторое время молчал, глядя перед собой на пол, затем, досадливо крякнув, поднялся:
– Ты попробуй своей бумажкой людей удержать, у кого огороды разорены, а тогда посмотрим, чей закон выше – твой, шкурный, или их, которым жрать нечего зимой будет. В общем, так – сегодня в шесть тридцать собрание правления – чтоб был!
Он вышел, а лесничий, озабоченно глядя ему вслед в окно, пробурчал: «Холера забери всю эту музыку!» Однако что-то предпринимать надо было. Кабан-секач уже второй год подряд повадился приводить стадо на поля и огороды. Посевы гибли, несмотря ни на какие меры. На сторожей надежда была весьма призрачная; с палкой на трехсоткилограммовую тушу не попрешь, а хоть бы и поперли, да некому стало! Смельчаков сильно поубавилось после того, как в прошлом году попробовали шугануть его собаками да криком. Где там! Придавил двух мордашей, лихоимец, и был таков!..
Шагая по примятой шинами председательского «газика» траве, Николай угрюмо размышлял о возникшей проблеме. Не было ее еще два года назад, точно! Он вздохнул и в сердцах поддал сапогом ежистую кочку: «Сами виноваты, а он расхлебывай! За каким чертом понадобилось распахивать не только пустошь, отделявшую заказник от намеченного к промышленной разработке леспромхозовского массива, но и обе стороны ее вырубки. Спрямим поля, объединим и улучшим клинья! Улучшили, спрямили, язви их в дробину! Сколько зверя распугали и птицы! Был бы хоть толк от затеи, а то все зазря! Говорил ведь – не трогать вырубки и пустошь. В молодняке были лежки кабанов и лоси кормились, а теперь поди! Да еще приманили свеклой и картошкой, что посеяны на тех землях...».
Времени до собрания оставалось с час. Николай решил по пути зайти к свояку – посоветоваться, благо тот состоял членом правления и мог в случае чего повлиять. Хотя после его огорода? Николай в раздражении сплюнул. Он был зол сейчас на всех подряд, начиная с кабана и кончая пострадавшим свояком.
Он всего четвертый год управлял лесным хозяйством заказника в должности старшего лесничего. Спервоначалу эта должность никаких хлопот ему не доставляла. Народ был дисциплинированный и посему происшествий, вроде порубок или, тьфу-тьфу, пожара не случалось. Браконьерствовали по мелочи – где зайчишку из силка вынет либо тетеревиные перья – след подранка – заметит, (но и то – не само ли зверье балует?). А чтобы косулю, кабана либо лося – упаси боже! Все началось, когда он поставил свою подпись под решением распахать перешеек – санитарной зоны, как значились они в документах. В общем, объегорили его тогда, как молокососа! Виктор тоже уговаривал Николая – пусть теперь плачется в председателев пиджак.
Свояка дома не оказалось, но Ольга, сестра Николая, вышедшая замуж за Виктора шесть лет назад и поэтому переселившаяся в Опарино, была дома. Усадив Николая за стол, она налила ему тарелку аппетитного наваристого борща. Он намекнул сестре, что неплохо бы усилить это естественное чувство. Ольга сердито отмахнулась, сказав, что выдули все в прошлый раз, – «али не помнишь?». Через полчаса наевшийся и повеселевший Николай, не торопясь, подходил к правлению колхоза «Красный воин…».
…Огромный вепрь, уткнувшись головой в подопрелую опадь, из–под полуприкрытых век смотрел на резвившихся невдалеке двух однолеток, на кормящихся матерых маток и снующих около них темные шарики поросят.
Назойливость людей, тревожившая в последнее время его стадо, поутихла, но чувство тревоги было сильным. Вепрь ощущал ее не потому, что беспокойство, порожденное ею, было сильнее, чем обычно. Он чувствовал что-то еще, очень похожее на тревогу, но сидевшую в нем глубже, не покидающее ни на секунду его настороженный мозг. Он чуял опасность, как будто она носилась в воздухе и своим веянием вздымала щетину на загривке лесного великана. И беда пришла. Далеким всплеском собачьего лая накатилась она на замершее стадо. Вепрь не изменил позы, даже не открыл глаза, но запах, долетевший до него, сказал все. Он издал негромкий звук и стадо, сомкнувшись плотнее вокруг поросят, покатилось в неширокую лощину.
У вожака был опыт. Он знал, что ни одна собака не сунется в густые заросли, окружавшие её. Он, часто уходя от погони, уводил стадо этой дорогой и от собак, и от волков, да и от людей, случалось, тоже. Там, где он легко, как сквозь туман, проходил густую стену кустарника, его преследователи, отбрасываемые плотной массой живой сети, теряли силы, время и желание преследовать. Старый вепрь, для верности пронизывая спасительную плоть зарослей еще раз, легко уходил от преследования.
Не стал он изменять тактику и на этот раз. Вобрав в себя воздух, вепрь двинулся вперед. Но на этот раз его обоняние не сказало о той опасности, которую выдал визг одного из поросят, забежавшего чуть дальше остальных. Вепрь втянул еще раз воздух. Теперь он учуял слабый запах человека. Сейчас запах исходил оттуда, где, перекрывая заросли кустарника, колыхалась едва видная сеть. Преследователи шли по их следам и были близко – он отчетливо слышал сзади лай и голоса людей, а сеть неодолимым препятствием загораживала им путь на свободу.
Вожак поднял голову. Кабанихи, спокойно выжидая, собирали поросят в плотную кучу, заталкивая непослушных назад. Вепрь подошел к сетке и попытался приподнять ее от земли, но все было напрасно. Сеть не поддавалась, накрепко закрепленная вбитыми в землю толстыми кольями. Он оставил свои попытки и двинулся вдоль нее. Стадо послушно шло сбоку. Сеть, обманчивой воздушной паутиной тянулась без разрывов, везде плотно прижатая к земле. Он снова принюхался и осмотрелся.
Теперь он понял, что они попали в ловушку. По обе стороны лощины, на ее густо заросших краях, висела предательская пособница его врагов, а он и его стадо находятся на дне этого огромного мешка с обманчиво-прозрачными, но крепкими стенами. Вперед пути не было. Сзади же ему и его соплеменникам был уготован плен, неволя, смерть.
Запах усилился, как и шум, и лай собак, пробиравшихся сквозь дальние подступы зарослей к открытому пространству лощины. Вепрь стоял недвижно, прислушиваясь к доносившимся до него оттуда звукам. Кабанихи, оставшиеся на прежнем месте, по тревожному сигналу вожака легли на землю, окружив кольцом свое потомство. Издав утробный глухой звук, он качнулся вперед, навстречу ненавистной стае, медленно подвигаясь туда, где ему предстояла битва.
Может быть, инстинкт подсказал ему недавний случай, когда его пытались задержать на одном из огородов плетневыми щитами. Тогда он нашел выход, но он был один, а сейчас ему предстояло вывести всё стадо. Вепрь чувствовал, что теряет время. Теперь, когда решение было принято, он больше не колебался. В одно мгновение, набрав скорость, он устремился навстречу своим преследователям. Когда до них оставалось всего несколько скачков, он резко остановился. Ни собак, ни людей еще не было видно из-за переплетения густой массы стволов и веток, плотно укрытых порыжевшей листвой, но вепрь чувствовал их близкое присутствие всей кожей, каждым волоском своей густой щетины. Развернувшись в ту сторону, где его ждало стадо, вепрь начал разбег.
Он легко набрал скорость, стремительно приближаясь к тому месту, где залегло стадо. Вепрь напрягал все, почти неограниченные возможности данного ему природой великолепного тела, подчиняя его только одной единственной цели – набрать скорость. И когда он неудержимым тараном вонзился в сеть, она лопнула, будто и впрямь была лесной паутиной, а не прочнейшими капроновыми нитями, туго сплетенными в жилы.
По инерции вепрь пролетел весь массив зарослей, круша на своем пути стволы молодых осинок и берез. Но он не останавливался, так как знал, что в проем за ним стремительно помчалось стадо. Через мгновенье он оказался на редколесье и только тогда остановился. Вожак, не обращая внимания на раны, круто развернулся навстречу стаду. Коротким, громыхающим звуком он направил стадо вперед, а сам быстро, насколько это было возможно, устремился назад к проему.
Оказавшись на месте, вепрь принюхался и увидел передовых собак, настороженно рыскающих короткими пробежками. Наткнувшись на место, где залегали кабанихи с поросятами, они коротко взвыли и подстегиваемые легкой добычей, разгоряченные гонкой, наметом устремились к проходу.
Едва первый, самый резвый и молодой кобелек влетел сквозь дыру в сети, в темную гущину подлеска, как несущиеся сзади собаки услыхали полный ужаса предсмертный визг. И тотчас хрипящий, окровавленный пес с распоротой шеей от уха до плеча вылетел назад, словно выброшенный мощной катапультой. Мчавшиеся следом два матерых волкодава споткнулись об его тело. Кувыркаясь через голову, они с разгона врезались в сеть по обе стороны дыры. Если бы их падение не случилось столь неожиданно, то в горячке погони они неминуемо ворвались бы в смертоносное горло проема, где их ждала участь несчастного пса. Вскочив на ноги, оба, видавших виды кобеля, пытаясь сохранить свое достоинство, попятились назад. Остальная, сбившаяся в кучу, свора собак выплеснула в тоскливом вое охвативший их всех мистический ужас.
Понукаемые подбежавшими людьми собаки, поджимая хвосты, отползали в стороны, не обращая внимания на заходившие по их спинам тугие плети арапников. Их инстинкт охотников, преследователей, был побежден еще более сильным инстинктом, поднявшимся из самых темных глубин их естества – страха неведомой смерти. Закаленные, хорошо обученные травле зверя, псы могли одолеть любого доступного их взгляду и зубам врага, но только не того неизвестного им чудовища, погубившего уже несколько признанных лидеров в их своре. В памяти этих собак прочно отложился запах лесного чудовища, несущего смерть. И теперь, смотря на агонизирующего молодого сильного кобеля, все они только укрепились в своем понимании простой истины – запах вепря и смерть – одно и тоже.
– Ладно, кончай! Их туда теперь ничем не загонишь! – Виктор, высоченный крепкий мужик с досадой махнул рукой. – Сломались лягаши! А зверюга хорош! Такую сеть уделать как нитку! – Он с недоуменным любопытством приподнял сеть дулом ружья. – Надо же, паршивец! Выбрал место, где сшивка!
Николай, подошедший сзади с остальными мужиками, нехотя процедил:
– Панькина работа... Ему хоть кол на голове теши – все едино! Предупреждал, спрашивал несколько раз – как сеть? «Все нормально, все нормально…», язви тя в дробину! – Он сплюнул со злостью и покосился на стоявшего около хрипевшей собаки Панкрата Пыжова. Не в силах сдержаться, заорал на него:
– Да пристрели ты его! Не видишь, мучается!
Панкрат нехотя скинул ружье и, подведя ствол к голове собаки, нажал на курок. Гулкое эхо выстрела прокатилось по лощине и выплеснулось с дальнего ее края в лес. Николай вынул нож и, протянув его Панкрату, сказал:
– На, присыпь ее где-нибудь в ямке, да лесину брось сверху, чтоб лисы не раскопали.
Панкрат, расстроенный вдвойне, – потерей собаки – предметом особой его гордости, и накладкой с сетью, вскинулся на лесничего:
– Сам закапывай! И так сгниет, командир тоже нашелся! Думаешь, я не знаю, чего сшивка на этом месте очутилась? Тропа у них здеся, и ты нарочно ее сюда приткнул! Что, не так, а?
– Ты это варняканье оставь кому-нибудь другому и отвечай за свою работу! Кто ж его знал, что эту чертову образину угораздит прямиком в сшивку угодить! Разве ж эти сопли, которыми ты сладил конца, выдержат этакую махину? Ты лучше скажи, куда подевал капроновый тросик, который я для этого тебе дал? Небось, на силки схимичил? – Николай сделал паузу и затем со спокойной угрозой закончил: – Гляди, Панкрат, я тебя много раз предупреждал! Поймаю – штрафом не отделаешься! – Говори, говори! – заорал в ответ Панкрат, – мозги не закапаешь! Ты с расчетом ее там поставил, и кабанов загнали сюда по твоему плану! Я знаю точно, почему ты это сделал! Мужики, – входя в раж, продолжал орать Панкрат. – Под маркой кабанов он нашу картошечку втихаря копает. Ему в самый раз сподручно – и домик на отшибе, чужой глаз лишний раз не увидит и...
– Да я тебя, полудурок паскудный, самого вместо собаки в землю зарою! – Рассвирепевший Николай, сбросив с плеча ружье, ринулся на хлипкого Панкрата и если бы не подоспевшие мужики, худо пришлось бы тому под крепкими кулаками лесничего. – Тихо! – крикнул Виктор на расходившегося родственника – Уймись! Ты, Панкрат, попридержи свой язык. Мелешь, чего сам не знаешь! Не то за это отвечать придется. И ты, Николай, руки укороти, повредишь ему что-нибудь ненароком – себе только жизнь испортишь. Все, мужики, двинули по домам. Николай, пошли...
Он круто повернулся и зашагал к просеке. Некоторое время шли молча.
– Не знаю, кто из вас малохольный! – сердито буркнул чуть погодя Виктор. – Тебе что, некому было отдать сеть сладить окромя Панкрата? Попросил бы любого мужика, хоть Семёна Лунёва. Он мастак по этому делу…
– Не было его, – вздохнул Николай. – Он на ночь на Белые пруды уехал. Его баба сказала. Время-то поджимало, сам знаешь! А тут Панька подвернулся – «давай, да давай…, всё в лучшем виде будет…». Я бы сам, но ловушки ставил, не разорваться же мне!
– М-да! Столько времени и работы псу под хвост! – покачал головой Виктор. – Теперь Василич даст жару! И по поводу Пыжова пройдётся, – нечего, мол, было малохольному такую работу давать!
…А в километре от них стоял вепрь и чутко прислушивался к людскому галдежу. Какое-то чувство подсказывало ему, что на сегодня все кончилось. Успокоенный отсутствием неприятных ощущений и предчувствий, вепрь улегся на моховую подстилку и заснул. Спал он ровно столько, сколько было нужно, чтобы повести отдохнувшее стадо на поле, полное сочных и сладких клубней.
Глава 2
Председатель всем телом повернулся к Николаю и жестко спросил:
– Ты знаешь, что этой ночью полгектара элитного картофеля пошло на прокорм твоей ...? – нарочито спокойным матом закончил он свой вопрос.
– Ну почему моей? – безразлично и устало отозвался Николай. – Я принял все меры и не моя вина, что кабан ушел на этот раз...
…и в прошлый и в позапрошлый! – с сарказмом подхватил председатель. – Ты почему не ловил, тьфу черт, не преследовал его дальше? – уже не в силах сдерживаться на спокойных тонах взревел он. – Сколько же можно терпеть такие потравы!? И что ты молчишь, как сукин сын!
– Иван Василич! За что вы на меня кричите? Я сделал все правильно, все, что было в моих силах, да помощнички такие, что впору хоть волосы рви на себе в неприличных местах! Панкрат Пыжов, руки ему обломать за такую работу, сшивку на соплях сработал ну и…
– Что «ну и»? Черт с ней, со сшивкой! Дальше надо было гнать – выстрелами, собаками постращали, что ли!? Ну что ты будешь делать!? – обреченно всплеснул руками привскочивший от крайнего огорчения на своем кресле председатель.
– Нет, Иван Василич, от этого увольте! В заповедник я не только стрелять, но и сунуться с собаками не позволю! Да вы сами подумайте, что скажет народ, когда увидит меня бегающим за кабаном по заповеднику с собаками, и уж не дай бог, с пальбой?
– Спасибо тебе скажет народ, за то, что избавишь их поля и огороды от этого уё... ща! Николай хмыкнул и покачал головой:
– Сказать-то он скажет, да тут же, хотя бы и этот Панька, за ружьишко и в лес! Попробуй их потом удержи! А как же, – давеча сам лесничий кабанов гонял! – Сил моих больше нет, – простонал председатель, грузно осев в кресле. – Да ты хоть скажи, когда это все прекратится?
– Я с этим к вам и пришел, но вы же слова мне сказать не даете. Я, наконец, получил разрешение из института на переселение всего стада в другой заповедник.
- Ну ладно, что дальше? – стихая, пробурчал Иван Васильевич.
– Я договорился произвести отлов. Они дадут свой транспорт и перевезут стадо в Камолинское урочище, это полторы сотни километров отсюда. Мы все подготовили и на сегодня наметили провести отлов. Ловушка у нас, уж извините, на том самом картофельном поле!
– Что, другого места не подобрали? – обреченно-понимающе и вместе с тем язвительно усмехнулся председатель.
– Как сказать, кто выбирал, – ответил Николай, – это уж не нам вредничать. Они точно придут туда сегодня. Ловушка первый сорт, за это ручаюсь, но для гарантии надо бы еще с десяток людей в загон, ну, и там куда понадобится. Мы расставим их на поле, чтоб перекрыть другие пути. План у нас в том, чтобы стадо пошло по направлению к горловине, а остальное дело техники. Яму мы для вожака подготовили, а остальных плетнёвыми щитами отсечём. Николай посмотрел на председателя. Заметив его ироническую усмешку, сказал с обидой:
– Я говорил сейчас в общих чертах, но если не верите, то вот тут чертеж, по которому все подготовили. Он достал из кармана плаща лист бумаги и, развернув его, начал пояснять председателю. Иван Васильевич хмуро смотрел и слушал, разминая в руках «Беломор». Так и не закурив, он ткнул папиросой в листок и сказал:
– Мне все это ни к чему. Я хочу знать только одно – когда прекратятся потравы и точка. А сколько тебе людей нужно, столько и будет.
Председатель снял телефонную трубку и набрал номер:
– Виктор, тут у меня сидит твой родственник, Николай, организуй ему все, что надо, он тебе расскажет... Это хорошо, что ты в курсе. Если случится еще раз потрава, я вычту убытки у тебя из зарплаты... Я тебя предупреждал, надо было раньше чесаться... Никаких оправданий!.. Очень хорошо, что ты меня правильно понял!.. Ладно, я ему скажу.
Председатель бросил трубку:
– Вот что, – обратился он к Николаю, – иди к Терехину и с ним решай все дела. Он ждет тебя у ремонтников.
Николай, подходя к мастерским, издали увидел высоченную фигуру своего шурина и вокруг него десятка полтора мужиков, с которыми Виктор что-то обсуждал:
– А, легок на помине! Мы с ребятами кое-что уточнили, с теми, кто будет за «пугал» работать. – Виктор махнул рукой. – Ну, мужики, всем все понятно? Тогда, как стемнеет – по местам.
Мужики, одобрительно поддакивая ему, потянулись в разные стороны. Виктор вытащил из ватника пачку сигарет. Протянув ее Николаю, бодро сказал:
– Я тут за тебя поработал, пока ты подзадержался. Ты чего съежился, как гриб опрелый? Председатель вздрючку устроил?
Николай, взяв сигарету, поежился от пробивающейся под плащ сырости:
– Ну! Он самый напутствовал. И тебе, слышал, устроит маленькое кровопускание.
– Ничего, – бодро похлопал Виктор своей крепкой лапищей по плечу Николая, – Авось не успеет! Поймаем сегодня твоего борова, небось, премию еще выпишет.
– Авось да небось! – раздраженно повел плечами Николай. – Чувствую, объегорит этот косматый дьявол нас сегодня, как пить дать! Будто кто ему подсказывает, куда сунуться, где нас нет, язви его в дробину!
– Чего разнюнился раньше времени! Сегодня он пойдет туда, куда нам надо и хватит об этом. Пойдем-ка сейчас ко мне. Ольга ужин сготовила. Уговорим ее для профилактики простуды выделить нам по маленькой…
Пока ужинали, сумерки постепенно затянули окна ровным глубоким ультрамарином, в густой выси которого робко задрожали первые звезды. Виктор, вернувшись со двора, окликнул Николая, засмотревшегося на тонкую полоску заката: «Пора». Николай поднялся. Не зная почему, ему захотелось еще просто посидеть. Не то оттянуть время, не то не дать поймать себя на мысли, что работа предстоит трудная и потому хоть на мгновение отдалить ее начало. Виктор с удивлением посмотрел на свояка и усмехнулся, по-своему истолковав его медлительность:
– Что, на печку захотелось? Некогда сейчас. Кабан и его кабанихам ждать не будут. Как проголодаются, так и к нам пожалуют. Тогда только держись! Этот боров – мужик серьезный. А потому к делу надо отнестись очень даже обстоятельно.
– Слушай, Вить, – спросил Николай, будто не слышал слов свояка, – прогоняли стадо как следует по плетям и у поля? Обидно будет, если все сорвётся из-за мелочи. Иначе этот хитрый черт учует запах – тогда пиши пропало. Коров надо же не просто погонять, а так чтобы навоза наклали больше.
– Все нормально, не бери в голову, – хмыкнул Виктор, уловив в голосе Николая совсем уж панические нотки. – Сам проверил. Буренки всё так уделали, – запах – что твой скотный двор! Мужики все тоже по навозу сапогами пошастали. Не учует! Вопросов больше нет? Тогда пошли. На закусь скажу, – я раздобыл пару ракетниц на случай, если кто-нибудь из стада дернется в сторону. Ракетой перед мордой – сам черт остановится! В общем – кабан будет в яме, стадо в загоне, это я тебе гарантирую…
Вепрь обошел стадо, подтолкнул плечом строптивого, не в меру заигравшегося однолетка, и высоким звуком подал короткий сигнал в путь. Вскоре лес стал редеть. Через небольшой прореженный подлесок впереди завиднелось отделенное от леса темной полосой бугристой земли картофельное поле. Быстро сгущавшиеся сумерки не давали возможности оглядеться. Вожак сильно втянул ноздрями бодрящий ночной воздух. С поля, куда им предстояло идти, тянуло свежим, коровьим пометом. Это не очень беспокоило вожака. Коровы могли оказаться где угодно. Таков был порядок в том, непредсказуемо-суетном мире людей.
Он бесшумно двинулся вперед, безошибочно выбирая во тьме единственно правильный путь. Вскоре вепрь различил небольшие кучи ботвы. Они показались расположенными не так, как в прошлую ночь. Вожак на мгновение приостановился. Замерло как по команде позади него и все стадо. Он прислушался, чутко вынюхивая воздух, но ветерок доносил до него только тяжелые, спертые миазмы коровьего пота и навоза. Вепрь успокоился. Пора было кормиться. Стадо, почуяв, что опасности нет, быстро растеклось по границе еще не выкопанного картофеля.
Все произошло внезапно и быстро. Как из-под земли выросли длинные черные стены в нескольких метрах от стада. Вожак, не успевший ничего осознать, коротко рыкнув, собрал всех вокруг себя. Не раздумывая, стремительно наращивая скорость, бросился назад по своим следам. Инстинкт подсказал ему извечную истину – где прошел раз, там нет ловушки. Вожак видел, как неотвратимо сближаются ему навстречу черные высокие стены. Внезапно перед ними полыхнула огромная волна света, целые снопы белого, жуткого пламени. Нестройный рев неизвестно откуда взявшейся толпы людей, выбивая последние остатки разумных действий, вверг кабанов в панический ужас. Оно шарахнулось врассыпную и, сбивая с ног поросят, ринулось назад, в спасительную темноту.
Вепрь, на какое-то мгновение потерявший контроль над собой, невероятным усилием воли бросился наперерез потерявшим голову соплеменникам. Своим телом он свалил двух молодых самцов. Сзади все горело сполохами адского пламени, а он, собрав около себя всех, устремился вперед, к проему, светлеющему среди черных застав. Стены сходились все ближе и спасительный выход был уже совсем рядом, когда вепрь всем своим существом почувствовал неладное. Скорее он предугадал, что им уготовано там, за стенами, коварством людей.
Едва вожак смог осознать это, как инерция многопудового тела вынесла его в проход в стене. И тут же, потеряв опору под ногами, падая сквозь настил из хвороста, прикрытого ботвой, он уже не слышал крики людей: «Отсекай! Заводи плети справа! Давай, давай, справа смотри!»…
До утра решено было ничего не предпринимать. Они укрепили стены и, оставив сторожей отпугивать выстрелами в воздух особо ретивых кабанов, довольные пошли домой. Николай, уходивший последи ним, не смог побороть в себе желания заглянуть еще раз в ловушку. Он подошел к краю большой ямы и осветил ее факелом, так как фонарик, заблаговременно положенный в карман ватника, выронил где–то в суматохе. На дне, среди переплетения сучьев, картофельной ботвы и сетей, было тихо. Даже раненый кабанчик, следуя врожденному чувству опасности, которое в такие моменты пересиливает самую сильную боль, затаился, едва неровный отблеск факела упал на край ямы.
Николай долго вглядывался в черно-угольный провал, и ему почему-то вдруг стало не по себе. Его передернула и холодным ознобом, прокатившись между лопаток, ткнула в сердце волна неприятного ощущения. Он более поспешно, чем следовало, отошел от края ямы и, крикнув остававшимся сторожам, чтобы хорошенько посматривали, присоединился к Виктору, тоже уходившему среди последних. Тот был доволен и, не скрывая этого, потащил Николая к себе домой, чтобы отметить это событие. Николай, которому не очень хотелось идти в свой домишко в такую темень без фонарика, да к тому же в такую даль, с облегчением согласился. Они не торопясь поужинали, с удовольствием обсуждая подробности дела. Когда Николай, разморенный усталостью, улегся в постель, то заснул мгновенно, без сновидений. Это была его первая ночь за последние две-три недели, когда его не мучили во снах страшные кабаньи рыла. Он удирал от них неизвестно куда, а настигаемый ими, вскакивал в холодном поту. Но среди этих кошмаров особенно донимал орущий председатель, грозившийся осмолить его самого, если не поймает кабанов и вдруг превращающегося в жуткого, огромного хряка...
Словом, Николай выспался за ночь настолько, насколько может выспаться человек, избавленный от висевшего над ним дамоклова меча. Как оказалось, отдых пришелся кстати. Потому что утром он, возжелавший немедленно влепить в опухшее от выпитой водки и самогона, пристыженное лицо первого из попавшихся под руку сторожей свой каменный кулак, смог вовремя сдержаться, чего не случилось бы, не отдохни его нервы как следует. Даже Виктор, несмотря на свое непробиваемое добродушие, не смог удержать в себе пару крепких словечек. Ибо горе-сторожа, завернувшись после обильного возлияния в свои необъятные тулупы, проспали стадо. Оно, подрывшись под плети, ушло в лес.
Глава 3
К полудню, вдоволь намучившись на осклизлых дорогах, Николай подогнал к яме автокран. В яме было по-прежнему тихо. Оба кабанчика, зажатые огромным телом вожака, не могли сделать ни одного движения. Они тревожно похрюкивали. Вепрь изредка отвечал им односложным звуком. Копошившиеся наверху люди пока не вызывали у него беспокойства.
Вскоре он услышал голоса и звук мотора. Сети, на которых он стоял, задергались и отошли от стен. Вепрь пытался отвернуться от врезавшихся и потому причинявшей сильную боль в ноздрях и губе капроновых жил, но ничего сделать не мог. Сети, натянувшись под тяжестью тел, дрогнув, стали подниматься вверх, сжав их в единый ком страдающей плоти. Когда их подняли над ямой, вепрь увидел под собой краем глаза кучи земли, следы машин и людей, пустой загон и далекую полоску родного леса. По сердитым, раздраженным голосам людей, их крикам, которыми они обменивались друг с другом, он почувствовал неладное в их делах. Что-то подсказало ему, что все стадо на свободе. Вепрь так ясно это понял, что, не в силах сдержать свою радость, заворочался в сети. Стрела крана заходила ходуном, и люди обеспокоено засуетились. Через мгновение он услыхал шум взревевшего мотора, и земля плавно поплыла под ним. Оказавшись над прицепом, вепрь увидел, как туда залезли два человека и замахали руками. Сеть стала медленно опускаться и зависла в нескольких сантиметрах oт днища. Вожак вдруг почувствовал, как руки людей зашарили по его бокам и животу. На мгновение он оцепенел, но затем, яростно взревев, рванулся изо всех сил. Люди отскочили, что-то крича, а на прицеп полезли еще двое. И пока кран медленно опускал стрелу, они старались палками удержать ходившую ходуном сеть, в которой бились вместе с вожаком оба кабанчика.
Почувствовав под ногами опору, кабанчики забились еще отчаяннее, пытаясь встать на ноги. Вожак медлил, давая им возможность освободить место. Едва он ощутил, что тугие сети ослабли, в одно мгновение, словно взрыв мощного заряда, бросил свое тело вверх. Его рывок ждали. На нем, затягиваясь в удушающие петли с каждым новым его усилием, внезапно обнаружились крепкие веревки. Их успели продеть в тот момент, когда он беспомощно висел над прицепом.
Какой мерой унижения он мог измерить эти минуты? Его, поверженного и опрокинутого на спину, затянули в тугие узлы. Связанные вместе ноги торчали вверх как презренный пук жесткой осоки. Вепрь не мог принять эту жестокую данность! Бездна гнева и ужаса захлестнула его сознание! Никогда прежде в своей жизни не испытывал и десятой доли тех душевных страданий, что выпали ему сейчас. Его горькая участь усугублялась тем, что рядом находились два его молодых соплеменника и он, как вожак стада, погиб в их глазах навсегда. Но, как ни странно, как бы слабо не промелькнула эта мысль в его оцепенелом сознании, она помогла возвратить ему чувство реальности. Преодолевая себя, инстинкт и жажду борьбы, он расслабил тело. Все время, пока их везли по тряской дороге, вепрь заставлял свой мозг и мышцы полностью подчиниться своей воле. В нем трепетала каждая клеточка его могучего тела. Откуда-то поднималась боль от невероятного усилия удержать себя в пределах контроля и вместе с тем не дать захлестнуть себя мутному чувству тупого инстинкта самосохранения…
По пути на свиноферму, где определили временное местопребывание пленникам, Николай сделал остановку у правления колхоза. Зайдя в контору, позвонил на свиноферму. Как всегда, там что-то не заладилось – на этот раз с помещением. Вконец измотанный, он со злостью бросил трубку, пригрозив перед этим привезти кабана на двор свинофермы и посадить на цепь. Стянув с головы шапку, Николай вышел на крыльцо и глубоко вдохнул чистый осенний воздух.
Его внимание привлек гул голосов, смех и выкрики, судя по их количеству, изрядной толпы. Они доносились из-за здания конторы, где стоял трактор с прицепом. Николай поспешно сбежал с крыльца, опасаясь, что суета и крики испугают кабанов. Завернув за угол, он увидел перед прицепом плотную толпу односельчан, среди которых вьюнами крутилась детвора. Посмелее из них залезали на борта прицепа и, восхищенные собственной смелостью, скатывались оттуда при малейшем движении вепря. Взрослые стояли у откинутого борта, откуда был виден весь как на ладони их разоритель. И бабы, и мужики не отказывали себе в удовольствии позубоскалить по этому поводу: «Смотри, Матрена, вишь, боров как отъелся на твоей картошке. Беги к председателю, требуй его к себе в хозяйство. Забьешь к празднику и угостишь!». «Куда ей с кабаном! Вона Панька на него зуб имеет, только свистни, загрызет живьем. Жалко, Пань, собачку?».
Панкрат, как мог, огрызался, но шутники не унимались: «Бери его себе вместо кобеля, глядишь, и кабанихи с приплодом за ним прибегут! Куда как выгоднее!». «Будет тебе производитель, по полтиннику с рыла!»
Подойдя к толпе, Николай растолкал стоявших перед прицепом сельчан и сказал:
– Тихо, не орите. Разозлите его – порвет сети, тогда пеняйте на себя!
– Так уж и порвал! Стращай кого других, а мы уж как-нибудь сами можем попугать? – весело откликнулись из толпы и, гогоча, посоветовали: – Ты лучше сам к нему не подходи. Не ровен час, голову откусит!
– Ладно, ладно, только отойдите подальше. Если мне не верите, спросите Пыжова. Он-то видел, как кабан рвет сеть.
– Во-во, пусть Панька поговорит с ним по-свойски. Вишь, как кабан глазом на него косит!
Панкрат чуть выдвинулся из толпы и, вглядываясь в лежащего перед ним вепря, опасливо сказал: – И точно! И глаза у него желтые, чисто черт болотный! Ну, прямо Калибан, ей-богу, Калибан!
– Что за Калибан? – живо заинтересовались из толпы. – Что за фрукт такой?
– А шут его знает! Только Калибан он, задави меня комар, если не Калибан! Инженер в прошлом годе, этот… что на постое у меня был, книжку оставил. Так там рожа на картинке была – страсть одна! Жуть, как похожа на него! И подписано – Калибан чегой-то там делает. Гляди, как смотрит, ну чем не Калибан!?
Панкрат, довольный удачно найденным словцом и польщенный вниманием односельчан, еще раз на все лады просклонял имя новокрещенного. Спустя четверть часа люди, устав от бесплодного ожидания увидеть что-либо еще, потихоньку начали расходиться.
Когда вернулся отпросившийся пообедать тракторист, Николай уже решил не заводиться с заведующей фермой, а действительно оставить Калибана на дворе. Он поторопил тракториста:
– Серега, поехали, а то темнеет. Пока там управимся... – и по пути все размышлял, что делать с раненым подсвинком. «Придется забить, а второго поместить подальше от Калибана в какую-нибудь клуню...». Николай усмехнулся, поймав себя на мысли, что называет кабана именем, которое дал ему Панька. Немного подумав, он понял, что, по сути, давно уже относился к кабану, как к кому-то, ну если не равному, то, по крайней мере, как к существу, которое требовало отличия от других и уважения. Стало быть, как всякое самостоятельное существо, его следовало выделить из остальных ничем иным, как именем, что, впрочем, и ведется у людей с незапамятных времен. Имена и отличия предметов, животных и самих людей определяют их положение в обществе, их вес, так сказать и чем больше вес – тем больше уважения, тем больше титулов и званий: и почетный, и заслуженный, и лауреат чего-то там и имен целые хвосты за иными, что среди животных, что среди самих себя – все едино. А по сути, если разобраться, все это звук пустой. Только природа распределяет истинные отличия: ум, силу и здоровье, а там уж зависит от того, кто их получит – как он определится с ними в жизни, как распорядится - во зло или в добро обратит.
«Это ты правильно понимаешь, – заметил ему Калибан. – Только такие взгляды на жизнь у меня давно испарились. Посуди сам – на что мне ум, сила и здоровье, если я сейчас у тебя в сетях».
Николай засмеялся: «Я сильнее тебя оказался и умнее!».
Калибан довольно кивнул: «Вот то, что я сейчас хотел от тебя услышать. Но разве сила сама по себе бывает добродетельна?».
«Сила есть сила», – ответил Николай с безапелляционностью, свойственной натурам самобытным, но неразвитым, привыкшим иметь всегда под рукой изрядный запас этих самых «гирь силы», определяя на весах жизни с их помощью любую ситуацию в свою пользу.
«Хм! Сказано, как отрезано. Но все же, мне хотелось бы знать, почему ты так думаешь?».
«Потому что ты мой пленник и в моей воле распорядиться тобой так, как я хочу».
«Да-да, к чему остальные императивы, когда есть сила. Ум, – но он может принадлежать и бессовестному насильнику. Честь – это сейчас у вас не в почете. Но, кажется мне, тот мозг, где совместились бы эти понятия – ум, совесть и честь – никогда не привели бы к таким отношениям, какие сложились у нас».
«Постой-ка, – перебил его Николай, – где-то я слышал такое, что-то в этом роде... Ну да, точно, «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». Ты говоришь, что не сложились бы? Так вот, к твоему сведению, эта самая партия такую ядреную комбинацию соорудила из трех пальцев и сунула под нос народу, что и в жутком сне не присниться. А мы эту фигу еще и облизывали, язви их в дробину! Сколько парней в Афгане погибло, знаешь ли ты это? А то, что у меня мать умерла, а меня не отпустили даже на похороны, блюдя там интересы страны? Какие–такие интересы, хотел бы я знать, язви их переязви!? Их интересы, о каких замполит нам мозги полоскал? Вот потому их сила там была, потому она и есть высшая справедливость!..».
…– Коль, а Коль, проснись. Приехали.
Николай проснулся оттого, что его трясли за плечо:
– Ну и здоров же ты спать! Задрых, будто на ночь улегся, а езды на пять минут и то кругаля! Вставай!
Николай смотрел в проясняющееся перед ним улыбающееся лицо Сереги-тракториста и никак не мог сообразить, что к чему. Разговор с Калибаном, его мудреные слова, многие из которых он и не слыхал даже, но почему-то понимал, сходу не давали стряхнуть с себя остатки сна. Наконец, сообразив, где был сон, а где явь он встрепенулся:
– Что, где Калибан?
– Какой Калибан, ты что, с печки во сне упал?
– Ну кабан, – отмахнувшись от Сереги, обернулся назад Николай. В прицепе он увидел высившееся темным холмом тело Калибана. – Фу, черт, померещится же такое!
– Не знаю, что тебе померещилось, но дрыхнуть ты – ну мастак! – протянул Серега.
– А-а-а, это у меня с Афгана. Там знаешь, как спать приходилось, по пять минут каждые два часа, надрессируешься быстро.
– Чего так?
–Да так, что в голову колонны поочередно становились, ну вот и привыкли спать как зайцы – с открытыми глазами.
– Как это, расскажи?
– Как-нибудь... Пошли выгружаться. Найдя доски, они соорудили сходни и, разобрав веревки, сволокли на землю Калибана, и подсвинков. Тросы, которыми был опутан Калибан, они закрепили врастяжку между стенами соседних свинарников. Потом со всяческими предосторожностями, изрядно намучившись, освободили кабанчиков и поместили в одном из пустующих загонов. Калибан за все время, что с ним возились, вел себя спокойно, и это обстоятельство с благодарностью было отмечено Серегой, спервоначалу сильно сомневавшимся в успехе. Когда все было позади, Серега, утираясь кепкой, облегченно выдохнул:
–Уф! хорошо, что волочь его никуда не надо. С ним и вчетвером не справились бы, подвигай, поди-ка, такую тушу! С тебя, Коль, бутылка!
– Ладно, потом. Езжай давай, а я еще здесь побуду. – усмехнулся Николай
– Как хочешь, а то я подбросил бы тебя до твоей избенки. Заодно бы пузырек оприходовали! Чего зажимать, сейчас самое время.
– Не-не, – раздраженно отмахнулся Николай, – я сегодня останусь в деревне.
– Ну, будь! …
Серега одним махом вскочил в кабину и, лихо развернувшись, увел трактор в сторону гаража. Николай посмотрел ему вслед, устало разминая руки и плечи. Он хотел еще раз удостовериться, что все сделано на совесть и на этот раз Калибан останется здесь, по крайней мере, до утра. Николай обошел все места, где крепились тросы, проверил узлы и после подошел к вепрю. Калибан лежал, будто вмороженный ни разу не изменив позы с того самого времени, когда его стянули с прицепа. Но за Николаем из-под нависших, жестких ресниц неотрывно следили цепким взглядом желтые, немигающие глаза мудрого существа.
Калибан с терпением лесного жителя дождался ухода Николая. Он выжидал того часа, когда все живое замрет, затихнет и останутся лишь высокие мигающие звезды, густо высыпавшие на ясном пологе осенней ночи. Их было так много, что они напомнили Калибану один из дней его детства. Тогда они всем стадом наткнулись на дубраву. Мощные деревья далеко протирали над землей свои ветви. Желуди сплошным толстым ковром устилали под дубами землю так, что не было видно на ней ни опавшей листвы, ни травы, ничего, кроме темного золота бесчисленных шариков. Стадо кормилось там несколько дней, никуда не уходя. Это пиршество на всю жизнь запомнилось Калибану. Помня об этом, уже став вожаком, он хотел привести свое племя в такой же рай и накормить их. Но это желание осталось только мечтой. Те давние дубы вырубили, а других он не нашел.
Внутренний толчок побудил его отвлечься от своих воспоминаний. Пора было действовать. Калибан проверил, туго ли стянуты тросы, которыми он был опутан, и попытался встать. Некоторое время ему это не удавалось сделать. Перекатываясь с боку на бок, Калибан добился того, что тросы ослабли. Натужившись, он рванулся и встал на ноги. Не обращая внимания на боль от туго врезавшихся в его тело веревок, вепрь отдыхал, собираясь с силами. Теперь он почувствовал, что сможет освободиться, и потому не спешил.
Калибан сделал пробное движение, пытаясь понять, насколько прочно закреплены на нем и в стенах его путы. Попытка не дала ничего. Все оказалось прочнее, чем он ожидал. Пережидая резкую боль, Калибан застыл в раздумье. Теперь он не стал торопить себя. Обстоятельность, бывшая главной чертой его характера, умерила нетерпеливое желание повторить свой рывок. Он думал долго, прежде чем приступить к дальнейшим действиям.
Задние ноги были связаны между собой, и от них трос тянулся к противоположной стене. Это не давало ему возможности разбежаться или хотя бы оттолкнуться от земли. И все-таки он чувствовал, что самая уязвимая часть пут здесь. Калибан снова лег на бок и одним непрерывным усилием, все время его наращивая, натянул трос, связывающий ноги. Стало нестерпимо больно, но одновременно он почувствовал, как с ног пополз стягивающий их узел. Тяжесть тела не давала натягиваться тросам на подмышках и шее, и потому Калибан тянул все сильнее и сильнее. От ломоты и боли в коленях, словно клещами сжало сердце. Калибан невольно издал звук боли, но в следующий момент трос, пройдя самый утолщенный участок ног, соскользнул на землю. Вепрь обессилено замер, не пытаясь даже встать.
Сердце бешено колотилось, но он уже чувствовал, как проходит боль. Через некоторое время осторожно пошевелил затекшими ногами. С ними было все в порядке.
Теперь оставались путы на шее, плечах и туловище. Калибану не составило труда освободиться от веревки, которой он был привязан к противоположной стене. Сделав короткое движение, он выдрал из стены вместе с веревкой кусок доски. Теперь на нем оставался только один трос, эфемерной, тонкой паутинкой запутавшийся где-то под мышками. Эта паутинка показалась Калибану сущим пустяком. Он, не медля ни минуты, повторил свой рывок и тут же был опрокинут на землю инерцией своего тела. Боли он не ощутил, как это случилось с ним в предыдущий раз, но сердцем он вдруг почувствовал тревожный укол. Пока ещё не понимая отчего, откуда-то исподволь тихой змеёй в его сердце вползла тревога. Калибан поднялся и отряхнул щетину от налипшей грязи. Подойдя к стене, он некоторое время рассматривал то место, где крепилась последняя препона, державшая его в плену. И хотя желание оборвать эту тонкую струну было нестерпимым, Калибан обратил внимания на то, что трос был привязан к мощному столбу. Он понял, – то, что удалось сделать дважды, сейчас будет бесполезно.
И все же почти час Калибан яростно бросал своё тело как многопудовый снаряд в пустоту. Но всякий раз был безжалостно брошен на землю неумолимой пособницей неволи. Устав, он лёг на землю, давая своему измученному телу отдых. Калибан знал, что должен уничтожить эту, обманчиво тонкую на вид плоскую ленту, одолевшую его силу. Ему, рвавшему корни толщиной со свою ногу также просто, как паучьи сети, даже не прикладывая и половину своей мощи, было непонятно, как такое может быть!
Лежа на взрытой мощными копытами земле, Калибан напряженно вдумывался в сложившуюся ситуацию. Напряжение мысленных усилий достигло своего предела. Голода и усталости он не чувствовал. Калибан вообще больше не чувствовал ничего. Он вышел из этого мира и полностью погрузился в мир своих предков, необъятный опыт которых, он надеялся, даст ему спасительную мысль. Транс, в который ушёл лесной великан, сделал его похожим на безличность его окружения, как земля, на которой он лежал, как темные небеса, окутавшие всё под собой, превратив в бесчувственную глыбу.
Где, в каких глубинах подсознания, блуждал он в это время? Оно стремительно истекало, и краешком своего подсознания Калибан чувствовал это. Но он упорно искал выход, – ждал подсказки высших сил, ту единственную мысль, которая принесёт свободу.
Озарение пришло, как награда! Едва осознав это, Калибан мгновенно оказался на ногах, будто взорвался пушечный снаряд. Челюсти! Вот что он сможет пустить в ход беспрепятственно! Они были его могучим инструментом! Его зубы, приводимые в движение стальными мускулами, не раз его выручали в свирепые, снежные зимы, когда он часами работал ими, перемалывая закаменевшие на морозе корни и ветви деревьев.
Но прежде, чем приступить к этому, Калибан сделал то, что он должен был сделать в первую очередь. Длина троса позволяла ему подойти к тому углу свинарника, в котором были заперты оба молодых кабанчика. Калибан коротко и резко ударил плечом в стену. Доски, треснув сразу, повисли на гвоздях. Он расширил проход и тут же увидел серую тень, метнувшуюся из спёртой темноты клуни. Второй кабанчик, сильно припадая на переднюю ногу, показался следом. Калибан не дал ему времени принюхаться к воздуху воли. Коротко и властно рыкнув, он поторопил их и две маленькие серые тени исчезли в густом мраке ночи.
Калибан остался один…
Утром Николай проснулся рано. За окном серел мглистый рассвет, и осипший петух натужно выводил первые побудки. Потихоньку, чтобы не разбудить детей, спящих за перегородкой, Николай оделся и вышел на кухню. Пока закипал самовар, он вышел в сени и, остановившись на крыльце, закурил. Посреди неясных очертаний домов он видел как одна за другой, проявляясь из молочной мглы, торопливо спешили мимо него женские фигуры.
Эти женщины шли на свиноферму и Николай, вспомнив о своем пленнике, заспешил. Самовар поспел вовремя. Торопясь и обжигаясь о край толстой, белой глазури, кружки, Николай выпил крепкого настоя сборной душицы. Наскоро сунув в карман свёрток, с вечера приготовленный Ольгой, он вышел в сени, осторожно прикрывая за собой дверь.
Но ещё из сеней, не успев выйти на улицу, он услышал далёкий, пронзительный женский крик или визг. Каким-то наитием, не секунды не сомневаясь, Николай понял, откуда он доносится. Выскочив на улицу, он со всех ног бросился к свиноферме. Она начиналась сразу же за околицей. До неё оставалось метров тридцать, как Николай внезапно увидел бегущую навстречу ему женщину, отчаянно размахивающую руками и вопящую во весь голос тонко и пронзительно.
– Стой, стой тебе говорят! Что там случилось!?
– Та-а-м, о-о-о… – голосила женщина. – Зве-е-рь там… у нас!.. Валентину изувечил-и-а…
– Тихо! Какую Валентину? Говори толком?
– На-пар-ницу! – навзрыд проговорила женщина. – Мы только подошли, а он как бросит-ит-ся-а!..
– Так! – Николай тряхнул её за плечи и заорал: – Всё, успокойся! Беги к Терёхину и скажи, чтобы срочно бежал на свиноферму. Скажи, чтоб захватил верёвок и какую-нибудь жердину! Давай скорее, а сама потом к фельдшеру, скажи, чтоб…
Он лихорадочно размышлял о том, как могло так случиться, что Калибан смог отвязаться. «Почему же он не ушёл!?» – неотвязно вертелся в голове вопрос. Ответ нашелся сам собой: «Ах да, подсвинки там заперты! Что делать?.. К себе он не подпустит! Чем-нибудь загородить? Сети!..».
Николай издали увидел приземистые строения свинофермы и три фигуры около одной, сидевшей на тачке.
– Ну, целы? Что случилось?! — с ходу крикнул им Николай.
– Это у тебя надо спросить, что случилось! Почему эта зверюга находится здесь и калечит людей!? Вон, смотри!
Николай увидел сидевшую Валентину. Она, раскачиваясь, тихо стонала, а по вытянутой ноге, сквозь намотанные тряпки, сочилась кровь. Юбка её была разорвана до бедра и сама она, вся измазанная в грязи, сидела с закрытыми глазами, бледная от боли и испуга.
– Ты потерпи, сейчас фельдшер придет, а я пойду туда.
– Не ходи лучше! – испуганно закричали женщины. – Он там, прямо за углом сидит. Она-то ничего не знала, пошла за чем-то, ну а он прямо на неё! Мы на крик прибежали, а Валька ползет, и этот идолище стоит над ней и рычит, ну чисто тигр!
– Палка у вас есть какая-нибудь? Он увидел сам лежащие на земле доски и, подняв одну из них, сказал:
– Стойте здесь! Нет, лучше закройтесь внутри и не высовывайтесь. И перенесите Валентину туда. Я пойду, посмотрю, что он делает.
Николай не медля, подбежав к стене свинарника, боком двинулся к углу. Подкравшись, он осторожно выглянул из-за угла и сразу увидел огромное тело секача у другого конца прохода, лежащего к нему задом. Калибан лежал, уткнув голову в землю, и только мерно двигающиеся бугры на его шее говорили, что он чем–то занят. Присмотревшись, Николай никак не мог поначалу понять, чем тот делает. Поначалу он решил, что вепрь роет землю. Лихорадочно соображая, что предпринять, Николай решил пока остаться здесь. Тем более что один он не в состоянии помешать Калибану уйти. Николай выглянул снова, чтобы уяснить, как, собственно, вепрь мог освободиться.
Сначала он увидел ту стену, из которой был выломан кусок доски. Посмотрев внимательнее, Николай не увидел троса, который был привязан к этому месту. Неужто он вырвал его!? Николай продвинулся дальше, так, чтобы вепрь был виден полностью. Он сразу заметил обмотанный вокруг вепря трос, к другому концу которого был прикреплён кусок выдранной доски.
Что-то в поведении Калибана казалось непонятным. Если он свободен, то почему лежит, как будто ничего не случилось? И что он делает в такой позе? Николаю бросилось в глаза необычное положение чуть повернутой и склонённой набок головы Калибана. Он начал присматриваться и постепенно понял, чем так упорно занят секач. «Он жует трос!», – чуть не воскликнул вслух радостно Николай. «Один трос его ещё держит, язви его в дробину! Надо действовать скорее, пока не поздно, не то уйдёт, черт лохматый!».
Вдруг что-то насторожило Калибана. Вскочив, он единым махом обернул почти три центнера своего веса вокруг оси с легкостью гимнаста. Николай не успел спрятаться и глаза его встретились с горящим желтым огнём яростным взглядом Калибана. В одно мгновение вепрь мощным броском преодолел расстояние, отделявшее его от угла, за которым прятался человек.
Николай почувствовал, как стремительно пронеслась мимо него многопудовая махина. Инстинктивно рванувшись в сторону, он успел вовремя это сделать. В следующее мгновение тяжкий удар потряс стену свинарника. Трос выдержал, но инерция тела Калибана, по дуге занесла его ровно туда, где только что стоял Николай. Теперь всё внимание Николая было поглощено только одним – что осталось в том месте троса, где Калибан прогрызал себе шанс на свободу. Судя по тому, что трос выдержал, до конца вепрю было ещё далеко. Но там, где он выгрызал в течение ночи прочнейшие нейлоновые жилы десантного троса от парашюта для сбрасывания тяжелой техники, Николай увидел разлохмаченный ком волокон. Сколько целых жил осталось, прежде чем трос поддастся клыкам Калибана, понять было невозможно!
Николай сообразил, что дать возможность продолжать разгрызать трос Калибану, было категорически нельзя! Надо было всё время ему мешать, отвлекать. Как это сделать, Николай догадался сразу. Он схватил брошенную доску и, выставив её перед собой, двинулся на вепря.
Глава 4
Калибан, по-прежнему стоявший у угла, угрожающе наклонил голову. Щетина, вставшая на мощном загривке, делала его монстроподобным. Что-то жуткое, порождённое сказочным обликом, выплескивалось темной энергией и вселяло невольный ужас. И потому, когда вепрь сделал несколько шагов вперед, Николай непроизвольно вздрогнул, будто сбросил с себя гипнотические путы. Выронив из рук доску, он инстинктивно отскочил назад. Заметив, что Калибан стоит на пределе длины натянутого троса, Николай, осторожно приблизившись к доске, потянул на себя. Вепрь не шелохнулся. Он всё так же стоял, наклонив голову и неотрывно глядя на Николая. Но вдруг, явно что-то решив, он попятился и побежал на своё место. Когда лесничий вновь выглянул из-за угла, то увидел вепря, лежащего мордой к нему и яростно грызущего трос.
Николай, несмотря на ситуацию, невольно удивился уму Калибана. Только там, где он сейчас находился, он мог беспрепятственно довершать своё дело. Никто не в состоянии теперь был приблизиться к нему. Калибан, видимо, хорошо это понимая, сосредоточенно углубился в работу. Николай с досады стукнул кулаком по дощатой обшивке свинарника. Его раздражало своё бессилие, невозможность обуздать эту дикую, слепую в своём бешенстве, силу вепря
Николай криво усмехнулся. В его голове промелькнули давние мысли о войне, на которой ему пришлось побывать. «Оккупант, захватчик», – так думали те крестьяне, которых он конвоировал как пленных, взятых после разгрома отряда «духов». «Узурпаторы, агрессоры», – читал он в глазах тех людей, через кишлаки которых проходила их колонна. «Мы жили века без вас, зачем вы здесь», – скандировали им в лицо рабочие-демонстранты одного из городов. «Нам не надо вашего хлеба, дайте нам жить свободно, как хотим мы сами!», – вот что волновало умы огромного числа людей той страны, а они, посланные сюда по приказу, словно цепные псы, рвали зубами живую плоть этого священного права каждой нации!
Он думал тогда: «Мы такие же для них, как те, кто вторгся в нашу страну в сорок первом», но боялся сказать это кому-либо, даже своему дружку, который искалеченный вернулся домой и потом как в воду канул. Ни одного письма… Но в то время слишком часто недовольные солдаты и офицеры пропадали бесследно, и последней вестью о них родным была лишь сухая отписка из части «Пропал без вести»…
– Коль, ну что тут произошло? - Виктор тронул за плечо задумавшегося родственника. Тот, не вдаваясь в подробности, рассказал суть, и оба решили обездвижить вепря, запутав его в сетях, а затем посадить на цепь. – Фельдшер где? – Пришёл. Там, у Валентины. Давай, готовь тут всё, а я за мужиками… – зевнул Виктор, – и пригоню пару тракторов, – перекроем тот выход. Сколько ему там грызть осталось, не заметил?
– Чёрт его знает, язви его в дробину! Всю ночь грыз! Если сейчас не поторопимся – то уйдёт точно!
– Ладно, готовь цепи и сиди, не суетись, не то спугнёшь! Если боров уйдёт, председатель голову снимет и карман опустошит. – Виктор хохотнул. – Это он мне за упущенное стадо пообещал.
Через четверть часа у Николая всё было готово. Через несколько минут он услышал приближающийся шум дизелей. Быстро уточнив детали, Виктор и трое мужиков принялись за дело. Трактора, подошедшие с противоположного конца прохода между свинарниками, потревожили Калибана. Вскочив и угрожающе засопев, он наклонил голову, видя в тракторах тех противников, с которыми предстоит главная схватка. Пока он стоял, обернувшись к тракторам, позади него все приготовления были закончены. Впритирку к стенам, на толстых кольях была натянута сеть, которую несли по двое с каждой стороны. По команде Николая они двинулись вперёд. Мужики смогли подойти незамеченными к вепрю на расстояние полутора-двух метров, прежде чем он почуял неладное и обернулся. Увидев своих врагов так близко, вепрь взревел от ярости и бросился вперёд. Но было поздно. Главное его преимущество – вес тела и мощь таранного удара были потеряны на таком расстоя-нии. Он смог только, рванув сеть, сбить людей с ног, но и сам, запутанный ею, беспомощно лежал на земле.
Через полчаса яростной борьбы Калибан был привязан к стене свинарника. Люди и вепрь, тяжело дыша, с налитыми кровью глазами, перемазанные черной, липкой грязью и оттого ставшие неразличимыми, стояли друг против друга.
– Всё, – выдохнул Николай. Сейчас он настолько устал, что уже никак не реагировал ни на яростные броски Калибана, ни на вопросы, обращённые к нему, и вообще ни на что. Его пошатывало. Отойдя к свинарнику, он присел на прислоненные к стене носилки. Дрожавшими пальцами вытащил пачку сигарет. Обнаружив, что там не осталось ни одной целой, бессильно выпустил её на взбитую до жидкого месива землю.
– Николай! – Подошедший Виктор тронул его за плечо. – Он выпустил подсвинков.
– Кто? – спросил Николай. Когда до него дошла суть дела, только устало махнул рукой и закрыл глаза…
Через два дня был решен вопрос о перевозе Калибана в Камолинский заповедник. Но недаром было неспокойно на душе у Николая всё это время. Ему с трудом удалось уговорить председателя переселить сначала вожака и затем, выловив стадо, отвезти его в заповедник. Но следующей же ночью кабанье стадо вновь изрыло почти полгектара картофеля и ушло от зазевавшихся загонщиков. Рассвирепевший председатель, не удосуживая никого объяснениями, отрезал: «Или увозите всех сразу, а до тех пор пусть хоть сдохнет ваш боров, но останется сидеть на цепи!».
Никакие уговоры Николая ни к чему не привели. Изрядно уставший от всех этих передряг, он пошёл домой. Разругавшись с председателем, Николай как будто даже почувствовал облегчение. Не его вина, что все усилия, которые он приложил для улаживания дела, пропали втуне! И всё же какая-то привязчивая мыслишка мешала ему забыть это дело. Он чувствовал беспокойство. Его сознание говорило о реальном положении вещей, но сердцем Николай ощущал совсем другое. В нём осталось не то чувство вины, не то совестное осознание своего отступничества. Словно он был виноват перед тем зверем, который оказался в его представлении личностью, от которой нельзя отмахнуться и пренебречь долгом. Он никак не мог побороть в себе этого чувства вины. Всю дорогу, пока шёл домой, Николай размышлял об этом, но потом, спустя некоторое время понял, что дело тут ещё не в одном Калибане.
Его мучило нечто более значительное, чем пленённый вепрь. Стоп! «Пленённый!». Вот оно – откуда это неприятное ощущение! Он всё это уже видел там, в Афгане, когда конвоировал пленных. Среди них был один старик, который на привале, сидя на корточках, долго смотрел на Николая немигающим взглядом. Было в этом взгляде и что-то ещё непонятное, мудрое и отрешённое, словно бы этот взгляд видел скрытую непостижимой завесой времени некую глубинную тайну людского племени…
Тогда Николай не понял значения пристального взгляда старого афганца. Но сегодня тот давний взгляд старика проявился с ясностью снимка, негатив которого хранился в памяти столько лет. Сухо и с протокольной точностью обнажил он подлинный смысл и связь этих трёх существ, один из которых был узурпатором, насильником, а двое других его жертвами. Николай с угрюмой настороженностью ворошил в себе давние чувства, не в силах унять беспокойные, тревожные мысли. И ещё раз пришёл на память сон и его разговор с Калибаном, в котором словно прочитал ответ на без-молвный взгляд старика-афганца.
«Уф! Чёрт возьми! Что за дремудень привязалась, язви её в дробину! И без того хватает забот! Сто лет сдалась мне эта история с этим стадом и председателем! Мне-то забот до его картошки со свеклой! Гонялся бы сам за ними, жир хоть маленько порастряс!». Николай с силой вдавил клавишу старенького «Романтика» и всю комнату заполнил обмолотный стук модного рок-шлягера. Так и уснул он под дребезжащий грохот магнитофона, не успев его выключить.
Николай лежал на спине, и ему казалось, что он не спит. Уставившись в потолок, будто пронизывая взглядом его и крышу, он ясно различал в головокружительной высоте и шири воображаемого небосвода ярко горящие звезды. Постепенно размываясь, они затягивались темным маревом, посреди которых остались лишь два ярко-жёлтых, немигающих светила. Они приблизились, из безлично-ярких вдруг приобрели осмысленность взгляда и Николай понял, что на него смотрит своими жёлтыми глазами Калибан.
«Я тоже не сплю», – сказал он. «Оно понятно», – буркнул Николай и заворочался. «Ты можешь спать, а я, наверно, не усну». – Калибан прикрыл глаза. Его темно-серая глыба тела смутно виднелась на чёрном фоне земли. Через некоторое время Николай вздохнул и отбросил одеяло: «Не спится…». Он сел. Калибан открыл глаза. «Тогда пойдём», – сказал он Николаю и поднялся. Николай не удивился ни приглашению Калибана, ни тому, как он сам тоже встал. Отделилось лишь его сознание, а оставшееся на кровати тело со стороны показалось чуждым, не живым. Оно стало как бы оболочкой, вроде консервной банки или чего другого, настолько отдалённо напоминавшей его самого, насколько может походить содержимое на свою упаковку. Они стали медленно отдаляться от скромного ложа Николая. И хотя расстояние становилось все большим, эта комната, с лежащим на нем телом была всё так же ясно видна во всех подробностях. Николай, глядя на свое лицо, на страдальческий излом бровей, прерывисто вздохнул:
«Жалко тебе его?» – спросил Николая Калибан, заметив, с каким недоумённым сожалением тот смотрит на своё бесчувственное тело. Николай ничего не сказал в ответ, только молча кивнул. Никогда ещё ему не приходилось испытывать столь щемящее чувство одиночества к себе, беззащитному и затерянному среди безразличной ко всему громады мира. Он впервые ощутил себя как песчинку, и как это чувство было для него сейчас сильно и ново! Всегда – и в детстве, и парнем, и в армии, в Афгане он считал себя сильным, не принимающим слабости других, ни тем более свои собственные.
Но сейчас Николай ощущал растерянность. Какая он малость в этом бесконечном пространстве мёртвой материи! Его тело, затерявшееся в безмерной бездне, вызывало в нём неизъяснимую жалость. Но слезы, плотным комком подступившие к горлу, не давали ему забыть, что сейчас его дух есть лишь отражение слабой плоти, оставшейся там, в затерянной дали…
Калибан, видевший смятение Николая, усмехнулся: «Да-да, только так мы, все живые существа, можем понять, что есть наша бренная оболочка, – единственное прибежище души. Тебе не приходилось раньше сталкиваться с такими мыслями… Оно понятно…, молодость! Только в эту пору жизнь кажется вечной и негасимой, которую без оглядки можно разменять по прихоти сиюминутного желания! Поэтому молодость так непримирима, так легко вступает в конфликт, даже самый жестокий, где сама жизнь ставится на кон. И это не безрассудство, просто это свойство всего живого… Ты ведь воевал?»
«Да».
«И убивал».
«Да».
«Тогда тебе легче меня понять, кровь тяжела – в землю тянет. Хотя загубленных душ на тебе из наших, младших существ, не счесть, но ты это не считаешь своим грехом. Многие люди не понимают этого… Но главное среди всего прочего – закон о неприкосновенности живого, того, что движется и дышит, от мелких, ничтожных капель живой материи до нас, высших творений природы!».
Николай с удивлением посмотрел на Калибана. Тот кивнул:
«Не удивляйся. Между нами разница просто ничтожна по сравнению с инфузорией либо другой такой же тварью и убивать таких, как я, также преступно, как и убить человека». «Но как же? Вы не мыслите, так как мы, не можете отличать добро от зла и ещё многое другое…». «Это извечное, это роковое ваше заблуждение! Вы сами изолировали себя от мира, в котором изначально мы были все вместе. И теперь вы одни в природе, против неё, вместо того, чтобы искать где-то в иных мирах братьев по разуму. Оглянитесь вокруг! Вот они, здесь, ваши братья, меньшие братья! Им не дано, как вам, свойств сопоставления, выводов и анализа. Но они несравненно тоньше и богаче одарены чувствами…».
За разговором Николай не заметил, что они перемещаются высоко над землёй, но странным образом. Не они летели над ней, а под ними плыла спящая, многоли-кая земля, озерцами ловящая яркие блестки звёзд, неся на себе купы крон или сплошной ковёр темной зелени, едва различимых далеко внизу. От высоты у Николая слегка кружилась голова, но страха он не испытывал. Он чувствовал в сердце лёгкую грусть, но эта грусть отзывалась в его сердце той приятностью, которая несёт с собой лишь сладкая боль. Он не удивлялся тому, что парит вот так недвижно в беспредельной выси и под ним расстилается панорама мира.
Не сразу, лишь приглядевшись, он увидел на фоне блестевшей ленты реки мелькающие тени животных. И как только заметил первых из них, тотчас же открылось ему такое их множество, что Николай удивился, как мог он не заметить их сразу! Повсюду неторопливыми спокойными косяками проплывали они, похожие на отливающие серебристым отсветом, облака. А между этих неисчислимых стай, как пастухи, плыли одинокие фигу-ры людей в мирном соседстве со своими бывшими жертвами и врагами, уходящими в бесконечное никуда.
«Как это?..», – спросил Николай, и Калибан улыбнулся ему в ответ:
«Все они жили когда-то и в той пропорции, как ты сейчас видишь, ибо нас было всегда много больше».
«А как же религия, вера людей в царство Божие?».
«Так-так, – кивнул Калибан, – одно другому не мешает. Мы так воспринимаем наше переселение, в царстве наших душ есть место и для людей. Вообще, – он покачал головой, – в том, что выбрал для вас ваш Господь, не так весело. У Бога вы одни только сами и больше никого. Вы одиноки и то, что нас там нет, в царстве вечного вашего упокоения, делает его похожим на тюрьму… Древние из людей, населявших Землю, хотя убивали, приносили в жертву и просто губили, но ещё не отделяли себя от нас. Они вели свой род и считали своё происхождение от наших предков. Эти люди здесь, среди нас, ты видишь их. А пришедшие им на смену поколения, отказавшиеся в ложной гордости от своих пращуров, этим самым наказаны. От одиночества среди себе подобных нет спасения, и они при жизни обрекли себя на эти муки, унося их с собой в своё царство Божие!».
«Да, я тебе верю! Но почему мы сегодня здесь?», – робко спросил Николай». «Узнаешь, узнаешь немного позже», – отозвалась в нём мысль вепря.
Он был впереди Николая и казался на фоне темного неба огромной глыбой, окруженной ярко мерцающими точками на конце каждой щетинки. Они сливались в ореол, и только свет янтарно-желтых глаз Калибана не позволяли казаться им роем мириад светлячков. «Очень красиво», – подумал Николай и вепрь, взглянув на него, послал в ответ благодарную улыбку.
«Ну, вот мы прибыли», – сказал он, и Николай стремительно и плавно, будто на гигантских качелях, скользнул вниз, вознесших ранее его в высь, в переливы темного мерцания небес, и пребывавших там до этого времени. Оказавшись на земле, Николай дивился тому, что окружило его на лесной поляне. Тут были деревья, покрытые легчайшим светящимся мхом, от зеленоватого света которого всё вокруг стало матово-призрачным. Этот невыразимо приятый свет завораживал взгляд, и Николай чувствовал, как он вливается в его глаза животворной струей. Трава под его ногами трепетала легкими волнами, будто кто-то невидимой щёткой причесывал её. Запах травы, как целительный бальзам проникал в его мозг и Николай, вдыхая фантастический коктейль ароматов, чувствовал опьянение и блаженство.
Он очнулся от прикосновения. Калибан стоял рядом, погруженный в свои мысли. Из-под закрытых век по его щеке блеснувшей искоркой скатилась тяжелая слеза и исчезла в нежных перекатах травы. «Вот здесь я родился…», – печально прошептал он. Николай почувствовал это.
«Почему ты грустишь?».
«А ты прислушайся к себе, к тому давнему, спрятанному далёким временем, своему детству…».
Он не договорил, а Николай уже был весь объят теплой легкой дрожью, от которой заныло и забилось учащённо сердце. Всё вокруг вдруг показалось ему знакомым до мельчайшей чёрточки. Вон там стоял тополь… Тот самый, на макушку которого залез на спор. Предательски подломившийся сучок под его ногой заставил пережить страшное и сладкое до жути короткое мгновение падения. Он ощутил только что его вновь, когда скользнул с высоты на эту поляну. А за той рощицей угадывался дом, где он провёл всё свое детство. Был там и просторный двор, в котором ранним солнечным утром голос матери, скликающей на кормежку пернатую живность, пробуждал его от мягкого томления сна. И там, он знал это, словно видение стояло перед глазами, росли в палисаднике пунцовые георгины, свисавшие через раскрытое окно, у которого он спал. Летние грозы накатывались на него гулкими густыми раскатами колокольного звона, серебряными, невесомыми шорохами волн. Николай стоял, широко открыв глаза, в которых отражались яркие картины, запечатленные несмываемыми красками детства.
«Боже мой… Боже мой, как мне сейчас сладко и больно! Чем же я был тогда, в то светлое время!? Мы выросли из него и погрузились, сами того не замечая, в мир борьбы, злобы, бессилия и сознания своей ничтожности! Мы тогда ушли от Бога, в этот сумеречный мрак безжалостного повседневного бытия и сделали это сами, по доброй воле!».
«О, как верно!», – откликнулся Калибан. – «Ты теперь меня понял! Всем нам в нем тяжело – богатому, потому что богат, бедному – потому что беден, святому – потому что свят! Так можно сказать обо всех и обо всем, но только не про детство любого существа, каким бы тяжелым оно ни было.
В нашем лесном бытии трудно было быть маленьким. Голод постоянно терзал моё истощённое тело и оттого было холодно, так холодно, что, копая землю, добывая из неё скуднейшее наше пропитание, я порой не чувствовал своего носа и клыков. И всё же в ту первую в своей жизни весну я забыл обо всех страданиях лютого времени! Я словно плавал в густых сладких запахах леса и когда я закрывал глаза, их тёплые волны, нежно баюкая, несли мое тельце в неведомые дали времени. Нам меньше отпущено жизни и потому мы чувствуем её острее и тоньше чем вы, люди. Но это всё далеко в прошлом и мне грустно, потому что это моё последнее прощание с ними – местами моего детства. Больше мне не придётся увидеть их».
Николай удивлённо спросил: «Почему так?». Калибан помедлил, затем ласково усмехнулся, оплеснув янтарным светом своих глаз темную фигуру лесничего:
«Потому, что я скоро умру…». «Но это неправда!», – возмущенно вскричал Николай, словно уколотый в сердце этим непонятным утверждением. – «Никто не хочет твоей смерти, поверь!». «Что ж, в это поверить нетрудно. Но ты здесь сейчас потому, что ты мой палач – хочешь ты этого или нет… И умру я от твоей злой воли. Чтобы тебе стало понятно, скажу – ты пленил не моё тело, а мою волю, оборвав ту нить, которая в жизни единственная связывает её с личностью и свободой! Твои намерения, пусть самые благие, стали для меня актом принуждения и насилия. Что об этом толковать! Вы сами, люди с людьми сговориться и понять друг друга часто не можете, а что уж остаётся говорить о наших взаимоотношениях! Мы ваши жертвы всегда и лишь добрая воля и разум человека гарантия нашей свободы и жизни. Ты меня понимаешь?». «Да, конечно, я тебя понимаю», – воскликнул Николай, – «словно бы я сам сказал тебе эти слова! Но из того, что я услышал от тебя, несправедливо многое. Ни тебе, ни твоим соплеменникам никто не желает зла. Я не допущу твоей смерти, и я сделаю это! Я не могу быть твоим палачом, ведь я тоже действую не по своей воле! И ты тоже можешь меня понять?». «Конечно, я с самого начала понимал тебя, но это мало меняет дело. Ты для меня всё равно есть воплощение злой воли и неважно, кто тебя направляет. Для людей той страны, где ты воевал, ты был тоже олицетворением злой воли. Ведь вы не давали себе труд задуматься об этом. Вы не были даже наёмниками, которым платят деньги за риск быть убитым. Вы там были бесправным пушечным мясом…».
Калибан вздохнул и поднял голову к темному небу. Некоторое время он молчал. Молчал и Николай, размышляя над его словами. Мысли приводили на ум разные доводы в осмыслении того времени. Результатом их стало невесёлое резюме: «Уж точно, связали нас присягой, надели шоры из агиток на глаза и погнали вперед, как стадо баранов на бойню!.. Вот и молотили друг друга столько лет, не щадя ни себя, ни афганцев…».
«Так как?», – прервал свое молчание Калибан. – «Теперь тебе не кажется, что такая же несправедливость совершается сейчас с твоим участием по отношению к моему племени. Или опять ты отбрасываешь все сомнения, оправдывая свои действия некой высшей целью. А суть проста, если вдуматься. У нас отобрали, и ты знаешь, как, нашу родную землю, и пытаются силой увезти в места, с которыми нас ничто не связывает! Конечно, не твоя в том вина, что у нас отобрали наше последнее пристанище и родину. Вот почему я сказал тогда тебе, в прошлый наш разговор, что взгляды мои изменились полностью. Все те понятия о добре и зле хороши сами по себе, отдельно для вас и отдельно для нас, животных, как вы нас называете. В нашем племени они действуют по всей своей справедливости без отступлений от назначения их нам природой. Наша жизнь не допускает иных толкований ума, силы, здоровья кроме тех, о которых и у тебя вполне правильные и разумные представления. Но так было до тех времен, когда волею судьбы наши дороги и интересы пересеклись. Нет нужды говорить, что если эти категории и у вас в ходу, в общении между собой, то вы в наших отношениях начисто исключили их, заменив на обман, коварство, хитрость зла и право сильного. Но не мы вторглись к вам, а вы отняли у нас смысл жизни, ибо он заключён только в нашей земле и только в ней, в той, где мы рождаемся, живём, добывая пищу, и умираем. У нас нет иных ценностей, как у вас, людей, и потому, отнимая у нас нашу родину, вы лишаете нас изначального – смысла нашей жизни…».
Пока Калибан говорил это, всё вокруг меркло и подёргивалось мертвенной синевой. Голос вепря становился всё глуше, дальше и Николай, напрягая слух до предела, скоро перестал различать слова. Это взволновало и расстроило его. Он заметался, ища взглядом в надвигающейся черноте светлый ореол Калибана, но не видел вокруг уже ничего, кроме наплывающих волн густой тьмы. Он знал, что последние слова Калибана и те, что он уже не расслышал, были главными, которые ему хотелось бы услышать от кого-либо в своей жизни, но их растворил угольный, душный мрак, укравший их у него внезапно и подло. Ему стало трудно дышать. Сердце гулко стучало, отражаясь в окружавшей бездонной, непроницаемо-черной пустоте пульсирующим частоколом огненных всплесков. Николай застонал и проснулся. Он открыл глаза и, повернув голову на мокрой подушке к окну, глубоко и прерывисто вздохнул. За окном серел рассвет…
Глава 5
… хотя рассвет, едва заметным светлым мазком проявил на фоне неба низкие кровли свинарников, сетку голых ветвей за ними, Калибан, не открывая глаз, уже почувствовал его приближение. Он очень устал и саднившая, сбитая в кровь подмышками цепью кожа, не давала забыться хотя бы в полудрёме. За полчаса до рассвета Калибан в последний раз бросил своё измученное тело всем весом на цепь и окончательно понял бессмысленность этих попыток.
Усталость пришла на смену ярости и гневу и он, опустошенный, опустился на мерзлую землю. Теперь люди предусмотрели всё. Он лежал и думал о том, что это, наверное, последнее испытание, уготованное ему судьбой в жизни. Неволя для существа, кем бы он ни был, в самой природе которого она не заложена, противоестественна и гибельна, есть разрушение личности и превращение в обнаженный, больной клубок первородных инстинктов. Всё это было бы так для любого, не будь существа столь различны между собой. Одного, слабого, жребий судьбы сминает без остатка, пожирая его индивидуальность и жажду свободы, оставляя взамен жалкую, ничтожную плоть, бывшую когда-то вместилищем свободной души! Сильный же, вырывая у судьбы даже в такие моменты возможность повелевать, сам избирает свою долю.
Для Калибана не было никаких сомнений в том, что с ним произойдет дальше. Дни и ночи, сменяя друг друга, потянулись монотонной чередой, оставляя незаживающую рану в душе. По ночам он возобновлял свои яростные попытки вернуть утраченную свободу, к утру каждый раз приводя себя в полное изнеможение. Днём он лежал у стены, закрыв глаза и не обращая внимания на сновавших вокруг на почтительном удалении от него, людей. В первые дни собиралось много собиралось зевак, дивившихся его огромному росту и виду. Дети бросали в него палки и камни, науськивая собак и эти послушные, рабские создания, свирепо облаивали неподвижного, огромного вепря, боясь приблизиться к внушавшему им суеверный страх зверю. Два-три раза в день ему подвигали шестами пищу, но так как он отказывался принимать её, снова убирали и на следующий день повторялось тоже самое. Он пил только воду, несмотря на застойно-навозный запах от корыта, в котором ему её подавали.
Калибан всегда ложился в ту сторону, где в недостижимой для него дали, синела полоска леса. Там была его жизнь, свобода, оттуда долетали до него густые, терпкие запахи леса и все они, сливаясь воедино, создавали в его мозгу образ утраченной воли. Находясь на привязи, он всегда туго натягивал цепь, будто хотел почувствовать этот предел, за которым, – вот-вот, исчезни он, – и его ждет свобода. Он постоянно хотел чувствовать её. Ему невыносимо было ощущать её мнимость и только туго, до предела натянутая цепь давала устойчивое ощущение, по крайней мере, видимости борьбы. Все остальные положения стали для него неприемлемыми, потому что та жажда свободы, понуждавшая его к действиям, грубо сдерживалась, едва он, забывшись, рвался вперёд, повинуясь инстинкту воли.
Он часто видел человека, который, как ему казалось, был вожаком среди тех, кто приходил для разных целей и всегда с пытливой сосредоточенностью вглядывался в его, Калибана, глаза. Калибан спокойно встречал этот взгляд, и словно бы после нескольких дней это вошло в привычку. Он стал узнавать этого человека, разбирая среди однообразия человеческих лиц одно его, как–будто стал нуждаться в какой-то точке опоры. Калибан чувствовал, что между ними возникла некая зависимость, с которой уже приходилось считаться. И каждый раз, когда Калибан отказывался от пищи, он видел, как меняется лицо этого угрюмого человека. Он не мог понимать этих изменений, но одно он научился чувствовать, – этому человеку, которому жизнь дала высшую власть над миром, было плохо, потому что он, Калибан, находится здесь, на цепи, в вонючем углу скотного двора и поделать с этим ничего не может! Что могло внушить ему, лесному, дикому зверю эти мысли, эти настроения, он не мог понять, да и не очень задумывался, но результатом этих отношений случилась та неожиданная ситуация, в которой он оказался на следующее утро.
Ночь, как всегда прошла в бесконечных попытках вырваться из плена и под утро он, усталый и злой, забылся тяжелым сном. Опять ему приснилась поляна, усеянная желудями, и он с жадностью стал поедать их. Они манили его, распаляли своим спелым видом, но как ни старался Калибан насытиться ими, – бесплотными тенями давно исчезнувших плодов, – всё было напрасно. Чувство голода стало настолько нестерпимым, что все миражи его сновидений вдруг исчезли, и остался от всего только одуряющее сытный, сладкий запах холодных картофельных клубней. От нестерпимого чувства боли в пустом желудке он открыл глаза и не сразу смог разобрать, что за тень находится перед ним. Когда Калибан совладал с чувством боли и голода, он понял, что перед ним на корточках сидит его знакомый человек, а около его ног насыпана горка крупного картофеля. Человек сидел неподвижно и не мигая, смотрел Калибану в глаза.
Вепрь, гася в себе нестерпимые позывы, побуждавшие его вскочить, опрокинуть порвать клыками это слабое и наглое существо, всё же продолжал лежать неподвижно, пока не почувствовал, что сможет расслабить свое, скованное усилием воли, тело. Калибан шумно вдохнул воздух и, не меняя позы, отвернул голову от клубней и закрыл глаза. Затем он услышал, как через некоторое время человек, шурша одеждой, встал, постоял и медленно отошел от него. Он ещё долго слышал его шаги в морозном, гулком воздухе, и когда они затихли, открыл глаза и поднялся. Запах, манящий и резкий, настойчиво пробивался в ноздри, доводя до умопомрачения, до расслабляющей всё существо отчаянной слабости, дробящий и загоняющий волю в самые отдалённые уголки сознания. Калибан понял, что эти минуты решат его участь – сломается ли он, либо покорной скотиной, вроде тех, что лежат рядом, за стенами свинарника, покорится и тогда он сам уже никогда не сможет стать свободным, ибо в нём навсегда поселится страх. Он шагнул к кучке картофеля и с размаху, больше не раздумывая, обвалился на неё огромной, тяжелой спиной. И тотчас эта жалкая подачка человека превратилась в грязное пятно, размазанное по навозной подмерзшей земле.
Человек снова пришёл вечером. Он увидел раздавленный картофель, с минуту постоял и сказав несколько слов, резко и зло плюнул. Затем он повернулся и ушёл, размашисто отмеряя землю длинными ногами. Калибан чувствовал, что, хотя он и не принял еду, раздражение человека вызвано все же не этим. Сейчас он не мог думать ни о чём, кроме своего освобождения, а потому реакция человека его не взволновала. Чувство голода притупилось, в конце концов, ему случалось в своей жизни голодать гораздо дольше. Люди, как существа, которые, как он понимал, были много выше его разумения, стали для него теперь воплощением чистого зла. Если раньше они были только его врагами, с которыми можно было в определённых рамках сосуществовать, то теперь он, размышляя долгими часами, понял, что ни его ненависть, ни его месть, как и прочие чувства, не имеют для них ровно никакого значения.
Он для них со своими переживаниями и страданиями не существует так, как они сами воспринимают себя – живым, думающим существом. Они видели в нём только нечто бесконечно низшее, судя по тому, как он помещался в их обустроенном мире, какое место он там занимает – удобное или неудобное для них. Сейчас он им мешал, и Калибан ясно осознал, что все его действия наносят, прежде всего, вред ему самому. Он отказывается от пищи? Но это никоим образом не изменило к нему отношение людей! Только один из них оставил свои высоты и попытался пробиться в его, Калибана, мир.
Но вепрь всей глубиной своего естества чувствовал фальшь и корысть этого человека в отношении к нему. Совсем не то им двигало, не ощущал он тонкую, но такую ощутимую ауру, которая сопровождает любые отношения существ лесного племени. Но сейчас он не хотел думать об этом, так как понимал, что всё равно для него останутся недоступным табу любые поступки этого человека и остальных людей. Врагов он презирал, людей стал ненавидеть, но одно он очень хорошо чувствовал – никому его не удастся сломить и посеять страх. Им полностью овладели только эти два чувства, не оставившие места для других. Он не хочет и не будет боятся! Калибан сам выбрал свой путь и отказался от пищи, не потому, что хотел что–то доказать людям!
Калибану было теперь всё равно – он выбрал смерть и жаждал её так же остро, как чувство голода сейчас терзало его большое, жизнелюбивое тело. В нём постепенно накапливалась досада, на великолепный дар природы, на своё тело, на мышцы, крепче и мощнее узловатых корней дуба, на то, что их так много и они не хотят подчиниться его желанию погибнуть! Иного пути у него умереть не было, и он понимал, каким терпением ему надо запастись, чтобы ускользнуть из плена ненавистных ему двуногих тварей! Тоска, пронизывавшая его чувства, не давала ни минуты покоя, постепенно доведя его до экстатического состояния. Он жаждал чуда, чтобы с ним, со всей землёй случилось то, что принесло бы гибель! Во сне он постоянно видел ещё одного своего врага, огонь, но теперь ставшего его союзником и в жадных, опаляющих лапах которого гибло всё, что его окружало, и сам он пылал ярче всего, что горело вокруг!
Он просыпался, тоскливо поводя глазами, поднимался и, походя к корыту, делал несколько глотков застоявшейся воды, гася бушевавший внутри адский жар, в котором сгорала его плоть. Ничто не хотело прийти к нему на помощь и Калибан, упрямо натягивая цепь, застывал, превращаясь в серую, огромную глыбу-памятник самому себе…
Вся неделя со дня поимки Калибана превратилась для Николая в сущее мучение. Председатель отмахивался от него, как от назойливого овода. Он и слышать не хотел о проблемах «этого косматого уё..ища».
– Что ты хочешь от меня?! Кормить его с ложечки? Николай, честное слово, достал ты меня с этим боровом!.. Я не изменю своего решения, хоть он сдохни! – и кивками подтыкивая каждое слово, раздельно проговорил, – Пока не выловите всё стадо, сидеть ему на цепи!
– Иван Василич, это не решение! – не глядя на председателя, жестко отрезал лесничий, – не отправите кабана сейчас же, мне придётся звонить в райком партии!..
– Чего, чего ты сказал?!- набычился председатель. – Я тебе сейчас такой райком устрою, – с боровом на пару сидеть на цепи будешь! Ишь ты, деловой!
– Так он же сдохнет от голода через пару недель! Упрямый, как чёрт! – беспомощно развёл руки Николай. – За него отвечать придется! Иван Василич, вы же понимаете…
– Ничего не хочу знать! – отрезал председатель. – Твоё счастье, что мы с полей всё убрали, а то ты бы у меня вместо собаки загонял бы это хреново стадо! Мне теперь до лампочки, когда поймаете – это теперь твоё дело. Людей дам, а остальное как знаешь. Всё, мне некогда!
– Да как же теперь их ловить, они ж теперь в массиве сидят! Чем их оттуда выманить? На следующее лето мы их возьмём…
– Какое следующее лето! – взвился председатель, – ты в своём уме! Такие потравы, как в этом году были у нас, только в анекдотах бывают! Слышал, есть такой, где на собрании решают, сколько на следующий год отдать урожая под тлю и саранчу!? Мне такой облом в обкоме устроили по этому поводу, что ещё теперь чешется задница, как от крапивы!
В дверь кабинета стукнули два раза, и тут же в образовавшуюся щель просунулась голова Панкрата.
– Иван Василич, дело есть… – жалобно прогундосил он.
– Чего тебе, – раздраженно отозвался председатель, бросая какие–то бумаги в толстый, потёртый временем, портфель.
– Жаловаться пришёл, – изогнувшись вьюном, проскользнул в кабинет Пыжов.
– На кого ещё?! – озлился председатель. – Достал ты меня своими кляузами! Кто тебе не угодил в этот раз?
– На него жаловаться буду, – ткнул зажатой в руке шапкой в сторону Николая Панкрат. – Я увидел, что он к вам, Иван Василич, пришёл, вот я думаю, на ловца и зверь бежит. Его ведь как, нигде не уловишь, а домой к нему идти боюся, – собака у него порвёт на куски и паспорта не спросит. Он что, видит, какой человек к нему идёт и выбирает, значится, нужного. А меня и близко не подпускает, я человек ему не нужный…
– Что ты долдонишь? Короче, я еду срочно в район, мне некогда разбирать твои жалобы. Тебе нужен был лесничий, – вот он, уловил ты его, – с ним и разговаривай по своему делу…
– Иван Василич, погодь немного, защиты и справедливости прошу! Я с ним боюся разговаривать, он мне мстит за сеть, порванную евонным кабаном, так что и пришибить может!
– Всё, – хлопнул по портфелю председатель, – излагай свою жалобу!
– Дрова мне нужны, – со слезой в голосе проронил Панкрат.
– Так в чём дело, я подписал ещё в прошлом месяце всем бумаги на заготовку дров.
– Бумага-то у меня есть, да он не даёт. – Пыжов снова ткнул в Николая шапкой.
Председатель недоуменно поднял брови и спросил:
– Это что ещё такое?
Николай посмотрел на Пыжова и спокойно ответил:
– Там, где он хочет, в этом году вырубка запрещена.
– Ага, – затряс головой Панкрат, – где он не хочет, вырубки в этом году нет! Он даёт там, где ему вздумает-ся, а мне тащить лесины с того участка – пупок развяжется! Я ведь болею, у меня справка инвалидная есть…
– Угу, инвалидная, – алкогольная, пропойца хренов! За что государство только разоряется на таких… инвалидов, – язвительно сказал Николай.
– Во! Слышали, Иван Василич, его ненависть ко мне! Я говорил, что вскорости пришибёт, если к нему ещё сунусь. Иван Василич, решите, Христом Богом прошу, мое дело сейчас! Что бы ему не отвертеться было! Председатель от нетерпения и досады чуть что не хрюкнул, – так он стремительно проорал:
– Ну какая ещё тут может быть проблема, Николай?! Ведь сухостой же валят на участках! Что за… пусть рубит, где хочет!
– Иван Василич, нельзя сейчас на тех участках ничего делать. – Николай вздохнул и пояснил: – Там только-только птица появилась, глухарь. Столько трудов положили, ставили гнездовья, да уйму работы провели, а этому хоть кол на голове теши. Сколько ни объяснял я Паньке, всё бестолку. Гнали бы вы его взашей из кабинета, больше пользы было бы, может, тогда бы дошло до его проспиртованной каши, что у него вместо мозгов!
– Да что же это такое! – закатив глаза к небу, простонал Панька. – Это же форменное насилие и издевательство над личностью! Мне лишних десять километров горбатиться из–за евонных глухарей! Не буду я там рубить!..
Председатель, наконец, понял, что напрасно теряет время, играя в Панькины игры, и уже спокойно сказал: – Значит, не будешь? Так зимой будешь печь забором своим топить! На этом точка! Иван Василич подхватил портфель и, одевшись, вышел. Пыжов стремительно выскочил за председателем и уже из-за двери, на солидном расстоянии, прокричал неспешно вышедшему вслед Николаю: – Смотри Колька, я те тоже где-нибудь поддену! – он вытянул костлявую руку вперёд и, растопырив пальцы, повертел ими. – Уж больно правильный ты какой-то, аж блевануть хочется.
…И всё же упорство, с которым он жаждал возмездия, было вознаграждено. Именно то, чего он исступлённо желал, было дано ему судьбой полной мерой…
Морозное утро, обещавшее стать ярким и солнечным, разбудило его стеклянным хрустом ломающихся льдинок под ногами пришедших на ферму людей. Ничего не предвещало стать ему временем битвы, но предчувствие, никогда не подводившее Калибана, сказало: «Приготовься – тебе отпущено…».
Налетевшим ветром до него донеслись запахи собачьей свадьбы. Калибан знал, как возбуждено в такое время всё живое. Он предчувствовал на себе и на тех островонных собаках гибкую, неизбежную петлю судьбы, которая сейчас неминуемо стянет их в единый крепчайший узел и только смерть сможет развязать его. Для него эта схватка давала последний шанс выйти из постыдной неволи победителем. Калибан, чувствуя всё это, готовился к битве с тщанием опытного бойца. Зная, что последует в схватке в каждую последующую минуту, он, прижавшись к стене, неразличимо слившись с ней, застыл, терпеливо ожидая ненавистных врагов.
Собаки были разгорячены гоном. Молодая сука, уже не сдерживая свою похоть, искала только удобное место. Инстинкт подсказал ей, что там, в проходе между двумя свинарниками будет удобно ей выделить из всей стаи одного, потребного на право стать отцом её щенков. Она его уже наметила и, отбиваясь от настырно наседавших молодых самцов, оттесняла крупного, бывалого кобеля, поближе к узкому проходу. Там было можно проскочить только вдвоем, на что она и рассчитывала, давая понять своему избраннику, что ему делать.
Умудренный многими годами удачных случек кобель, словно приклеенный рванулся вслед и они, проскочив узкую калитку, вдвоём ринулись по проходу, ослеплённые жгучими позывами естества.
Кличем смерти раздавшийся вой заставил застыть вокруг всех. Калибан, темной молнией проскочив несколько метров, всем телом подмял под себя самку. Её вопль длился мгновение и был ужасен. Казалось, что перед сворой собак возникло в образе вепря само воплощение смерти. Калибан первым прервал застывшую тяжесть времени. Он неторопливо поднялся и коротким рывком швырнул тело издохшей суки в тесный круг кобелей. Собаки отпрянули от грузно ударившегося о землю мёртвого тела. Казалось, это тело, как некий рубеж удерживало их от того рокового шага, за которым наступает необратимость схватки. Калибан стоял, мощный, как скала, приподнимая верхнюю губу, обнажив сабельной длины клыки. Собаки, видя это смертельно грозное оружие, инстинктивно скалили свои зубы.
Внезапно, как выстрел, истеричный визгливый лай потерявшего самообладание молодого кобеля в одно мгновение уничтожил зыбкую нейтральную грань. Только одно мгновение отделяло их – вепря и свору, – а в следующий же миг возникла на этом месте плотная, хрипящая масса, слитых воедино тел.
Плотный клубок постепенно распадался на неподвижные окровавленные комки, которые оставались на месте откатившейся в сторону схватки. Но всё же полутора десятка собак никак не могло хватить на то, чтобы создать даже видимость перевеса. Оставшиеся в живых, отскочив на безопасное расстояние, снова обступили вепря плотным полукольцом. Они исступлённо захлёбывались лаем. Их лай, сливаясь в слитный рёв, далеко разносился окрест, распугивая вокруг всё живое. Вороны, поднятые на крыло, добавляли в этот рёв своё истошное карканье, порождая звуки, чуждые слуху живых.
В деревне люди, прислушиваясь к этим звукам, видели, как мимо них со всех ног проносились собаки. Они мчались отовсюду, молча и сосредоточенно, туда, где вскипал, поднимаясь к небу страшный стон-рычание. Сидевшие на привязи их товарки, задыхаясь от напряжения, рвали свои верёвки, вырывали из стен цепи вместе с посаженными на гвозди поводками, перемахивали через заборы и летели туда, в адский водоворот смертельной схватки. Было в их исступлённых действиях что-то апокалипсическое. Будто кто–то неведомый сказал им: «фас его, фас…», и они приняли этот посыл, как последнее дело в их жизни!
Перед Калибаном появлялись всё новые твари этой ненавистной ему породы существ. Он знал, что собаки тоже из его, звериного рода, но, продав свою свободу, служат теперь людям лишь за возможность получить подачку из их рук. Иное дело были волки, в которых он видел себе равных, а потому достойных внимания.
Но сейчас обстоятельства были иными. Калибан, не имея возможности посчитаться впрямую со своими врагами, – людьми, – с облегчением принял данную ему судьбой возможность выместить всё, что накопилось в нём, на этих жалких рабских тварях. Он радовался тому, что они, наконец-то, оказались в его власти и не смогут уйти, пока кто-то из них не возьмет верх в этой битве.
Одна из последних примчавшихся собак с налёту врезалась в свору. Не удержавшись на ногах, она вылетела под клыки Калибана кверху брюхом и была немед-ленно поддета за ребро. Он вскинул голову и попытался освободиться от отчаянно визжавшей собаки, но только плотнее насадил её на клык. Изогнутый, словно бивень древнего мамонта, он прочно удерживал извивающуюся собаку. Она повисла на нём, как щитом закрывая правую сторону головы вепря. Её вес для вепря был несущественен. Он воспользовался этим обстоятельством, подставляя обезумевшую от боли и страха оскаленным пастям её соплеменников. Собаки в полном озлоблении кромсали её тело, исступленно рвали его клыками, пытаясь добраться до вепря. Наконец, две-три намертво вцепившиеся в неё собаки сдёрнули тело с клыка. Калибан, отшатнувшись вглубь защищавшего его с боков закутка, открылся во всём своём ужасающем образе.
Залившая голову кровь, запекшись на ней, превратила его щетину в некое подобие панциря. Собаки, отступившие в полном замешательстве, были объяты страхом и ужасом, тем сплавом чувств, который извечно порождает инстинкт убийства. Всё остальное сметается под его напором! И вновь уже не стало видно ни вепря, ни собак! Черное, бурлящее месиво тел вновь закипело в стремительном водовороте!
Люди суетливо бегали вокруг в напрасных потугах растащить дерущихся. Шесты, доски, крики, ружейные выстрелы беспомощной шелухой опадали у границ адского котла. Чёрная грязь, покрасневшая от крови, покрытая рытвинами, бугрилась комьями затоптанных тел. Исступлённая ярость, захлестнувшая Калибана, уже не находила удовлетворения в беспрерывном уничтожении всё новых собак, занимавших место убитых и раненых. Всё его существо требовало чего–то большего! От безумного желания выплеснуть из себя ненависть и презрение, сквозь сжавший его горло спазм, вырвался неистовый по своей мощи звук! Он, как последний звук мира перед его гибелью, перекрыл собачий лай и, возвысившись над ним, достиг небесных сфер! От этого крика вздохнула земля, и зазвенел небесный свод! Слышали небеса в этом крике радость и упоение битвой, тоску и печаль от разлуки со всем, что было дорого, и прощание с этим навсегда!
Глава 6
Когда Николай примчался на ферму, всё было кончено. Люди сетями оттащили собак от Калибана. Те, почувствовав своё поражение, разбежались не столько от ударов кнутов и палок, сколько от страха, объявшего их. Все вожаки были мертвы, и некому стало натравливать оставшихся собак на вепря. А он, – победитель, – стоя на подкашивающихся от боли, ран и усталости ногах, удовлетворённо хрюкал. Калибан не мог удержаться, чтобы не проводить их теми же звуками, которые издают ленивые и глупые твари, лежащие здесь, рядом, за стенами, определённые людьми себе в пищу. «Ату их, ату», – слышалось в его издевательском хрюканьи. Но лишь исчез из виду поджатый хвост последней уползающей собаки, Калибан умолк. Он постоял ещё мгновение и затем, тяжело качнувшись, рухнул на исполосованную взбитую грязь, зарывшись в неё своей тяжелой головой. Силы оставили его.
Когда он пришел в себя, то почувствовал, что его тело опутано верёвками и около него копошатся люди. Вепрь не стал выяснять, крепки ли его путы. Он лежал на холодной земле и такое же холодное, цепенящее безразличие охватило его. Он отдал все силы в этой битве и теперь позволял людям беспрепятственно делать с ним что хотят. Калибан ясно осознавал приближение смерти. Ничто больше не в этой жизни не имело для него смысла …
Ночью, едва морозная цепкая крепь синего холода опустилась на землю с промерзших высот, Калибан попробовал привстать на изорванные клыками собак колени. Это было сделать невероятно трудно и порой из его груди вырывались звуки, похожие на стоны. Они вырывались против его воли. Он не мог сейчас позволить себе такую роскошь, чтобы тратить силы на издавание каких бы то ни было звуков. Все его усилия были отданы на то, чтобы встать, перекатиться на другой бок и сорвать с себя пелены, заботливо наложенные на его тело людьми.
Время медленно уходило вслед за скатывающимся за горизонт круторогим Тельцом. Калибан упорно, не прерываясь ни на миг, высвобождал израненное тело от перепутанных и слипшихся, пропитанных кровью бинтов. Цепляя ими за выступы смерзшейся земли, он полз, превозмогая перехватывающую сердце боль. Острые кромки на краях вздыбившейся от мороза земли стали подобны лезвиям ножей, глубоко врезаясь в освобождённые от бинтов, зиявшие открытой плотью, раны. Глухо роняя в землю стоны, Калибан к полуночи добился своей цели. Прижимаясь к земле всем телом, он согревал её, чтобы подтаявшая земля могла проникнуть в его раны. В былые времена Калибан так поступал, повинуясь инстинктам. Он знал, что нет более верного средства остановить кровь и залечить их, как прижаться к чистой, напоённой соками трав земле.
Здесь же, пропитанная нечистотами и прелью, она становилась его врагом, неся вместо исцеления неминуемую гибель. Но даже такой земля становилась его союзницей, ибо он, жаждавший смерти, призвал её на помощь, как делал всегда. Если раньше, принимая от неё помощь, он желал исцеления, то сейчас хотел принять от неё чашу, полную смертельного яда. Прижимаясь плотнее к земле, Калибан словно чувствовал её материнское прикосновение к своему телу. Боль утихала. Впадая в забытье, Калибан вдруг явственно услышал далёкий ласковый шёпот: «Потерпи немного, мой маленький, мой сильный...», будто из полузабытого, ушедшего навсегда, детства он почувствовал нежное прикосновение матери.
Наутро Калибан уже не чувствовал принадлежности своего «я» к тому огромному, принадлежавшего мощному вепрю, телу. Вся земля под ним пропиталась кровью, сочившейся из его открытых ран долгую ночь.
Беспомощно разводя руками, несмотря на просьбы и уговоры Николая, ветеринар раздраженно отнекивался: «Да не могу я ничего сделать! Крови много потерял… Да и сепсис наверняка схватил! Сдыхает он…». Потоптавшись ещё немного, ветеринар удручённо махнул рукой, коротко бросил «пока» и удалился, бурча себе что-то под нос и качая головой. Николай теперь и сам видел растекшееся под Калибаном огромное пятно крови. Сначала оно не так бросалось в глаза, неотличимо сливаясь со стылой черной землёй. И лишь приглядевшись, можно было увидеть его, прихваченные розоватым ледком, границы. Николай понял, почему ветеринар качал головой, видимо, выражая этим своё удивление живучестью вепря. Через минуту он услышал сзади шум мотора. Обернувшись, он увидел вылезающего из своего «газика» председателя.
– Ну, что тут? – подходя, спросил Иван Василич. – Чего ещё натворил твой зверюга?
– Кончается… Вон он, дня не протянет, – не глядя на председателя, кивнул в сторону Калибана Николай.
– Ну-ну, так уж и кончается? С чего бы это? Немного собаки порвали и только. Сам-то он с полтора десятка их намял, – усмехнулся Иван Василич.
– Крови много потерял.
– Перевязать нужно было, как следует! Недосмотрели, теперь мороки из-за вас не оберешься! – внезапно озлился председатель. – Ты-то куда смотрел?! – Мы так и сделали, – сухо отозвался Николай. – Да он распорядился по-своему. Всё содрал, разворошил подстилку и приморозил раны к земле, а под утро, видимо, сорвал примерзшие места и истёк кровью. И это его право, и я тут ему не указ! – зло закончил лесничий.
Председатель, удивленный эскападой Николая, ничего не ответил. Подойдя к неподвижно лежащему вепрю, он потрогал его сапогом:
– Ладно, перетащите его куда-нибудь, я потом распоряжусь, что с ним делать. И не смотри на меня так! Мне не меньше тебя жалко твоего секача …
Не попрощавшись, Иван Васильевич торопливо направился к газику, словно опасаясь вопросов лесничего. Но тот, не заметив ухода председателя, остался стоять около умирающего Калибана…
Так или иначе, председателево намерение распорядиться насчёт мертвого вепря, вылилось во вполне понятное его желание заиметь у себя дома голову такого, уникального по своим размерам, кабана, что и было сделано искусными руками районного таксидермиста. Через месяц она уже украшала жилище Ивана Васильевича, который частенько после этого любил говорить своим гостям за рюмкой крепчайшего самогону: "Ну и покуражилась эта образина в своё время, да вот теперь висит здесь и точка! И вреда теперь от него меньше, чем от той мухи, что сидит на нём!". Он довольно крякал после опрокинутой рюмки и, закусывая солененьким груздем, победно щурился на голову своего недавнего врага.
Так прошла зима, и спорые весенние дожди омыли землю, приготовив её к самому важному таинству природы – зачатию семени брошенного в её благодарное лоно. Иван Васильевич, успев в срок высадить отборные клубни картофеля на своём обширном огороде, вечером, зарыв последний ряд, отдыхал, наслаждаясь закатными нарядами весеннего вечера. Стоя на веранде, с которой уже выставили рамы, попыхивая густыми клубами дыма, Иван Васильевич всей душой погружался в благодатные густеющие сумерки. Ему так не хотелось уходить, что он, охваченный дремотным оцепенением, краем глаза уловил у дальних прясел огорода смутное движение, как будто что–то перекатывалось одно за другим небольшими серыми валунами. «Надо сказать на собрании правления, чтобы собак сажали на цепь, – подумал председатель, – покоя от них не стало! Сколько курей по деревне передавили!».
Подумал, впрочем, благодушно, не хотелось впускать суетную мороку в поселившееся в его душе умиротворение. Поёжившись от набежавшей свежей струи, Иван Васильевич, со вздохом прервав своё вечернее любование, скребнул пару раз грудь натруженной пятернёй и пошел в дом. Приняв за ужином из запотевшего стаканчика ядреного самогону, который Степанида готовила чуть ли не из полсотни трав, настоянных на самогоне, после трёхкратной возгонки отборной пшенички, захлебав его миской дымящихся щей, Иван Васильевич с полным удовлетворением, опустил своё тело в любимое кресло перед телевизором. Цивилизация успела посетить и их заброшенный уголок, так что новенький «Goldstar» смотрелся в горнице, хотя несколько чужеродно, но вполне солидно. Над ним и водрузил Иван Васильевич голову вепря, изредка удовлетворённым взглядом скользя по её внушительным габаритам. Под-чёркнуто выставленные клыки из его чуть разведённых челюстей в обрамлении двух рядов массивных зубов, торчали жутко и угрожающе.
Степанида первое время скандалила с Иваном Васильевичем по поводу «страха смертного», висящего на стене вместо иконы, но переубедить мужа, убрать с глаз долой подальше, не смогла. Теперь же ей оставалось только сплёвывать и класть на себя крестные знамения при случайном взгляде на горящие, среди рыже-черной с проседью щетины, желтые глаза вепря. Таксидермист не подкачал. Голова вепря была словно живой. Ивану Васильевичу тоже случалось ощущать иногда сердечный перебой из-за суровонадменного взгляда нависшей над ним головы Калибана.
Отсидев положенное перед телевизором, он широко зевнул и, прихлопнув ладонью по широкому кожаному подлокотнику, кресла, встал. Усталость брала своё. Иван Васильевич окликнул Степаниду, но не получив ответа, пошёл в спальню. Заснул он быстро, словно голыш в воду булькнул, провалившись в глубокую, без сновидений и обычного своего храпа, ночную страду…
Многотрудный день весь уложился в короткие часы сна. Как вечер подарил Ивану Васильевичу несколько минут скупой радости бытия, иногда птицей счастья скупо пропархивающей по жизни сельского агрария, так настолько же утро, навалившись на него внезапным и ужасным пробуждением, стало полной его противоположностью. Вопли Степаниды не дали ему ни минуты на размышления и Иван Васильевич выскочил из постели в чем был во двор. То, что он увидел, показалось ему, видавшему виды и на войне и в мирной жизни, картиной взбесившегося сюрреалиста. Он потряс головой и снова открыл инстинктивно зажмуренные веки. Посреди огромного участка личных председателевских соток, едва обозначенных по периметру коегде сиротливо стоявшими кусками забора, посреди перепаханной, как после тяжелого артналёта, клочковатой земли, поверженного яблоневого сада и торчавших вверх тонких пучков корней смородинных и малиновых кустов, стояла Степанида и оглашала окрестности неистовой силы и мощи воплем…
Иван Васильевич сбежал с крыльца и, озираясь вокруг диковатым взглядом, испустил неистовый рёв: «Кто–о, суки… кто–о?!».
Горестные вопли Степаниды, лишенные обертонов трубные выклики Ивана Васильевича только вспугивали кур из полуразрушенного курятника, но не прибавляли к прояснению ситуации ровным счётом ничего.
– Председатель, слышь-ка, председатель, Иван Василич, Степанида? – Из-за ограды палисадника напрасно взывал к потрясённой чете Панкрат, одетый, видно, к рыбной ловле и при соответствующих снастях. – Что там случилось у вас? Ему не был виден с улицы задний двор с огородами, клуней и курятником, а потому, не получив ответа, он протиснулся бочком мимо осипшего от лая пса, и осторожно потрусил в направлении криков.
– Вот так-так! Прямо нечистая свадьбу у тебя на огороде гуляла! Не иначе, как черти скакали всю ночь у тебя в огороде! Вона сколько копытных следов понаставили... – только и сумел заключить он, недоумённо оглядываясь вокруг, но тут же поправился: – Это кабаны тебе подсуропили, точно говорю! У чертей копыта козлиные, тощие по следу, а эти ужасть какие толстые и большие…
Он продолжал развивать свои умозаключения, но Иван Васильевич услыхал то, что должен был услышать.
– Кабаны! – заорал он, – кабаны!.. и, извергая проклятия, вперемежку с рефреном: «это дьявол желтоглазый их навёл!», ринулся в дом. Через мгновение он скрылся в сенях и Панкрат со Степанидой почти сразу же услыхали ружейные выстрелы. В доме палили безостановочно. Когда вбежавшие в дом Степанида и Пыжов заглянули через настежь распахнутую дверь в горницу, там было сумрачно от сизо–голубоватого дыма. Посреди горницы стоял Иван Васильевич и, всаживая заряд за зарядом в голову Калибана, ревел:
– Вот тебе! Вот! Уничтожу–у, – и, переламывая ружьё, посылая патроны в ствол, каждый раз выдыхал хрипло и натужно, будто рубил дрова: «Аэх! Иэх! Хэ!», как будто слова уже не имели той энергии, с которой он хотел выразить свою ненависть и желчь…
В то же утро рассыпалась по деревне молва о мести Калибана. Многие мужики, качая головами, соглашались друг с другом, что не кончилось дело на этом. Бабы судачили по-своему, но в конце концов, сошлись на том же. Только лес, один знавший пределы терпения своего, обступив деревню, молчал, насуплено и угрюмо...